Стик
Иногда, по ночам, сжимая зубами край наволочки, чтобы не выдать себя и шорохом, не дать понять, как болят истерзанные кости, и сукровица вновь начинает выделяться из широких полос-царапин при неосторожном движении, Электра ненавидит его. Першит в глотке надсадным хрипом жалость к самой себе, хочется раскроить его на мелкие детали и перешить так, как заблагорассудится по собственным эскизам графитовых очертаний. Так, как ей будет нужно. Дело ведь вовсе не в желании быть любимой, Элли? Не в том, что сухая шершавая ладонь отвешивает пощечины, а не по голове ласково гладит? Старик не дает ни одной поблажки. Цедит сквозь зубы: она воин, а не ребенок. Он не нанимался воспитателем в детский сад; хватает цепкими сильными пальцами так, что к прежним синякам добавляется еще несколько. Забота у Стика вне общепринятых рамок. Компрессы делает с какими-то травами, когда она встать не может — ноги не слушаются, болят так, что хоть вой. Поднимается с воспитанницей на крышу, с которой видно город как на панорамной картине — ему, слепому, это совсем ни к чему, а все равно ступени преодолевает ловко, забывая про маскировку с тростью — и дает ей насладиться закатом перед тем, как бьет по голени и ворчит. Хватит прохлаждаться. Шлепок. Тебя легко отвлечь. Удар. Соберись, девочка. Блок. Воспитание у него извращенное, изувеченное, как и сухопарое тело шрамами исчерченное. Карту можно смело рисовать: Камбоджа, Тибет, Япония, Греция, со счета собьешься, пока вспомнишь о каждом. Стик не вспоминает, он подушечками пальцев келоидные рубцы трет и вопросы слышать не желает, либо прикидываясь еще и глухим, либо отвечая на них кулаками. Я воспитываю тебя не для того, чтобы слушать твое нытье. Когда она впервые одерживает верх и укладывает его на лопатки, настил на импровизированном ринге отмечается темными каплями — нос разбит. Они в узор будто бы складываются, тот, что воспевает победу Электры, становится символом ее успеха. Давит локтем на грудину, не давая подняться. Легкие горят от стремительного боевого танца, но дыхание выравнивается быстрее, чем несколько недель назад, и завершает феерию смачным джебом в скулу. Не так ее учили, но отказать в маленьком удовольствии не может. О гедонизме девочке известно едва ли, о способах мести обидчику — мастеру — вполне. — Уже лучше. Похвала ошарашивает настолько, что этого Стику достаточно. Спиной в настил вжимается уже Электра; прикусывает язык от неожиданности, во рту солоно и горько. Едко. Наставник только хмыкает почти разочарованно: — Бестолковая. Прав, наверное. Но все равно ненавидит, когда вперивается взглядом в подернутые белесой пеленой незрячие глаза, смотрящие в точку, одному Стику известную. Мастер Чистых полирует клинок методично, без лишней спешки и ничем не показывает, что заметил ее присутствие. Электра стоит у него за спиной — несколько шагов отделяют, ей хватит трех не самых размашистых — и сжимает рукоять охотничьего ножа. Таким туши вспарывать. Пальцы холодные, влажные от волнения. Стоит огромных усилий не уронить свое оружие. Стик чуть поворачивает голову, носом воздух тянет как собака. Улавливает страх, слышит — она не может объяснить, почему так уверена в чужих чувствах, но откуда-то знает: острее чем у любого другого человека, — дробь сердца. Неровную, отрывистую. Сокращение за сокращением, пульс шкалит. — Элли, тебя услышал бы даже глухой. Она упускает момент, когда лезвие катаны плашмя больно проходится по босым стопам; жжет как если бы это было раскаленное железо, группируется и отскакивает в сторону. Ножом воздух режет, готова защищаться. — Пошла прочь. В следующий раз, когда соберешься убить кого-то, напомни себе: кишка тонка. Лезвие царапает плечо Стика, цепляя хлопок темной рубашки, и с оглушительным грохотом приземляется на пол. Или это у Электры в ушах кровь шумит, обостряя любой раздражитель. Могла бы и в шею метнуть. Могла бы? Сожаление ядовитой змеей жалит в запястье, по кровотоку свою отраву пуская. Старик был угрозой, собирался убить Железного Кулака, перечеркивая все планы Электры Начиос на субстанцию своим угловатым почерком. Мертвых ненавидеть бессмысленно. Не так ли, Элли?Александра
Александра осторожно разделяет холеными пальцами спутавшиеся пряди, ладонью по волосам ведет ласково, по-матерински даже. И столько в этом жесте неизвестного, что Черное Небо от страха почти наизнанку выворачивает. Подавляет соблазн вырваться, осклабиться, впечатать в стену и кулаками лицо месить, пока не станет напоминать кровавую кашу. Глава клана руки на плечи кладет, обнять будто хочет: — Не бойся, дитя, теперь ты в безопасности. Ты дома, никто здесь не причинит тебе вреда. Она от оков былых убеждений освобождает — вспомнить о них удается отрывками ночных кошмаров, образы, кажется, принадлежат совсем другой женщине, не той, кого Черное Небо в зеркале видит — и позволяет все, даже чуть больше. Не препятствует, когда головы с плеч летят без необходимости на то, просто подопечная — спасение, как говорит сама Рид — зубы больше не с пустыми угрозами скалит, вакидзаси продолжением кисти становится. Мураками ее боится и одновременно с тем пылью по ветру пустить идеальную выдержку хочет, увидеть, что прячется в ней, какое существо сидит в теле Электры Начиос. Сованде, даже не пытаясь скрыть пренебрежение в голосе, ставит под сомнение курс лидера. Гао заискивает, глубокие морщины превращают ее лицо в карикатурную грубую маску, когда улыбается. Бакуто прячется, голос у него тихий, ровный, как должен быть у сэнсэя. Черное Небо их всех на дух не выносит; с огромным удовольствием кишки из каждого брюха выпустить хочет, но Александра не позволяет. Граница здесь. У нее руки удивительно бережные: за предплечье придерживает, успокаивающе говорит, что о другом им думать следует. — Кто она была? — у надгробия — ветка давно сухих, истерзанных природой орхидей. Лепестки из некогда ярких, нежных превратились в прах. Таковым и кости должны были стать в закрытом гробу. — Электра Начиос. Так тебя звали в прошлой жизни. — Рид держится на строгом расстоянии, перчатки светлые снимает и позволяет колючим порывам ветра кусать пальцы. Сюда давно никто не приходил. И цветы не приносил. Был ли здесь кто-то с самих похорон? Вряд ли. У Черного Неба имя оседает неприятным привкусом на корне языка, внутри что-то отзывается, но воспоминания — морок, нет их и быть не может. Ведь Александра ясно сказала: среди них не было ни одного, которое стоило бы сохранить, защитить от томительного забвения. Это и есть благородное спасение — позволить отречься от всего, что приносит боль. Некоторые ради упокоения в церковь ходят, головы склоняют перед верой. Смерть — лекарь куда более надежный. Тело Электры порохом пропахло, солью, железом, войной, в которую она с самого детства втянута была. Александра об этом не говорит; та, что в могиле должна быть, сама так решает. — Она умерла, защищая того, с кем ты уже встречалась. Они были союзниками. — ложь, ложь, ложь. Если бы не сон. Если бы не морок счастья. — С Дьяволом Адской Кухни. Грудину гнилой обман распиливает, сквозь мышечный и костный каркас к сердцу добираясь. Черное Небо в ранг предателей не переходит. Саи стискивает Электра; подло и со спины ножны человеческие им находит. И не смотрит, как наставник в предсмертной агонии заходится, не слышит булькающие хрипы. Перерезает безжалостно сразу две нити за вечер: первую — к Электре Начиос, вторую — к Черному Небу.