Убийство не по плану

      Жизнь мы все вели в палаццо Бельтрами насколько это возможно, размеренную и спокойную, без потрясений — последних событий с нас всех хватило вполне. На смену апрелю пришёл предвестник лета — месяц май, солнечных и светлых дней стало намного больше. Постепенно мы привыкли к появлению ребёнка в нашем доме. Флавия (которая раньше была Иеронимой) росла очень подвижной, шустрой и непоседливой, живой и озорной девочкой, глаз да глаз за ней нужен и нравом очень упряма, любопытная — везде норовила сунуть свой маленький носик, даже туда, куда не просят. Леонарда взялась за её воспитание со всеми серьёзностью и ответственностью, заботилась о ней — как обо мне в своё время, хоть и не баловала. Отец в ласково-шутливой манере говорил, что ребёнком Иеронима намного милее, чем взрослая. Хатун так вообще души не чаяла в малышке, да и я начала заражаться этим от неё. Кто бы мне, допустим, полгода назад сказал, что собственный враг будет звать меня матерью, а я — привязываться к нему с каждым днём всё сильнее, сочла бы этого человека обезумевшим или бы отправила проспаться после попойки. Частенько, собираясь на прогулку с Кьярой и Хатун, я брала с собой и свою подопечную «Флавию». Флавия, как я и мои близкие привыкли называть Иерониму, постоянно просилась на прогулку с нами — поднимая возмущённый крик на весь дворец, от чего уши готовы свернуться в трубочку, если ей отказывали. Встанет передо мной, раскинув руки, или крепко обхватит меня за ноги. Разумеется, Флавия добивалась своего не мытьём так катаньем — я, Кьяра и Хатун брали её с собой. Вместе с Леонардой наряжала дитя в роскошные платья и вплетала шёлковые ленточки в золотистые косички. Кьяра не уставала умиляться Флавии-Иерониме, обожала с ней возиться не меньше Хатун, охотно развлекала её — разучивая с ней песни и показывая небольшие сценки с тряпичными куклами малютки. Огромное удовольствие девочке доставляло смотреть представления бродячих артистов и слушать баллады в исполнении уличных музыкантов, полюбила Флавия и наши дружеские визиты в мастерскую Андреа Верроккьо — малышка приходила в восторг от скульптур и картин, созданных учениками синьора Андреа. Всё выспрашивала, кто нарисован на картине, как называется тот или иной инструмент для работы, просила нарисовать её и меня. Пройти с Флавией по Понте Веккио спокойно было нельзя — девочка рвалась к лоткам торговцев украшениями и громко упрашивала: «Мама, мама, ну купи, купи!». На моё бесстрастное «нет, не сегодня» начинала дёргать меня за полу платья и топать ногами, громко требуя купить приглянувшиеся ей украшения. Разжалобленная слезами девочки, Кьяра была готова сама купить то, на что Флавия обратила свои взыскательные взоры, но её останавливало моё: «Нечего потворствовать её истерикам, потом привыкнет добиваться своего скандалами и начнёт считать подобное нормой». Девочка по наивности надеялась, что сможет меня прошибить, крича дурным голосом, чтоб я купила ей понравившиеся вещи, и катаясь по камням, одно «но» — за всё то время, что Флавия прожила под крышей дворца Бельтрами, я приобрела довольно неплохую выдержку. Даже осуждающе шепчущиеся и косящиеся на нас прохожие, раздающие мне советы, как пресекать подобное безобразное поведение у детей, ничего не могли изменить. Я просто стояла и молча ждала, пока Флавия накричится и затихнет. Устав от своих же криков со слезами и выбившись из сил, Флавия замолкала, поднималась на ноги и сердито-обидчиво смотрела на меня. Зато в дальнейшем она не закатывала мне истерик возле лотков с украшениями или со сладостями — поняла всю бесполезность замысла воздействовать на меня воплями и катанием по полу. Вот только не всё было так безоблачно и ничем не омрачено, как бы мне и моим близким того хотелось… Да, вся Флоренция с облегчением вздохнула, когда Иеронима «уехала на воды в Лукку». Пьетро Пацци так вообще напился на радостях в первый же день «отъезда» маменьки — в компании Леонардо Да Винчи и Сандро Боттичелли с Андреа Верроккьо. Они же и принесли полубессознательного юношу во дворец Пацци, как доверительно обмолвилась с Леонардой их кухарка. Спустя два дня всю Флоренцию сотряс разразившийся скандал — наследник и надежда клана Пацци сбежал из дома в Венецию, дерзнув послать в письме ко всем чертям родню, ради мечты обучаться живописи. С жадностью и наслаждением, присущим треплющим кость голодным псинам, народ Флоренции мусолил эту новость. Правда, не одному только Пьетро доставалось от городских сплетников — перемывали кости от всей души и мне. И главным поводом трепать моё имя в досужих разговорах стало появление у меня маленького ребёнка — Флавии. В распущенных сознаниях подавляющего большинства я, будучи незамужней девушкой (хорошо, что им про моё замужество не известно ничего), по легкомыслию завела любовника — от которого забеременела и родила дочь, которую мне не хватает смелости открыто признать своей и потому выдаю её за отцовскую воспитанницу — найденную на крыльце. Прямо в лицо мне никто не бросал упрёков в фривольном поведении, но косые взгляды говорили красноречивее любых слов. Не обходилось и без шепотков за спиной… — Ну да, конечно, как же… подкинули ей ребёнка. — Вот вам и тихоня. Во сколько же Фьора отцу в подоле принесла? В пятнадцать лет? — А я сомневаюсь, что Флавия — дочь Фьоры. Она вполне может быть внебрачным ребёнком её отца — синьора Франческо. — Вы помните, как два года назад Фьора одно время сильно поправилась, а потом куда-то уехала с отцом на четыре месяца? — Может, уехала, чтобы скрыть беременность и рождение внебрачного ребёнка? — Вполне возможно. Родила за это время дочь и отослала от себя на два года, теперь взяла в дом отца под видом воспитанницы. «Надо же, вспомнили времена, когда я заедала кулинарными шедеврами Леонарды боль безответной любви к Джулиано Медичи!» — гневно думала я, спеша поскорее уйти и унося на руках свою подопечную. Стиснув зубы и молча пожелав этим сплетникам однажды захлебнуться их же нечистотами, я научилась не принимать близко к сердцу всех пересудов за моей спиной, привыкла к ним — как привыкают к смене времён года, к льющему с небес дождю, пробуждению природы весной. Пусть судят обо мне в меру своей испорченности, не зная толком ничего, раз им больше нечем себя занять, если уж это одна из числа их примитивно-пошлых радостей. Немного радовало, что верили этим кривотолкам не все — друзья моего отца, наша домашняя прислуга, Джулиано Медичи и Симонетта Веспуччи, Лоренцо Великолепный — потому что обстоятельно посвящён в историю появления во дворце Бельтрами малютки Флавии, моя лучшая подруга с детских лет Кьяра Альбицци и гувернантка девушки донна Коломба… — Фьора, не воспринимай так близко к сердцу всё это, — утешала меня Кьяра, — ты не знаешь разве, какие люди в большинстве своём бывают? Краем уха услышали, остатком мозга додумали… Лука Торнабуони, правда, вызвал во мне желание как следует приложиться головой о любую рядом находящуюся стену своим поведением. — Фьора, я должен с тобой поговорить, подожди! — обратился он как-то ко мне, когда мы случайно встретились у лавки портного, где я заказывала новые платья для Флавии. — Разреши мне поговорить с твоим отцом, чтобы просить твоей руки, — шептал он горячо мне на ухо, — я хочу, чтоб ты стала моей женой… ведь теперь тебе будет очень трудно, если не почти невозможно, выйти замуж, а Флавию я охотно объявлю своей, потому что ребёнок любимой женщины не может быть чужим, да и оступиться единожды может каждый… — Лука, что ты, что все эти базарные сплетники — вы у меня все в печёнках засели! — с яростью и отчаянием выкрикнула я в лицо Торнабуони, и крепче сжала руку Флавии, чтобы та не убежала. — Подкинули мне её, подкинули — понимаешь?! Как будто в городе твердолобых живу! — Подхватив на руки Флавию, я забежала обратно в лавку портного, только бы не видеть молодого Торнабуони, вся дрожа от возмущения. Да уж, вот тебе и веселье — и Лука затянул ту же песню! Самое главное — правда известна мне самой, а что мастера по части почесать языками домысливают про меня за моей спиной — не так уж и важно. Вот уж действительно, за спиной всегда расскажут о тебе же самой намного интереснее, чем есть на самом деле, добавляя всё больше и больше скабрезных подробностей. Отец настаивал на том, чтобы я вместе с Флавией, Леонардой и Хатун уехала в Мугелло, где у отца есть имение, подальше от всех этих сальных сплетен о моей персоне и от всех этих любителей совать свой нос в чужой половой вопрос. Поддерживали моего отца в его идее и Леонарда с Хатун, но даже втроём они не смогли переубедить меня в решении остаться в палаццо Бельтрами и никуда не уезжать. — Я ни за что не уеду! Уехать — значит дать им понять, что они правы насчёт моего якобы распутного поведения, что все слухи о рождении мной ребёнка вне брака — правда… хотя это является правдой только в их воображении… Мне стыдиться нечего, чтобы от этого сбегать… Это они должны стыдливо поджимать хвосты, а не я, потому что мне себя упрекнуть не в чем! — после такого моего горячего возражения отец, Леонарда и Хатун оставили свои попытки убедить меня уехать. Вопреки всем городским кривотолкам обо мне, я по-прежнему невозмутимо покидала дом, отправляясь погулять с Флавией, с достоинством несла свою голову, не опускала долу и не отводила глаз — ловя на себе косые взгляды, и не торопилась ретироваться — заслышав шепотки кумушек, гадающих, от кого я могла «произвести на свет» Флавию в возрасте пятнадцати лет и «куда смотрел мой отец». Честное слово, эти блюстители морали лучше бы за своей собственной нравственностью следили с таким ревностным пристрастием, как они следят за нравственностью чужих людей! Дошло и до того, что внезапно объявившийся бывший управляющий делами отца — Марино Бетти, предавший своего благодетеля ради прелестей Иеронимы, заручившись покровительством Франческо Пацци, вместе с ним подал на меня жалобу в церковный суд за «распутное поведение, колдовство и сношение с Дьяволом — от которого у меня ребёнок». Вот я и мои близкие «ликовали», когда пришлось оправдываться сперва перед аббатом монастыря Сан-Марко, а потом и перед приорами Синьории! Однако же никто, даже я сама, никак не мог ожидать, что прямо в разгар заседания Синьории по моему делу Джулиано Медичи вскочит со своего места и бросится с кулаками на Франческо Пацци, начнёт его тузить со всей силы, и даже пяти мужчинам удастся растащить их с огромным трудом… Перед лицом приоров Синьории и Чезаре Петруччи Джулиано Медичи вызвал на дуэль Франческо Пацци, взявшись защищать мою невиновность. Всё время их дуэли я сидела на скамье, прижавшись к отцу и Леонарде, боясь шелохнуться и тихонько вознося молитвы за Джулиано. Закрывала глаза малышке Флавии, лишь бы она не видела дуэли. Ведь если Бог правда существует, то не допустит, чтобы восторжествовало зло, потому что младший Медичи защищает правое дело… Окончилась эта дуэль победой брата Великолепного. Придавив к полу Франческо Пацци, держа у его горла кинжал, Джулиано удалось заставить того сознаться в том, что тот намеренно за компанию с Марино Бетти оклеветал меня из корыстных побуждений. Меня признали невиновной в тех деяниях, которые мне приписывали Марино Бетти и Франческо Пацци, и если первого приговорили к повешению, то второго изгнали из Флоренции на два года — в течение которых ему запрещено жить в республике. — Джулиано, я благодарна тебе за то, что ты прямо перед Синьорией со шпагой в руке защищал меня от наветов, — обратилась я к молодому человеку, крепко прижав к себе задремавшую от усталости Флавию, когда всё закончилось, когда я и отец с Леонардой покинули здание Синьории, — всё это было так неожиданно… Спасибо… — Я поступил так, как мне диктовала моя честь, — последовал ответ Джулиано. — Меня не интересует, родила ты Флавию вне брака или тебе её подкинули… Я ненавижу тех, кто возводит на кого-то напраслину и тех, кто так и норовит сунуть свои длинные носы в чужие постели. — Джулиано ласково взлохматил золотые кудряшки Флавии и удалился, провожаемый моим исполненным благодарности взором. Когда-то давно я была бы сама не своя от блаженства, что сам Джулиано Медичи — ранее владевший всеми моими помыслами и моим сердцем — сражался за меня на дуэли. Теперь же я испытывала к нему дружескую признательность. Следующим же днём после того вызова в Синьорию Франческо Пацци покинул город Красной Лилии, а Марино Бетти окончил свои дни на виселице. Устрашённые этим событием, жители Флоренции впредь поостереглись в разговорах касаться тем происхождения Флавии и моей альковной жизни.