Слепцы

В лето господа 1420-е, в месяце апреле Сраженный тяжелым цепом защитник замка лежит бездвижно. В башне становится вдруг тихо до жути, и оттого Любош все еще слышит, как лязгнул железный панцирь, когда рыцарь упал на каменные ступени. Он не шевелится, однако еще живой. Нужно его добить. Но не истязать же его цепом до тех пор, пока он не испустит дух? Любош поднимает меч, выпавший из руки рыцаря. Страшно. Штурм замка Раби — его первый настоящий бой. Не горячие драки в Мала-Стране, когда всем гуртом, единым телом кидались на противника. Сейчас в других башнях и коридорах его друзья добивают врагов или, быть может, гибнут в неравной схватке, а он, Любош, один здесь и едва удерживает меч. Соберись. Ты — божий воин. А это — твой враг, который очнется и перебьет твоих братьев. Или же их убьют другие, пока ты стоишь тут, загоняя рвоту обратно в желудок. Кожа человека тонкая, что опоек, шкурки новорожденных телят. Она легко лопается под нажимом меча и выпускает кровь. Рыцарь дергается, всхлипывает, а потом замирает на веки вечные. Во дворе замка царит совсем другая тишина. Сквозь гул в ушах Любош различает короткие разговоры своих братьев, чуть более громкие, но спокойные команды Жижки, сдавленный, кажется, детский плач. — Брат Жижка, что с мальцами делать? — Кто такие? — Самого Яна Крка дети. Пред единственный глаз гетмана приводят двоих мальчишек. Младшему лет семь или восемь, он всхлипывает. Старшему, пожалуй, одиннадцать, он молчит. Задирает голову и зло смотрит в лицо Жижки. Нет, нынче не стали они сиротами. Самого Яна Крка в замке не оказалось. Но их родовое гнездо разрушено, и кто знает, суждено ли им свидиться с отцом? Жижка размышляет всего лишь миг. — Берем с собой в Табор. Петр Каниш хмурится: — В заложники? — даже его строгой душе не по нраву такое обращение с детьми. — Зачем в заложники? — отвечает Жижка. — Воспитаем как сумеем. Сын за отца не в ответе. Мальчишек оставляют под присмотром Каниша. Николай и Жижка отправляют бойцов ворошить сундуки и кладовые замка. Любошу достается подвал. Сначала свет факела выхватывает в ледяной темноте лишь отдельные предметы. Вон, бочки, должно быть, с пивом, а вон связки лука висят. Но глаза понемногу привыкают ко мраку, а еще в подвал спускается Вацлав и добавляет света. Желудок, непослушный после убийства рыцаря, пускается в пляс. Бурчит, ворчит, покуда Любош разглядывает несметные богатства. — Жируют, значит, боровы, — с лютой злобой говорит Вацлав. — Знаешь, чем нас потчевали кутногорцы? Крестьянин Вацлав был из тех, кого захватили при Судомерже и кого после обменяли на плененных в Ожице. — Чем? — Гнилой водой. Это тех, кого сразу не пожгли да не побросали в шахту. Ну, выноси добро! И они выносят. Тяжелые скользкие головы сыра, душистое вяленое мясо, бочонки с соленьями, связки сушеных грибов, копченых перепелов, поросенка, запеченного, должно быть, перед самым штурмом… Несут и несут, и Любош прекрасно понимает ярость Вацлава. У крестьян крутит животы от весенней бескормицы, а паны да попы, значит, жрут в три горла? В воздухе тянет гарью, и трещит огонь, должно быть, поедающий деревянные постройки. Любош и Вацлав замирают одновременно. — Помстилось? — И мне? Они бросают сыры и опрометью мчатся в сторону несчастных, высоких звуков. Так и есть: огонь перекинулся на конюшню. Во всполохах пламени виднеются ошалевшие морды. — Ребята, хватай! — кричит позади Ян Рогач. Втроем поднимают бревно, высаживают дверь, сшибают самые опасные горящие доски и вбегают внутрь. От жара и едкого дыма Любош заходится кашлем. Вацлав сует ему в руку мокрую тряпицу. Рогач обвязывает поясом вороную морду и зовет их, мол, выводите. Последнему из четверых коней рухнувшая крыша подпаливает хвост. — Поубиваю стервецов! Мародеры чертовы! — хрипло ругается Рогач, руками сбивая пламя с пляшущего коня. — Да стой ты, дурень! Все, жить будешь. Любош крепко обнимает рыжую шею, треплет свалявшуюся гриву. Смотрит. Ну рожи у Вацлава и у Рогача! Да он и сам наверняка хорош. А кони — вороные кобылы в руках Вацлава, гнедой мерин у Яна и рыжий… да, тоже мерин — они живы. Во дворе замка Рогач коротко докладывает гетманам, что произошло в конюшне. От себя добавляет, с каких построек, по его мнению, перекинулось пламя. Николай и Жижка переглядываются. Судя по их лицам, того, кто по глупости или по оплошности устроил пожар, ждет кое-что пострашнее смерти. — Кони у них, значит, лишние, — хмыкает Николай. Упирает руки в бока, разглядывает зачем-то Вацлава и Любоша. — Эй, парни! В седле хоть раз сидели? Вацлав как-то надломанно смеется: — За хвостом на веревке бежал. Считается? Жижка отвечает без улыбки: — Дело. А ты, Любош? — Как сел, так и упал. Кобыла понесла. Рогач хлопает по плечам обоих: — Что усы-то жуешь, брат Ян? Ребята ради этих коней шкуры своей не пожалели. Да и сам подумай: неужели Табору нужна только наша, рыцарская конница? Жижка ухмыляется. Прямодушный, горячий Рогач будто бы околдовал сурового гетмана. Других-то панов проверяли и проверяли, прежде чем взять в ряды божьих воинов, а Рогач в несколько дней оказался у Жижки в друзьях. Теплые губы коня пробуют волосы Любоша. Он оборачивается. Честный влажный глаз глядит на него с детской доверчивостью. Господи, неужели этот рыжий красавец теперь и вправду — его? Из всех сокровищ замка они берут лишь самое необходимое. Коней, оружие, деньги, еду. А сколько прочего снесли во двор, за что иные пражане и пражанки продали бы душу? Мужские и женские наряды, пошитые из шелка и бархата, блестят на солнце золотыми нитями. Еще ярче переливаются украшения, ценные сосуды, ажурные безделки из дерева и кости, расцвеченные бисером пояса, веера с перламутром. Один похожий веер Иве подарил важный клиент. Она так радовалась… Братья носками сапог и башмаков сгребают эти сокровища в плотную кучу. Николай лихо закручивает черный ус, а потом наставительно поднимает к небу палец: — А вот теперь, милые братья, вот именно теперь — поджигай! Любош осторожно рассматривает спокойные, усталые лица. Пожалуй, какое-то веселье выражают лишь Николай и чуть меньше — Рогач. Что чувствует Жижка, угадать нельзя. Но зато остальные… У них на глазах пламя безжалостно пожирает все то, что с жадностью взяли бы себе многие жители Праги. Пожирает — а они равнодушны. Они в самом деле не только в поступках, но и в сердце своем пришли к евангельской бедности. — Ян, — зовет второго гетмана Ярослав, его родной младший брат. — Что с монахами-то делать будем? В единственном черном глазу отражаются алые всполохи. Любош в который раз за день глотает подступившую к горлу рвоту. Они покидают замок. Высокие каменные стены кое-где повреждены пушками. Над ними стелется густой черный дым. По долине разбросаны деревни, которые с нынешнего дня перестанут платить дань, как панам, так и римской церкви. Монахи, верные этой церкви, громко стенают, моля о пощаде. Ян Рогач рассказывал: его дядя сопровождал магистра Яна Гуса на собор в Констанце и доподлинно знал, что магистр шел на костер совсем иначе. Ну что ж… Не всякому хватает мужества перед лицом лютой смерти. Любош не дает себе отвернуться. Не закрывает уши. Лишь комкает в руке рыжую потную гриву. Догорают внутренности могучего замка Раби. Возле его стен ярко, до слепоты, полыхает костер, в котором уже никто не кричит. Божьи воины стоят вокруг, будто вросшие в землю, страшные и справедливые. И страшнее всех — одноглазый рыцарь, словно припорошенный пеплом. В Таборе перед походом они причащались хлебом и пили вино из братской чаши. Только на грешных губах Любоша чистое вино стало ядовитой горечью. Он ужасается свершенной казни. Он любуется, до рези в глазах любуется самым прекрасным на свете человеком, которого хотел бы осыпать постыдными поцелуями. В лето господа 1420-е, в конце месяца мая Ночь нынче темная. Ущербный месяц прячется в облаках, а когда выныривает, мало помогает идти по узким перегороженным улицам Праги. Любош едва не спотыкается об очередную цепь. На него чуть не падает Ива. Оба замирают, прислушиваясь. Нет, кажется, никто не заметил, как звякнули звенья. Третьего дня в Прагу вступило войско из Табора, с тем, чтобы не оставить братьев своих и сестер в трудный час испытания. К Праге шли крестоносцы, а во главе их был красный дракон, король венгерский Сигизмунд, который желал занять чешский трон. Да не просто занять. Вместе с тем он хотел притеснить всех гуситов, а также вернуть священникам и немцам их имущество. Напуганные пражане призвали на помощь Табор. И Табор явился. Правда, в пути первый и второй гетманы, побывавшие во многих странах и битвах, по-простому, по-солдатски рассказали, что такое для бедного люда крестовый поход. — Для доблестной конницы какое главное развлечение? — усмехался Николай. — Потоптать вооруженных кольями, дурно организованных крестьян. А не найдут крестьян, так потопчут поля. — А если найдут крестьянок, — подхватил Жижка, и седой ус его презрительно дернулся, — так тоже потопчут. По-своему. Ну а дети… Кто когда считал крестьянских детей? Так шли они к Праге. Изредка беседовали, чаще оборонялись. Дали ночной бой. Этой ночью у Любоша свои собственные заботы. Он раздобыл для Ивы самое простое крестьянское платье и ведет ее к Желивскому. Потому что Ива была блудницей, которую знали многие пражане, а блудниц табориты не жаловали. Трех или четырех искупали давеча во Влтаве. Не убили, не покалечили, но… кто знает? Желивский, конечно, в этот час не спит. Любош смотрит в его светлое лицо, замечает серые тени на веках и начинает сомневаться в том, что Желивский вообще спит. Зато в карих глазах не гаснут смешинки. — Любош, тебе после боя под Поржичами не спится? Кто с тобой? — Брат Ян, это — Ива. Ради Христа, помоги, приюти ее! Можешь пристроить на кухню или ходить за больными… Только чтобы ее пражане шибко не видели. Желивский со всем вниманием рассматривает Иву. Коса у нее тугая и скромная, платье — бедное, и ни одной безделки не осталось на шее. Но колючий взгляд, игривая улыбка на губах и вся ее привычно призывная поза выдают ее с головой. — Прости за неласковые слова, девушка, — сдержанно говорит Ян. — Перед Господом все мы равны, однако на тебе грех великий. А мы, верные последователи светлой памяти магистра Яна Гуса, дали себе обет бороться с грехами. Прежде со своими, но и с грехами ближних наших — тоже. Ива резко дергает свою руку в руке Любоша. Скалится: — Я же говорила тебе, не примет! Святоша… Пусти! Ничего, деньки нынче теплые, искупаюсь во Влтаве! Переживу! — Тише ты, — успокаивает ее Любош. Поворачивается к Желивскому: — Брат Ян, я не позволю позорить ее при всем честном народе. Хватит с нее позора. В Праге дороже нее, Давида и тебя у меня никого нет. А Ян, кажется, его не слушает. Он не сводит глаз с Ивы, и на гладком его лбу прорезаются печальные морщины. Он бережно касается ее плеча: — Что же с тобой сделали, моя хорошая? Как же ты стала такой? Злая улыбка Ивы исчезает. Ладошка в руке Любоша мелко дрожит. Гордый прежде голос ее звучит совсем потерянно: — Девчонкой изнасиловали… Кто бы меня замуж такую взял? Одна дорога… Желивский сжимает ее плечо чуть крепче, потом требует: — Все, молчи. Остальное расскажешь на исповеди, если пожелаешь. Будешь смотреть за больными, да и раненых, боюсь, в скором времени наберется. Только платок носи. Если надо, скроешь лицо от пражан. Любош с легким сердцем оставляет Иву Желивскому и возвращается к своим. Конечно, Давид предлагал спрятать ее у себя, но в неспокойные времена еврей и блудница — не те, кому безопасно жить под одной крышей. На следующий день, и в другой, и в третий он беседует с разными людьми из своих братьев и сестер. Осторожно объясняет, чем различны жизнь в большой Праге и жизнь в маленьких деревнях, какая участь ожидает многих девушек, насильно лишенных чести, и что не по своей воле привыкают они ко греху. Он объясняет, но его не понимают. Крестьянки знают непосильную работу в поле и бедные платья. Они говорят, что продажные женщины — бездельницы, а их красивые наряды — свидетельство греха. Впрочем, табориты срывают богатые одежды прежде всего с купцов и с пражских модниц. В дальнейшие дни Любошу не до бесед. Крестоносцы все ближе подступают к Праге, и нужно возводить укрепления, а в других местах, наоборот, разрушать дома и сжигать сады, где мог бы укрыться враг. Под вечер и он, и его друзья из последних сил добираются до своих жестких постелей. В один из таких вечеров кто-то приносит вино. — А что, братья и сестры? По капельке выпьем, авось не захмелеем. Петр Каниш мигом остудил бы того, кто произнес эти слова, но Каниш остался в Таборе. Любош не помнит, когда пил в последний раз, а его друзья из крестьян — и подавно. Сладкое питье растекается по усталому телу желанным отдохновением. Становится легко-легко, и они смеются, поют, наливают еще кружку, а за ней и еще… — Это еще что такое! — гремит страшный голос, будто бы раскалывая больную голову шестопером. Любош с великим трудом открывает один глаз. Тяжелый шестопер обнаруживается прямо над его носом. Жижка зол. Жижка так зол, что лучше бы провалиться не то что под землю, а и в самую преисподнюю. — Ах, волчья сыть! Перепились! Разлеглись! Два часа назад должны были прийти на укрепления! Какие теперь из вас р-р-работники! Жаль, что с ними не было Петра Каниша с его правдивыми словами о воздержании. Ох, жаль. В лето господа 1420-е, в 12-й день июля На Витковой горе неспокойно. Если крестоносцы захватят ее, то в их руках окажется дорога, по которой в Прагу поступает продовольствие. Большая ответственность на защитниках Витковой горы, ох большая! А самих защитников — мало. Король Сигизмунд встал под Прагой. Одни говорят, что у него двадцать тысяч лучших воинов, другие — что все тридцать. Таборитов же — около девяти тысяч. Кроме того, на защиту Табора от рыцаря Ульриха из Розенберга, человека ужасного своим двуличием, отправился сам Николай из Гуси, а с ним триста пятьдесят всадников. Против крестоносцев не достает у Праги сил. На самих пражан надеяться нечего. Разве на тех бедняков, какие идут за Яном Желивским. Здесь, на Витковой горе, табориты строят укрепления. Место неудобное, тесно и покато. И все-таки они возвели уже два бревенчатых редута и еще земляные валы, упроченные камнями. Трудятся над новым валом. — Да чтоб тебя! — вскрикивает Вацлав, но дурного слова не допускает. Не удержали они с братом камень. Словно бы из ниоткуда появляется Давид. — Оставь гранит в покое. Садись, перевяжу. Любош занимает место Вацлава, и камень ложится, куда ему следовало. Со стороны виноградника слышится веселый голос Ивы. — А вот кому весточку из Праги? Любош подбегает к подруге прежде прочих братьев и сестер, спрашивает шепотом: — Ты что здесь делаешь? — Скучно мне стало! — подмигивает ему Ива. — А Желивскому понадобился кто-нибудь шустрый да не шибко занятой. Ну, где тут ваш одноглазый черт? — последние слова звучат так громко, что Вацлав, например, вдруг перестает охать. Жижка втыкает лопату в землю и подходит к ним: — Я буду одноглазый черт. С чем, сестра, пожаловала? — Ого! — Ива на всякий случай жмется к Любошу. — Ну, значит, весточки у меня две. Одна из них развеселая. С какой начать? — Повесели нас, — Жижка садится на пень, а Иве указывает на другой. — Хоть дух переведем. — Николая из Гуси знаешь? Отбили они ваш Табор от этого… Розенберга! — Славно, — Жижка кивает с таким видом, будто иного от первого гетмана и ждать не следовало. — Что с плохой новостью? Задиристая Ива меняется в лице. Опускает ресницы, теребит косынку. Отвечает вполголоса: — После святого Прокопия дело было… Австрияки схватили настоятеля храма в Арноштовицах, а потом еще викария, крестьян и четверых деток… Самому маленькому семь годков было… Всех сожгли. Потом Ива передает, что творится в Праге, что слышно от войска Сигизмунда, и по всему выходит: не сегодня-завтра пойдут на приступ. На укреплениях работают и в потемках. К середине ночи самых боеспособных Жижка гонит спать. С рассветом они вновь таскают камни и ворочают бревна, впрочем, не выпуская из виду свое оружие. Разведчики высматривают, что происходит в лагере Сигизмунда. Суетятся крестоносцы, однако не разобрать, по какому поводу. Однажды они уже выманили таборитов обманом, а сами от битвы уклонились. Вместо этого успели протащить продовольствие в Пражский град, где засели противники Чаши. Поэтому Жижка глядит одним глазом в оба, как бы не проморгать вторую хитрость. На всякий случай он посылает сестру в город — предупредить, чтобы были готовы к бою. Он хочет послать Иву, но та упирается. Любошу объясняет: в Праге ей скучно! Работа разводит их по разным редутам. И каким же мраком наполняется сердце Любоша, когда со второго редута приносят весть: на них напали! — Вперед! — рычит Жижка, зазывая за собой поспешно отобранных воинов. Они бегут, а ветки настырно лезут в глаза, а камни под ногами жутко скользкие. Успеть, только бы успеть! Сколько их там, на редуте, тридцать? Конница не сумела бы вскарабкаться по ненадежному, каменистому склону. Однако и пешие крестоносцы наводят ужас. Они в панцирях и шлемах, у них копья и длинные мечи, которые бьют не хуже, чем копья, их много, много, много, вся Виткова гора усыпана железными рыцарями, а сколько их у подножья горы? — За божью правду! — кричит сестра Зденка, отбрасывая своим копьем крестоносца. Меч бьет ей прямо в грудь, и она падает с редута под ноги рыцарям… — Бесово отродье! — орет Ива, подхватывая копье погибшей сестры и сшибая им врага. На помощь ей приходит Рогач, уже раненый. Жижка молча налетает на крестоносцев, молотя их сразу мечом и шестопером. Дальше Любош не видит. Он снимает своим цепом двух противников, уворачивается от третьего… Голова четвертого раскалывается от цепа, как орех, и кровь брызжет ему прямо в лицо. Плечо рвется от боли, и Любош на миг отступает… Жижка только что не висит на вражеских копьях. Упадет же! Ян!!! Ярослав и Рогач втаскивают его на редут, попутно отбивая атаку. Лицо гетмана в крови. Кажется, щека. Любош бьет цепом очередного рыцаря. Рядом ругается Ива, выдергивая из врага копье. Камни, посылаемые таборитами, гулко стучат по шлемам и потерявшим шлемы головам. Крестоносцы отступают, спотыкаясь о трупы и сбивая с ног своих. Божьи воины посылают им вдогонку камни и самострельные болты. Жижка уводит за собой часть людей по ненадежной, узкой тропе. Любош ступает осторожно, пригибается, едва не падает. С его-то ростом — хорошо, что без доспехов. Был бы в латах, уже бы шею себе свернул. Однако что же затеял гетман? Вскоре они слышат взволнованное ржание. Там, где склон еще пологий, толпятся крестоносцы верхом на конях и не могут понять, что происходит впереди, на укреплениях. Табориты с дикими воплями, лязгая цепами, атакуют их сбоку. А со стороны Праги, кажется, спешит подмога. Любош врезает цепом по железной ноге в стремени. Мир исчезает. … Давид почти улыбается и промакивает губы Любоша тряпочкой с запахом трав. Они горчат. — Обморок. Ты несильно ударился головой. Губа чуть лопнула и плечо поцарапано, только и всего. — Наши? — Погибли Зденка, Марек, Хвал из Усти, Ян из Милевско. Любош соображает. Все они были на редуте, не пережили первую атаку. — Кто ранен, — продолжает Давид, — те не опасно. Иву лишь чуть зацепили, представляешь? Ива легка на помине. Отталкивает Давида, устраивается между друзьями и щелкает Любоша по носу. — Вот! Вот здесь мне не скучно, — говорит она с привычным вызовом, но в серых глазах ее дрожат слезы. — Какая была Зденка…