Любовь — слишком старомодное слово

Все дети на свете когда-то вырастают. Кроме одного. О нём Ума знала из рассказов своего первого помощника Гарри Крюка по тем самым редким вечерам, когда Гарри вдруг становился откровенным, как чистая вода. Да, такие вечера были, но бывали они настолько редко, что Гарри Крюк всегда был уверен, что никогда в жизни ей ничего подробного о себе не рассказывал. Но Ума помнила их даже слишком хорошо. Она собирала их, как мамы собирают каждую полезную травку в деревянную шкатулку, чтобы потом приготовить особый чай, когда ты вдруг заболеешь. Их она часто перечитывала, когда вдруг чувствовала себя одинокой, но свою шкатулку с его откровениями она всегда держала на замке, а сама шкатулка стояла в самом дальнем шкафу самой дальней каюты её сердца, чтоб никто не смог её найти. Все на свете когда-то были детьми. Кроме Умы. Слишком рано Ума перестала верить в фей, слишком рано поверила, что мир — слишком серый, чтобы в нем бесконечно играть. Но это была не её вина. Она родилась в морской пучине, темной и скользкой, как ночь без звёзд. Даже звезды предпочитали убегать подальше от Острова Потерянных в светлый и уютный Аурдон. И маленькая Ума, не решающая выйти из своего укрытия, из самого дна, могла только лишь злиться и бить по воде кулачками. Мать — великая морская колдунья Урсула не любила её. Она тут же забыла про дочь, как только она появилась на свет. На это были свои причины, но они были тогда слишком сложные для маленькой Умы, а не поняв их один раз, она не смогла понять никогда. Поэтому, когда Ума встала на ноги, смогла наконец вздохнуть и даже засмеяться (увы, её смех не разбился на мелкие кусочки, не превратились в фей, хоть он был и первым), она поклялась, что отомстит всему миру за то, что он был слишком бессердечен к ней. Много лет прошло с тех пор, много воды утекло и звёзд сбежало. И Ума дала слабину. Она ослабла, хотя ей этого не хотелось совсем. Порвалась, как тоненькая нитка, на которую натянули слишком много бусинок из ракушек. Ума не хотела сдаваться, но ей пришлось. Меч задрожал, выпал из рук. А потом и любовь ускользнула от неё, как ускользает тонкая шаль, когда её уносит ветер. С самого начала она где-то в глубине души знала, что её план может провалиться. Но она так жаждала любви, которой (как она думала) у неё никогда не было, что она заколдовала короля, заставила влюбиться беспамятно. И когда он все-таки пал именно перед Мэл, перед своей истинной возлюбленной… Именно тогда рассыпались её бусинки надежды. Глупой надежды. Ведь даже Питер Пэн, судя по рассказам Гарри, не умел любить, что и говорить о ней, дочери морской ведьмы? И, как результат, что же она получила взамен? Она вновь твёрдо стоит на ногах, прямо на палубе, смотрит на команду, ждущую приказов. Они были ей как собаки, послушные собаки, которые покорны, не задумываясь. Только, пожалуй, её старпом не сравнится ни с какой собакой. У Гарри Крюка был огонь в костях, он горел настолько ярко, что его незабудковые глаза блестели, как начищенное лезвие нового кинжала. Он отличался жестокостью, она была в его каждом движении и убийственном взгляде. О нем слагали легенды, будто убить для него ничего не стоило. Это правда, убить — не стоило, хотя он никого не убивал в своей жизни. Гарри был бы отличным капитаном, только Ума ни за что не уступила бы ему своё место. Гарри это понял и перестал бороться. Хотя он мог что угодно сделать по-своему, но Уму он слушался. Находка просто, а не пират! Уме было жаль его, особенно по тем самым редким вечерам. Она ни за что бы не подала виду, ведь пиратам жалость должна быть чужда. Ума настолько удачно скрывала своё сочувствие, что сама была уверена, что она такая же безжалостная, зацикленная на себе злодейка, борющаяся против несправедливой системы, как её мать. Только она позволяла и себе, и Гарри прикасаться к друг другу, и не для того, чтобы ранить или толкнуть. Это было то, что называется нежность. А на Острове это слово не приветствовалось. Ума не верила в любовь. Она верила в пошлость, она верила в губительную страсть, в возжелание, а любовь — это устаревшее слово, когда люди боялись называть вещи своими именами. Любовь устарела сама по себе. Ума сохранила и панфлейту, которую он ей отдал в качестве трофея за поверженного Питера, правда, она быстро догадалась, что Гарри не убил его, хотя остальным он лгал. Откуда она это знала? Он перестал закрывать окно. Если кто-то оставляет ночью окно открытым, это означает, что он кого-то ждёт. А ждать Гарри было особо некого — отец мертв, к Уме он может прийти когда заблагорассудится, Гил постоянно вертится поблизости. — Как меня зовут? — крикнула она, подняв шпагу. — Ума! — крикнули пираты, обнажая сабли. — Громче! Мое имя! — Ума! Ума! — Правильно! — Ума сунула оружие в ножны. — Поднять штурвал! Поднять паруса, и не забудьте о нашем флаге! — приказала она. Экипаж удивлённо переглядывался друг с другом. Никогда они ещё не опускались на воду, а как им было известно, Ума проиграла… — Чего стоите, бездельники? А ну по местам! Крюка моего отведать хотите? — крикнул Гарри, и команда тут же всполошилась. — Неужели мы собираемся отплыть? — через секунду Гарри оказался возле неё. — Без вопросов, — мрачно ответила Ума. — А у тебя, я вижу, крюк появился. А говорил, что ты его в схватке с Питером потерял. Вижу, выудил его из скалистого моря? Тот в ответ пробурчал что-то нечленораздельное. Ума рассмеялась. — Я знаю, что ты его не убил, не парься, — бросила она, с удовольствием предвкушая его изумлённое выражение лица. Но Гарри остался совершенно спокойным. — Не говори никому ни слова об этом, — пробурчал он и вдруг прикоснулся к её подбородку крюком. — Тогда я не посмотрю, что ты мой капитан. — Дурак! — Ума резко оттолкнула его руку, но добавила, уже тише, — Я не скажу. А ты настоящий пират, — она ему подмигнула. В ответ тот улыбнулся. Вернее будет сказать, оскалился. — Поднять якорь! — приказала она. — Но куда же мы поплывем? — Без вопросов! Пошевеливайтесь! И те пошевеливались. Якорь подняли. Он был весь зелёный из-за водорослей и облепленный ракушками. Веревка жалобно скрипела, когда поднимали якорь — а его не поднимали уже много-много лет. Корабль долгое время стоял, бултыхаясь, точно пробка, эдакий памятник старым временам. И сейчас, в нем кипела жизнь. Когда кораблю впервые выпрямился на все девяносто градусов, все доски в нем заскрежетали, что напуганный экипаж подумал, что кораблю вот-вот разойдётся по швам, из-за слишком долгой стоянки. Но так не произошло. Волны подхватили «Говорливого» (так назывался корабль) и понесли его настолько быстро, как могли. Ветер с удовольствием дул в крепкие паруса изо всех сил, настолько сильно, что они даже казались твёрдым, если к ним прикоснуться. — Наконец-то! Мы плывем! Мы плывем! — Ума радостно прыгала и хлопала в ладоши, как девочка, которой подарили обещанного щенка. Гарри наблюдал за её искренней и даже детской радостью. Ума стала похожей на ребёнка, которым она впрочем и была, и даже Гарри отметил, что он тоже счастлив и вовсе не от предвкушения кого-то убить. Такой радостной он видел её только в тот день, когда Мэл примчалась на дуэль, чтобы спасти короля, не отдав палочку. Палочка и оказалась фальшивкой… Морской ветер играл с длинными волосами Умы, он гнал судно, и все пираты были не прочь отпраздновать это событие. Волны весело плескались, наконец радуясь, что они могут быть нужными. «Говорливый» смело плыл вперёд. Первым песню затянул Гил. Вообще Гил был знаменит своим неплохим голосом и смелостью начинать петь первым, если этого не сделает капитан.

My name was Captain Kidd, when I sail’d, when I sail’d

И все пираты, в том числе и Ума, дружно подхватили, стуча клинками в такт.

And so wickedly I did, God’s laws I did forbid, When I sail’d, when I sail’d. I roam’d from sound to sound, And many a ship I found And them I sunk or burn’d. When I sail’d. I murder’d William Moore, And laid him in his gore, Not many leagues from shore, When I sail’d.

Песня громыхала над спокойным морем. Веселая, задорная песня о смерти человека… Впрочем, многие пираты жили по одному правилу — «мертвые не кусаются». Что в этом тогда страшного? Ума предпочитала не думать о таких вещах. Ещё как кусаются — думала она. Только в другом смысле. Очень сильно раздражают, заставляют мстить, приносят боль. Но сейчас ей не хотелось думать даже о боли. Что может быть лучше морского воздуха? И на мачте затрепетался флаг. Чёрный, как сама ночь с изображением осьминога — свирепого и страшного. Не подплывайте, корабли — затопим, кричал этот флаг. Как осьминог на дно потянет. Благо, пушки есть. Вдруг Ума почувствовала, как рука Гарри обвилась вокруг её шеи, а крюк вдруг тянется к её волосам… — Нет, — коротко рявкнула она, оттолкнув пирата от себя. — Ты не хочешь отпраздновать? — Гарри издал ироничный смешок. Как это пóшло! — Что отпраздновать? Что на воду спустились? Не веди себя как сухопутная курица, вдруг понявшая, что она утка. Во взгляде Гарри что-то промелькнуло, незнакомое, хотя на лице зияла та же кривая улыбка. Уме стало не по себе, глядя на это мертвецки-бледное лицо, горящие глаза и хищную усмешку. Всё вместе выглядело слишком безумно, как будто оживший ночной кошмар. Она провела ладонью по его скуле. — Осмелел ты после встречи со своим Пэном. Ты же понимаешь, что поцелуй тот был ошибкой? — она с удовольствием отметила, насколько покорен его полный обожания взгляд, — Я не оттолкнула тебя из жалости, из-за твоего несчастного вида. Ты прям был готов разреветься, как малыш, у которого стащили конфету. Тьфу. Второй раз целовать себя я не позволю, Гарри. Тот кивнул, не отводя от неё взгляд. Ума потрепала его по волосам, которые выглянули из-под треуголки, съехавшей на затылок. — Поправь треуголку, — бросила она. Ума подошла к корме и устремила свой взгляд на отдаляющийся берег. Волны плескались под судном, а чайки летели низко-низко, так, что кончики их крыльев едва не касались морской глади. Ума стояла, держась за канат, всматриваясь в горизонт. Выглядела она в тот миг очень красиво, как будто нарисованная картина. На секунду, ей подумалось, как хорошо было бы обернуться птицей — улететь ввысь, куда глаза глядят. Говорят, птицы могут пролетать сквозь барьер… Неожиданно, корабль вдруг пошатнулся, так резко, что никто на палубе не устоял на ногах. Послышался страшный грохот и отвратительный треск. Руль вдруг крутанулся в сторону, корабль накренился и все анкерки упали и покатились в другою сторону палубы. — В чём дело? — крикнула разгневано Ума и вскочила, потирая ушибленный нос. Но ещё один толчок снова заставил её оказаться лежащей на палубе. Корабль будто врезался в гигантскую невидимую скалу и сейчас натыкался на неё, как резиновый мячик… — Мы врезались в риф? — крикнула Ума. — Нет! Ума привстала. Носовая часть корабля была в ужасном состоянии. Часть носа отломилась и с шумом упала в воду, подняв дождь брызг. Трещины появились по всей обшивке. — Авария! — крикнул кто-то. — Опустить якорь! — крикнула капитан, мысленно готовясь к очередному толчку. Но к счастью, успели вовремя и «Говорливый» избежал очередного столкновения. Ума, выругавшись, поднялась с палубы и помчалась к носовой части — осмотреть повреждения. — Что произошло? Там не было ни скал, ни рифа. Абсолютно голубое небо, вдали виднелись очертания берегов Аурдона. — Проклятье! — закричала в отчаянии Ума и ударила в воздух. Её руку пронзила боль, как будто кто-то впил в неё тысячи иголок. Уму передернуло, она едва устояла на ногах. Будь ты проклят, барьер! Будьте прокляты вся королевская семейка, что установила этот барьер! Ума уже не так страдала от жажды мести, она хотела заняться грабежами и нападениями, отправиться подальше от этого Аурдона, поплыть в Испанию… Но этот барьер держал их точно в клетке! Ума била кулаками по невидимой стене. Все члены команды или молча наблюдали за ней или переругивались между собой. Слезы градом катились у неё с глаз, не столько от разочарования, сколько от физической боли. Этот королишка судя по всему ещё и усилил этот барьер, что теперь даже волшебная палочка не поможет. Она хотела было воткнуть саблю в это силовое поле, но всё её тело пронзила такая сильная боль, что она упала. А лезвие сабли искривилось. Капельки слез падали на палубу. Ума надеялась, что они тут все понимают, что плачет она только от боли. Удар наверное вообще мог убить, если прыгнуть с разбегу на этот усиленный барьер. Теперь туда даже птица не прорвётся. — Полундра! — послышался пронзительный крик. В следующую секунду палубу огласил оглушительный треск. Ума подняла голову и вдруг увидела, как фок-мачта накренилась и падает прямо на неё. Все пираты разбежались, несколько даже прыгнули в воду. А Ума и среагировать не успела. Кто-то схватил её за плечи и прикрыл своим телом. Ума зажмурилась и почувствовала, как этот кто-то швыряет её в сторону, довольно грубо и быстро. А потом её оглушил грохот и весь корабль затрясся. «Бедный „Говорливый“» — только и промелькнуло у неё в голове. Ума ничего не видела и не слышала. Она лежала оглушенная, только немного почувствовав вкус деревянной пыли на своих губах. Тишина наступила так же неожиданно, как и шум. Ума открыла глаза. Голова немного болела, а ещё звенело в ушах. Пираты сидели или лежали вокруг растерянные и напуганные. Фок-мачта просто чудом не задела никого… Точно никого? — Гарри! — отчаянно крикнула капитан. Она с трудом поднялась, ноги отказывались слушаться. Гарри не откликнулся. Держась за канаты, она подбежала к разбившейся мачте. Она проломила под собой часть палубы, но видимо, что-то смягчило её падение, так как под саму палубу гигантская балка не провалилась. Её взгляд уловил кусок красной ткани кафтана, выглядывавшего из-под парусины. — Гарри! Она бросилась к парусу и откинула его. Гарри действительно лежал под ним ничком. — Гарри! Тысяча чер… Гарри! Ума старалась держать себя в руках и не зареветь. Она повернула его на спину, стряхнув щепки. — Зачем… Будто я сама не могла отскочить… Она боялась прикасаться к его телу, рукам, боясь нащупать страшные повреждения или обнаружить, что он мертв. — Стоять! — приказала она членам команды, которые собрались броситься к ним, — Помогите тем храбрецам, которые прыгнули за борт. Гарри вдруг застонал. — Ты жив… — прошептала она с облегчением. Он открыл глаза. Несколько секунд он разглядывал её отчужденно, но вдруг его лицо изменилось. — Ай… А это больно… — произнёс он, зажмурившись. Ума помогла ему сесть. — Да я в порядке, — буркнул он. — Меня просто парусом накрыло. Он тяжелый, по башке здорово так огрел… Не знал, что они такие тяжёлые. Я успел отскочить. Вижу, ты испугалась, дорогая? Ума честно кивнула. Она помогла ему встать. — И всё же, зачем? — произнесла она, сжимая его плечи. — Ты же мой капитан. Это «капитан» он всегда произносит по-особому из-за своего шотландского акцента. — Капитан последним покидает тонущий корабль, — ответила Ума. — Но не первый погибает, иначе судно долго без него не продержится и ты это знаешь. — Хороший матрос, — Ума попыталась улыбнуться, хотя её голос дрогнул. — Эта посудина всё ещё держится. Дотянем весь обратный путь. К веслам! Развернуть паруса, продержимся и без фок-мачты. Уме хотелось убежать. Впервые ей захотелось скрыться. Она не могла понять. Слишком много стресса за несколько минут, да и отчаяние из-за барьера ещё не покинуло её. Что она собственно и сделала — поспешила скрыться. В её капитанской каюте можно было найти много интересных вещиц. Она коллекционировала всё, что могло бы ей пригодиться в плаваниях. Там был и потрёпанный сборник легенд о пиратах, из которых она и взяла имя для своего корабля. Три подзорной трубы — целехоньких, блестящих. Пол устилали мягкие разноцветные ковры, почищенные (она их нашла выброшенными и серыми от пыли, и провела немало часов, их вычищая) книжные шкафы были заполнены картами, толстыми атласами (которые Ума изучала втайне от всех), бюстами неизвестных ей героев и писателей, пусть у некоторых и не хватало частей ушей или носов. Два стола — один в центре комнаты, а другой — в дальнем углу. Четыре стула с кривыми ножками. Несколько компасов, внушительная коллекция холодного оружия и револьверов на всех четырёх стенах, чучело попугая, облезшее, но весьма удобное кресло. В столе помимо трубок, блокнотов, чернил, перьев, цепочек и часов можно было найти шкатулки со столовыми приборами. Всё это Ума находила чаще всего на дне моря — в затонувших кораблях. Она заперла дверь. Здесь была её каюта, её собственный мир, в котором она предпочитала скрыться, чтобы собраться с мыслями или отвлечься. Здесь она чувствовала себя богатой. Сюда она убегала от матери, от обязанностей, от давления со всех сторон. Здесь он могла тренироваться в фехтовании и стрелять в потолок, вслух ругать всех обидчиков на чем свет стоит, представлять себя королевой, общаться с черепом или чучелом попугая — «капитаном Флинтом», как она его назвала. Сюда же она и собирала откровения Гарри. Ума села прямо на пол и зарылась носом в колени. Совсем чуть-чуть ей хотелось плакать и она с удивлением и даже некого рода отвращения осознала, что испугалась она в основном из-за Гарри. Его поступок не был глупым, ей было приятно, и кричать на него она вовсе не собиралась, как в дешёвых любовных романах. Но он был слишком самоотверженным для злодея. Как будто он позабыл о цене собственной жизни. Что говорить, цена чужих жизней всегда для злодеев была очень дешёвой. …Ботинок Гарри наступил на что-то объемное, и, скорее всего хрупкое. Спасая предмет, Гарри задрал ногу и все-таки растянутся на палубе под смех окружающих. — О, вам весело, — произнёс Гарри, когда поднялся, таким голосом, что смешки сразу же стихли. Гарри посмотрел на виновника его падения. Это оказалась панфлейта Питера. Та самая, которую он дал Уме в качестве «трофея». Неужели она хранит её? Она, видимо, выпала во время того инцидента с мачтой. Гарри поднял её и рассмотрел. Хорошо, что не раздавил. Она обоим была дорога. Ужасно ныли спина и затылок. И рана в боку дала о себе знать. Гарри скривился. Неужели все-таки его задела та деревяшка? Он отправился в трюм. Он знал, где может быть Ума. В её мире. … Ума услышала, как постучали и сразу поняла, кто это. Но даже не шелохнулась, чтобы открыть. В конце-концов, она все-таки девочка, ей неужели нельзя остаться со своими чувствами наедине? — Я тогда поиграю чуть-чуть. Такая интересная вещица тут у меня, — услышала она знакомый шотландский акцент. Ума вздохнула. Пусть хоть сальто там делает. Надоели… Простая мелодия заставила её вздрогнуть. Такая легкая, сказочная, знакомая… Сладкая, можно сказать. Даже слова сразу стали лезть в голову: «Каж-дый пус-тяк тай-ну хра-нит, ма-нит к себе как вол-шебный маг-нит…» Ничего лучшего он придумать не мог. Браво. Просто браво. Ума встала и резко открыла дверь. Гарри стоял тут как тут с панфлейтой в руках. — Чего тебе? — она скрестила руки на груди. Гарри отставил панфлейту от губ и лукаво посмотрел на неё, приподняв брови. — А что? Ведь ты же знаешь эту мелодию. И дальше — «Разве неправда что здесь скрывается целый мир?». — Сейчас же прекрати. И вообще, дай сюда. Она попыталась вырвать инструмент у него из рук, но он поднял его над головой. А дотянуться она не могла. —А-а-а, — он повертел указательным пальцем, — Плохая девочка. Это мой трофей и я хоть и дал его тебе, но могу брать его когда мне вздумается. Ты не умеешь на нем играть. — Ты даже Питера, своего врага, не смог прикончить! — Смог, морально. А этого даже отец не мог сделать. Я заставил его сделать то, чего он боится больше всего — подрасти. — И поэтому ты его ждёшь. — А вот тебя это не касается, дорогая. Ума сделала шаг в сторону, пропуская его. Гарри усмехнулся и снял треуголку. Его волосы цвета вороньего крыла. Ума всегда невзначай отмечала это, когда он снимал свой головной убор. Гарри бесцеремонно надел треуголку на Капитана Флинта, опустился в кресло, а ноги положил на стол. Ума закрыла дверь и теперь молча наблюдала за ним. Тот бросил панфлейту на стол, и она издала жалобный звук. Гарри взял в руки череп и принялся рассматривать его. — Быть или не быть… — задумчиво произнёс он, глядя в пустые глазницы.

Быть иль не быть — таков вопрос; что лучше, Что благородней для души: сносить ли Удары стрел враждующей фортуны, Или восстать противу моря бедствий И их окончить. Умереть — уснуть —

Ума вопросительно приподняла бровь. Гарри опустил ноги на пол, и с жаром продолжил, так же глядя на череп:

Не боле, сном всегдашним прекратить Все скорби сердца, тысячи мучений, Наследье праха — вот конец, достойный Желаний жарких. Умереть — уснуть.

Он встал, не отрывая взгляд от черепа и принялся расхаживать по каюте.

Уснуть. Но сновиденья… Вот препона: Какие будут в смертном сне мечты, Когда мятежную мы свергнем бренность, О том помыслить должно. Вот источник Столь долгой жизни бедствий и печалей. И кто б снес бич и поношенье света, Обиды гордых, притесненье сильных, Законов слабость, знатных своевольство, Осмеянной любови муки, злое Презренных душ презрение к заслугам,

Гарри поставил череп со стуком на полку и снял со стены кинжал.

Когда кинжала лишь один удар —

При этих словах он сделал вид, что собирается воткнуть его в сердце. При этом движении Ума вздрогнула.

И он свободен.

Кинжал со звоном упал на ковёр.

Кто в ярме ходил бы, Стенал под игом жизни и томился, Когда бы страх грядущего по смерти Неведомой страны, из коей нет Сюда возврата, — не тревожил воли, Не заставлял скорей сносить зло жизни, Чем убегать от ней к бедам безвестным. Так робкими творит всегда нас совесть, Так яркий в нас решимости румянец Под тению пускает размышленья,

Гарри приближался к Уме с таким видом, будто хотел на неё напасть.

И замыслов отважные порывы, От сей препоны уклоняя бег свой,

Ума вновь почувствовала, как он зарыл свой крюк в её волосы.

Имен деяний не стяжают. Ах, Офелия. О нимфа, помяни Грехи мои в своей молитве.

Последние слова он прошептал ей на ухо. Его лицо было совсем близко, она чувствовала его дыхание. И это лицо улыбалось. Ума озадаченно глядела на него. Гарри отстранился и разочаровано вздохнул. — Шекспир это. «Гамлет», — буркнул он с таким видом, будто это было то, что знал каждый злодей. — Что? Что это за бред был? Принц какой-то, что ли? Ума не знала, смеяться ей или нет. — Гамлет — принц. Это пьеса, трагедия. Но она полна безумия, и в конце его ждёт матушка-смерть... — Откуда ты вообще об этом знаешь? — Мой отец получил высокое образование, — объяснил Гарри. — Ты даже считать не умеешь, — язвительно ответила Ума. — Как бы я тогда стал моряком? Считать — не тоже самое, что читать, рыбка. Отец успел научить меня немного, прежде чем его Питер укокошил. Он посмотрел на свой крюк и погладил его. — Мой отец любил поэзию. Мрачную, он целыми днями только читал, его разум был весь в книгах и бредовых идеях. Так, что прежде, чем убить, он мог наговорить много любезностей, — он залился смехом, напоминающим крик вороны, — Мне не кажется, что это как-то мешает быть пугающим. Разве я не напугал тебя, читая стихи, дорогуша? А если я их читал прежде, чем убить тебя? Ума усмехнулась. Она подошла к столу и села в кресло. — Напугал. Но я не прочь услышать что-нибудь ещё. — Ещё это называется актёрство. Весь мир — это сцена, а мы на нем — марионетки. Ты стоишь на сцене, читая чужие стихи так, чтобы все верили, будто эти слова принадлежат тебе. — Обманывать? — Притворяться и верить, что ты — другой, только временно, хотя многие-многие любят это делать всю жизнь. На это любят смотреть те, кто выше нашего уровня. Ума хмыкнула. — Не говори больше «выше нашего уровня». Я их начинаю ненавидеть. — Ненависть — сладкое чувство. Но сам бы не прочь разыграть подобный спектакль, может, вкрасться в доверие кому-нибудь, чтобы тот откусил от отравленного яблока. — Единственное здесь развлечение — отбирать у детей конфетки. И пакостить, — вздохнула Ума. — Или пугать. А это истинное веселье. Но ведь разыграть спектакль прежде, чем убить — разве не поэтично? Гарри лёг на стол и положил руки за голову. — Не нужен нам тот Аурдон, если там живут одни слабаки, над которыми нельзя смеяться. — Заткнись. Ума зарыла пальцы в его волосы. Они были такими мягкими, густыми. Ей нравилось их гладить. Её взгляд вдруг упал на повязку. Мало того, что она отошла, так ещё и была грязной… — Я тебе перевяжу, — вздохнула она. Гарри улыбнулся и закрыл глаза. Ума встала, нашла бинт и жестяной тазик. Налила воды в него из небольшого бочонка — холодной, как всегда. Горячую воду следовало добывать при помощи костра и котла. Гарри жмурился и морщился, когда тряпка промыла ему рану. Некоторые щепки и пыль там застряли и Гарри вскрикнул, когда Ума их вытащила. — Тише-тише, — произнесла она неожиданно нежно. Но целиком из-за того, что была сосредоточенной. Он прикоснулся к её ладони, когда она перевязывала его. И Ума не убрала её. — Встань, у тебя что-то на спине. Гарри вздохнул. Ему этого не хотелось. Ужасно не хотелось. Но все же он сел на столе и стянул с себя одежду. Он услышал судорожный вздох Умы и его лицо опечалилось. Ума дрожащей рукой прикоснулась к шрамам. К свежим. Но вся спина и даже плечи были усеяны царапинами, старыми шрамами и ссадинами. — Зачем ты сказал, что всё в порядке? — спросила она недовольно. — Не хотел тебя ещё больше расстраивать, дорогая. Ты и так была расстроена. Да и разве это имеет значение? Добро пожаловать в пиратскую жизнь, девочка. Ума покачала головой и принялась яростно вымывать его спину. Почему? В чем дело? Почему ей хочется плакать, глядя на его ранения? — А зачем ты кинулся тогда за своим крюком? Когда даже не умеешь плавать. Мог бы победить Джея. Дурак. В ответ он коротко рассмеялся. — Оу, прости, что он так мне дорог! — издевательски ответил он. — Не дороже, чем твоя жизнь! — Я — не призрак, к которому ты прикасаешься. Мне просто нравится всех пугать. Ты не исключение, порой. — Одно дело — пугать, другое — задевать за слабости. — То, что делают злодеи. Крюк — моя слабость. Отец был мне так дорог, хотя бывало, что он меня не понимал, — он рассмеялся. — Но я был его слабостью. С каких пор я — твоя? Ума приобняла его со спины. Гарри вздрогнул — слезы у неё были неожиданно горячими. — У меня нет такого кошмара на спине, — её голос совсем не был плачущим. — Ума. Упади и ты в воду, я бы тоже бросился. Ты — моя слабость. О. Я задел тебя? Ума вздрогнула и отстранилась. Гарри Крюк обернулся и посмотрел на неё. Внимательным, проникновенны взглядом. У него глаза отца. — Ты правильно называешь это слабостью. То самое чувство, — отчеканила она, гордо приподняв подбородок. — Да, то самое, — Гарри усмехнулся. — Любовь, — добавил он уже шепотом. Ума бросила мокрую тряпку в тазик и вода обрызгала всё вокруг. — Любовь — слишком устаревшее слово, — уверено отвечает Ума. — Да. Любовь — очень глупое чувство, — согласился Гарри. — Заставляет тебя излишне переживать, особенно за тех, кто стоит на краю гибели, заставляет не убивать. — Она заставляет тебя не бояться за себя. И меньше заботиться о себе. Глупость. — И это ты ко мне испытываешь. — Я этого не отрицаю, — Ума подавила вздох. — Но мы не можем быть с ней настоящими. — Не проще ли будет наоборот? — Гарри поднял брови. — Думаю, это ясно и так. Мы без этого и так не обходимся. Просто лучше молчать. — Ты хочешь наверняка похоронить это чувство. — Нет. Это навряд ли любовь. Это устаревшее слово. Похоть. — Нет, не похоть. Это разные вещи. Надо оставаться собой, дорогуша. Признать, что у нас есть слабости. Он спрыгнул со стола и вдруг обнял её. Его тело было холодным, а спина ещё мокрой. Ума ответила на объятие. Все равно их никто не видел. — Не надо, — произнесла она и приложила свой палец к его губам. Ума отпустила его и сделала несколько шагов назад. — Мы скоро приплывем обратно. Не стоит меня целовать. Гарри кивнул. Он надел свои лохмотья. Хотя Ума подумала, что он красив и без одежды. Если не обращать внимания на ужасные шрамы. — Потанцуем? — Что? — Побудем ещё несколько минут настоящими? Ума кивнула. Она помнила, как танцевать. Она умела танцевать, легко и воздушно, как русалочка. Она умела очаровывать, если хотела. Гарри взял её руку и положил себе на плечо. Ума сама опустила его руку на свою талию — она сомневалась, что он точно знает, как следует держаться. — Мы забыли друг другу поклониться, — произнесла она. Они закружились по каюте. Они танцевали медленно, без мелодии, даже не напевая. Но они были близко к друг другу. Ума обняла его за шею обоими руками. Это был проникновенный и нежный танец. Как будто последний. Корабль уже причалил к берегу, и Гил искал их по всему судну. Но Ума и Гарри продолжали кружиться, почти в обнимку. Ума встала на цыпочки и нежно поцеловала Гарри в губы ... Ведь кто знает, когда ещё они смогут побыть настоящими?