- Окна -
Пантеон пал, как падают звёзды, лишенные чьей-то мечты. Увядают боги старого света, изнашиваются, побираясь по миру непримечательными формами былого превосходства, а другие воскресают из пыли. Под покровительством богини Безумства Луну затмил неон и холодное электричество, превзошедшее гнев высшего, расцветает вечерами в уличных фонарях. Наших времён застали образы, оболочки, сотканные Мойрой однажды, и взмолились бы боги им, чтобы нить их перерезали до того, как прежнее величие рухнет перед людьми. Где в закулисье Орфея развратная свобода, а в пустых глазницах окон отелей нимфы, прижатые обнажённой грудью к стеклу, продают себя ничтожеству. Второсортные, больные, страдающие безумием в мягких стенах психиатрических лечебниц и госпиталях с циррозом печени — не все уравновешенно крепки, чтобы забыться без помощи алкоголя. Тяжелее даётся непринятие. Поклоняющиеся им слывут чудаками и гонятся за крыльями Икара, который мёртв давно и среди своих чёртов счастливчик — не видит разложения у подножия современного Олимпа. Страдающие бессмертием боги разбросаны по миру с другими такими же прообразами, утратившими истинные имена, лица, личности. Эпоха догадок о своём предназначении. Словно убитые амнезией, во снах грезят о величественных колоннах, белом мраморе и крови в медных чашах подношений, а утром забывается всё в туго пошитом костюме человека. По верху одежда далеко не из журналов, растворимый кофе и разные ветки метро, ведущие к работе под эгидой молодых богов. Перерождённые обыденностью, они спускаются на колени, а кто-то, сохранив себя, отдаёт последнее, смутно веря в своё долгожданное опустошение. Огонь. В глазах и в сердце, горячий, живой, настоящий в раскрытых ладонях лижет кончики пальцев, покалывает и щекочет, совершенно не жжёт — топит. Тот лёд в сердце, что коркой сковывает, раздражает осадок отчаяния, не даёт вдохнуть полной грудью и скребёт острыми осколками изнутри. Огонь спасает, выводит из уныния. На пропитанном фитиле заигрывает, страстно танцуя разыгравшейся ночи. Зимой тяжелее — конкуренция рассыпанным по крышам диодам, отбирающих волшебство, а ведь вот оно, в дрожащих на морозе руках молодого с виду фонарщика. Отдающая сторона, бескорыстная и наивная, лишняя в этом мире, не приспособленная. Слишком влюблённая в людей, чтобы отказать им, поэтому продолжает расщеплять себя каждый вечер даруя последнее пламя из души, а поздней ночью глушит воспоминания, ту грязь и глиняную кашу, из которой сотворил легенду, вдохновил на жизнь и согрел теплом, за что и поплатился. Порой сам не видит грань между вымыслом и реальностью, хочет верить древним летописцам и заядлым почитателем Диониса того времени, приукрашивающих романтизм истории, а натыкается на противоречие в паспорте. Что за легкомысленное имя «Чимин»? Он стал им в конце шестидесятых, когда мигрировал из Чили. Смыл приставучий красный загар, вскоре выгоревшие на солнце ресницы обрели прежнюю смоляную черноту. Прошло меньше трёх лет, черты лица смягчились, округлился подбородок, налились соком дряблые до этого губы, ореховые глаза потемнели, вытянулись в мягкий добродушный взгляд. Такая особенность — становиться своим среди чужих. Божественная мимикрия. Имя нашло само в бегущей строке без вести пропавших. Пришлось принять и разыгрывать потерю памяти перед очередными родителями, на которых снизошла благодать возвращением сбежавшего отпрыска. Поверили, вернулись в навязчивый быт. Те родители старели, не изменялся только их Чимин, приходилось в шутку льстить, что у него ДНК богов. Одной осенней ночью он просто уходит, тихо захлопнув за собой дверь. Чимину тогда должно было исполниться тридцать восемь, а в лице румянец последних часов двадцатилетней жизни. Исчезает снова без вести пропавшим. Это лучше психушки, престарелого маразма и глупых догадок на жрущего изнутри демона. Глупости суеверных. Неудачный опыт лоботомии в тысяча девятьсот тридцать шестом в Румынии научил избегать подобных подозрений. В этот раз далеко убежать не смог, потому что мельком увидел её. Шифон на изящных плечах, тугие пепельные косы, в её глазах возрождение Вселенной из хаоса, свергнутого её красотой. Миг столкновения, извинения, рассыпанные бусы и открытый чемодан. Она сбегала так же, как и он, торопясь. Это был поезд из Пусана жарким летом девяноста восьмого, когда Чимин начал поиски Афродиты и нашёл в последних днях семнадцатого, торгующим своим телом на туманной улице пареньком, где ровной сотней зажигались фонари живым огнём. Опустошённый столетиями на мечту, Чимин приобретает её снова, легко представляет васильки в волосах и липкую каплю вина в уголке мягких губ. Пропускает в голове снова и снова кружево вен на тонких запястьях, сравнивает со своими, пересечёнными ожогами, и прячет их в карманах синего мундира — по работе полагается. Колючий драп чешет шею, не помогает подшитый воротничок, опять оторванная пуговица болтается в петле. Такая городская легенда — потереть начищенную медь пуговиц фонарщика на удачу. Уличный Санта Клаус, работающий больше одной ночи в году, исполняет желания, дарит надежду и воскрешает веру в себя, а сам грустит, ощущая замёрзшими руками кованное железо, которое возвышает к небу всего на девять ступенек. Раз за разом он считает их, поднимаясь, надеется на большее или хотя бы не досчитаться одной внизу. Собственные пуговицы не работают, как ни старался. Ступенек всё ещё девять, колет шею воротник, а короткие зимние дни спровоцировали обострение. Завтра он сходит в поликлинику с приторно горькой, как закисший привкус похмелья, мыслью, что у его Афродиты сегодня ночью было двое. Разве это может продолжаться долго? Таинственный акт самопожертвования и тупая человеческая неуверенность. Пренебрегая собственным эгоистическим порывам, Чимин сохраняет давнюю традицию даже если останется последним в своём деле — волшебство, но это грустное волшебство. Чимин пьёт горсть обезболивающего, как будто оно могло помочь прописать билет на перерождение. Избавиться от боли, разве что, до следующего утра, а действует медленнее снотворного. Так и приходится лежать в психоделическом бреду, запитым ароматизированным соджу. Мерзость, на самом деле. Утром вновь находит себя на полу, в прилипшей от пота одежде, словно огонь рвался наружу, а тело яростно сопротивлялось. Из окна престарелый вечер, стучащий седыми ветками деревьев по облущенной раме, скребёт по хмельной голове. Обшарпанное серое небо ссыпает излишки снега. На любование долгожданной кульминации застоявшегося декабря уходят размытые в калейдоскопе мебели пару секунд, следом головокружение выигрывает в схватке и прижимает лопатками к полу. Дежавю пригвождает к твёрдому и холодному. Вспышка, крик чаек, старый орёл распугивает их своих хриплым кликом и садится рядом. В боку колет, как в дни заточения. Чёртова печень! Пора бы завязывать выковыривать давно обесцвеченные, как фотообои гор на стене, воспоминания. Он здесь: на полу двушки с неисправными батареями, продуваемым окном и обвисшей дверцей морозильной камеры в холодильнике. Мёрзнет, расточительно отдавая тепло, чтобы лишний раз увидеть, как над его Афродитой потешаются ублюдки в дорогих костюмах.- Предлог -
Тайком Чимин присматривается к танцующим полутеням сквозь завешенные занавески, хватает пальцами свежие ожоги, но не отвлекается от эстетичного профиля, щекой прижатого к стеклу. Бесстыдство драмы за окном противоположно рвущей ревности. Семь, восемь, девять — ни выше, ни ниже. Вниз по улице не дремлющие истории: семейные ссоры в подсвете ночной лампы, тишина в голубизне телевизора и приоткрытая дверца балкона в шумную комнату. Невольный наблюдатель, свидетель чего-то важного. Гонимый любопытством и необъятным волнением, Чимин решает начать свой ритуал с обратной стороны фонарного ряда, чтобы насладиться подольше грацией страстного жертвоприношения. От начала до конца, насколько позволяет царапающий лицо снег. Стыдно, впрочем, а иначе никак. Он ожидает на подсознательном, будто веря, что мысли действительно материальны и он увидит свою Афродиту. Мельтешение, Чимин краем глаза ухватывает пепел в волосах — его недостижимая мечта появляется внезапно, грубая сила опрокинула хрупкое тело на подоконник через открытое окно, как потрёпанную из рук в руки куклу, которой невозможно вдоволь наиграться, пока она не сломается. А ею играют, вертят в руках, разглядывают похабно, дерут волосы и царапают спину. Чимин отворачивается — это слишком. На улице гамма шумов, разговоры, звонки, неисправные шипящие колонки из вагончика с уличной едой, но он слышит только её: глубокие, совсем не девичьи, стоны и прерывистую мешанину сбитого дыхания и чьего-то ненавистного имени, налипшего на приоткрытые губы. Их разделяет десяток метров и панель второго этажа. У Чимина под ногами кованная лестница и теснота в груди от ночного представления. Хочется гнать всё к чёрту, но никак. Взгляд ловит отражение в запотевшем стёклышке фонаря, в пламени, в замёрзшей луже. А ещё хуже — он слышит иссякающий голос. Чимин думает, что совершает ошибку, оборачиваясь. Выразительный взгляд не портит потёкшая тушь, голубизна глаз пленит холодом. Они как будто рядом разделяют растворённый в облаке пара осадок терпкого винограда и лишнего градуса, что оседает инеем на влажных губах. Чимин видит только её или его, не важно, чёрт возьми, это совершенно не важно! Лицо, стан, азарт — всё так же прекрасны. Между ними всплеск искр, глубочайшее уничтожение на атомы, Чимин хочет пропасть, ведомый тонкой рукой, что манит, поправляя без того аккуратно уложенную прядь за ухом. И подмигивает, роняя плаксивый полустон, шлёт воздушный поцелуй, подав безошибочный знак, что Чимин замечен. И поражён. Снег хрустит под ногами, переливается в сиропе зажжённого света, опустошённые улицы продувает морозным ветром и Чимина тоже. Сбитый счёт времени, догорающий керосин, лестница всё так же уныло стоит у последнего фонаря, а мундир совсем не греет. Вскоре Чимин промерзает, чувствуя изнутри только сердце, пропускающее по венам пламя. Насколько его хватит? На неделю? На две? Может, повезёт и на месяц. Именно в этот момент хочется наконец уехать, прямо сейчас забить бронь и мчаться в аэропорт на последний рейс во Францию, где почитать Афродиту мраморной статуей в Лувре и больше не обманываться её красотой. Отпускает, правда, быстро, когда руки начинают неметь. Чимин прячет все самые тёплые мысли о богине в нагрудный кармашек и, вдохнув промёрзлый воздух, напоследок украдкой глядит в чужую жизнь, как кофе растворённую темнотой. — Так необычно было чувствовать твой взгляд, — это похоже на помутнение рассудка, причуды Морфея, но только не на предсмертные галлюцинации, потому что умереть попросту не может. Бессмертные оба. — Уже насмотрелся или стесняешься? Можешь обернуться, я не кусаюсь. Вряд ли Чимин мог поверить себе, если бы его щеки не коснулись ледяные руки. На губах подточенный ноготок надавливает, испытывая веками нетронутую мягкость. Силуэт — образ из древних фресок. Подсвеченный заснеженной луной, собирает в себе контрасты теней и звёздной пыли. Монохромность ночи и глубокие изгибы открытых ключиц — Чимин теряется. Шёлковый халат едва задерживается плеч, подзывая к себе, но сопротивление подпитывается недоверием. Происходящего не может быть. — Меня зовут Тэхён, — он говорит, слизывая сигаретный дым, пущенный на крупицы взвешенной изморози, — пойдём? Свет в окне за спиной гаснет, как и инстинкт самосохранения. А есть ли он у богов? Видимо, он стал давно угасшим условным рефлексом. Тэхён уходит, неуверенно пошатываясь, Чимин знает почему, поэтому не встаёт с места. Коварства и хитрости богине любви не занимать — аристократический профиль, полуулыбка, украденная у да Винчи, и нарочная неосторожность оголяет из-под ткани белое плечо, изрезанное бездарно сотканной паутиной тонких царапин. Зацепило. Не оборачиваясь, Тэхён сводит за спиной руки, дав халатику скользнуть по лопаткам, задержаться на миг на тонкой талии и упасть к ногам ещё тёплой тряпицей. Он переступает её дразняще медленно, подцепляет носочком поясок и, вильнув обнажёнными бёдрами, уверен в том, что Чимин, подобрав его вещицу, беспрекословно следует за ним. Тот согласен хоть в ад. — Меня зовут Чимин, — он мнётся на пороге просторного коридора, задымлённого ароматическими палочками, — теперь Чимин. — Я знаю, мальчик-фонарщик, — на Тэхёне снова его халат нараспашку, открывающий грудь, однако хватило совести надеть бельё. — Тебя все знают, несущий огонь герой. За твои страдания полагается любовь самой богини, — подцепив с фарфоровой пепельницы мундштук, Тэхён блаженно затягивается. — Как давно ты нашёл меня? — Давно, — Чимина морозит, Тэхён не оставляет без внимания его побелевшие ладони и плотно сцепленные зубы. — Обычно здесь жарко, когда я работаю. Если тебе некомфортно, мы могли бы согреться вдвоём. — Я не могу воспользоваться тобой, — чёлка спадает на глаза, перекрывая обозрение на острые коленки приоткрытых ног. — А я не прошу, — дым в лицо, — так что? Ничего. Крупными буквами. Фактически опозорен слетевшей вслух опечаткой по Фрейду. К тому же лжёт. Ещё и лжёт — может, и совсем не против оказаться на месте секретаря министра культуры, что пел балладу своими рычащими стонами. Чимин уходит в грехи не своей религии: зависть и сладострастие, алчность перед элитной шлюхой, музой забытой эпохи. В его руках разрастается пламя, не то, что описательно охарактеризует его треснувшее на прекрасное нутро, а буквально пламя, слизывающее с ладоней металлическую горечь. — Это согреет тебя, — передаёт огонь, как много лет назад, чтобы спасти и уберечь, в первую очередь от собственного греховного ублажения. — Мои руки станут уродливыми. — Пламя не обожжёт, — Чимин усмиряет его, делает крохотной искрой на кончике пальца, — если я того не захочу. — Ты скучный, — Тэхён тушит сигарету о руку Чимина, стремительно сокращая расстояние. — Мы могли бы гореть вместе, сбежать наконец от навязанных человеческих жизней. — Мы знакомы всего пару минут, — останавливает руки, пробегающиеся ловко по застёгнутым пуговицам. — Милый, — смеется звонко, опрокинув голову, но в голосе и натянутой улыбке столько фальши, что Чимина вывернуло бы желчью, — мы знакомы тысячелетия до поднятия Олимпа из недр Земли. — Я пойду, — Чимин попросту не готов продолжать это насилие над собой, потому что Тэхён соблазняет, прикидываясь легкомысленным дурачком с шизой на их двоих. — В сравнении с людьми, безвкусно стонущими обещания на пике эфемерного удовольствия, ты — моё лекарство. Чимин не по-геройски решает сбежать от льстивых речей сейчас же, пока не увлёк в ласковый поцелуй на прощание. — Я пойду, — повторяет раздражённо, а сам бы ударил по красивому лицу и расцарапал его в кровь, чтобы пробраться глубже под кожу. — Но ты вернёшься, — на исходе первого свидания обещает Тэхён, он не чувствует, знает, что Чимин стоит за дверью, прислонившись к ней спиной, и уверен, что тот слышит. — Продолжай подглядывать, я не против.- Бессонница -
Посчитав, что один раз можно, Чимин сжимает в руке медную бляшку, дёргает, вырывая с кучерявыми нитками, и старается как можно быстрее забыть, что купился на человеческую дурость. В любом случае, она не избавляет от волнующего дребезжания, предвкушающего ожидаемую случайность. Он даже ничуть не удивляется, когда видит Тэхёна рядом со стеллажом игристых вин. Не удивляется, потому что шёл по следам на снегу, доверчиво следовал за грациозной фигурой в длинном подпоясанном пальто. Походка пружинистая, Чимин догадывается из-за чего, но лишь приостанавливается и идёт медленнее, не отрывая взгляда от тонкой талии. Отвлекается, когда осознаёт, что попал в коварную ловушку, потому что видит острую коленку и оголённую до бедра статную ножку, носочком поддевающую краешек ступеньки. Под пальто ничего, доказательств достаточно, чтобы быть уверенным. Тэхён выбирает дорогое, под стать себе, вино, а Чимину приходится сокращать расстояние поднятием ценников до коллекционного, осмеливаясь смотреть продолжение лишь в отражении пузатой бутылки. — Нет, детка, тебе это не по карману. Если бы боги могли страдать полоумием, Чимину досталось бы первым место в белых апартаментах, пропитанных хлоркой и лимоном в изношенных простынях. Узловатые длинные пальцы накрывают его ладонь, отчаянно сжимающую горлышко бутылки. Ни слова больше, достаточно усмешки на припухших и искусанных губах. Колет внутри, на сей раз не печень. Ватные руки разжимаются. — Я возьму, — убивает густотой басистого голоса. Как болванчик Чимин кивает, теряя подле себя цветочный аромат. В голове шумит ток крови, или это проезжающий рядом уборщик скребёт по полу жёсткой щёткой. Приводит в чувства администратор, сонно говорящий о закрытии магазина. Чимин не спешит к кассе, потому что оставляет овсяные хлопья рядом с выдержанным шато. В середине семидесятых позапрошлого столетия он с ними перебрал на многократных званных ужинах в Петербурге. Теперь, да, позволить не может, посему уходит с другими поздними покупателями. В живот ударяет бумажный пакет с посылом немого намёка. — Ты выглядишь симпатичнее без бороды и груды тугих мышц, знаешь? — Тэхён отталкивается от стены и выравнивается перед Чимином, это сложно, если учесть разницу в росте. — Тебе к лицу Корея, ты такой миниатюрный. Парадокс? Именно это люди называют обидой, а ведь выбирать не приходилось — считанный с мёртвого тела генетический код сделал его таким, эм-м миниатюрным, правда? Судя по лицу Тэхёна, ему пришлось устроить резню на конкурсе мисс-Вселенная и вечерами вскрывать девственниц, чтобы оказаться выше стандарта страны. Однако Чимин молчит, язвить он не умеет, а с Тэхёном достаточно быть рядом и тереться плечами друг о друга. Смешно, Чимин почти верит. — Как дела? — банально спрашивает Чимин, лишь бы заполнить молчание и дикий соблазн коснуться родинки на щеке Тэхёна. — Прекрасно, — язык бессовестно задевает зубы и мелькает между губ, специально, не иначе, жаждая быть замеченным. — Лжёшь, — серьёзным тоном упрекает Чимин, возводя голову к небу. Снежинки застревают в ветвях зябко согнутых деревьев, оседают на проводах, козырьках домов, даже на пролетающих птицах, до их лиц почти не долетают. Таят в ауре, сплетённой издавна до сотворения мира. Существующие однажды, принявшие падение и найденные сквозь череду эпох в суетливом городе, и стараются держаться, как давние знакомые, не разделённые мнимыми концами света. — Тебе не безразлично? — выдержав паузу, усмехается. — Надо же! Словно обдумывая исход ночи, Тэхён замедляет шаг, останавливается и Чимин, мельком глядя на промокшие носки кроссовок. Рядом подбивают сбитые комки снега начищенные туфли, в которых видны бликами отражения зажжённых Чимином фонарей, а выше смотреть стыдно. Хрупкие лодыжки напрягаются с каждым шагом, следом разлетается подол пальто, обнажая ноги, обтянутые тонким чуть блестящим капроном. Чимина ведёт желание тронуть их, пробраться невесомо пальцами под тугую кружевную резинку и пустить стрелки по чулкам, вонзив ногти в поджарые бёдра. — Мои глаза чуть выше, — вскидывает брови и насмешливо закусывает губу. На Чимина глядит игриво, обгоняет и упирается спиной о металлическую дверь в подъезд, руки складывает на груди. — Жалеешь о нашей встрече? — Вовсе нет, — снова словно фарфоровый божок, бестолково кивающий головой. Афродите не привыкать, что рядом с ней мужчины буквально теряют голову, следя алчно за взмахом тонкого пальчика, и Чимин не исключение. — Превосходно! Зайдешь на часок? Чимин не отвечает, тихо следуя в приоткрытую перед ним дверь. Не знает зачем, однако даёт проводить себя в лифт, где застревает между металлической дверкой и Тэхёном, порывисто слизывающим с его губ мятые снежинки. Безумие ли ехать до второго этажа или то, что под распахнутым пальто действительно ничего не оказывается, лишь обнажённая белая кожа, подчеркнутая розовой кистью лёгкого морозца в изящных изгибах. Тэхён невероятен, открыт и горяч, как полуденное солнце. Чимин остаётся любоваться им, не взирая на резь в глазах и пульсацию на опухших губах. Предложенный часок растягивается днями, где в перерывах ненадолго покинуты измятые простыни, чтобы шёпотом в тишине напевать недосказанное в постели.- Изнанка -
Первые дни телефон Чимина разрывался, предположительно, потому что остался дома на подоконнике крохотной кухоньки, предположительно, там много пропущенных, а ещё, вероятно, его ищут. Чимин сам завершает сезон зажжения фонарей и исполнения желаний, ради которых всего-то стоило приложить больше усилий, а не рвать пуговицы в запасе хранившиеся в коробке под кроватью. Видимо, сродни обратному ящику Пандоры, надежда Чимина приобрела явный силуэт. Как будто встретились не древние существа, а влюблённые друг в друга соседские детишки, чьи родители задержались на работе. Интереса ради они пробуют взрослые чувства, касаются там, где не стоило бы, и из последних сил мажут мимо губ, оценив возможности узкой кровати. Кровать Тэхёна совсем не узкая, с полупрозрачным бардовым балдахином сверху, под которым всякий раз происходит непозволительное, что расшатывает узорное изголовье. Липкие и разгорячённые, они возводят руки кверху, рассматривают пальцы, едва ли не светящиеся красным по контуру в искусственном свете, считывают родинки, мелкие шрамы и соревнуются, кто больше оставит новых отметин. Чимин одерживает первенство, изголодавшись по любви. Работу оценивает беспристрастно, как будто так и должно быть, только всякий раз от него. И благородный профиль, отвёрнутый к окну, тоже его. Тэхён поднимает уголки губ, устало улыбаясь. — Почему в этом теле, — Чимин нависает над дымящейся чашкой, — почему парень? Тэхён делает вид, что не слышит, или в самом сосредоточен на тёмной улице с изнанки морозных узоров на окне. Потому что далеко забытое прошлое и недавнее напоминание настоящего. Тэхён знает, что испортился, стал легкомысленным мальчишкой, обладающим разрушительной силой, которой можно снести ненавистную страну, только потому что в ней отвратительные отели с колючими простынями. Он стал капризным и раздражается каждый раз, когда к нему приходят за любовью, а берут секс, часто бросая на деньги. Мечтал о разнообразии в своей теневой жизни, а получился Чимин, спешащий в противоположную сторону от Пусана. — М-м? — Почему парень? — Лифчик жмёт. Корсеты, бралетты, тугие перетяжки — мне надоело ждать что-нибудь поудобнее, — шутливо отвечает Тэхён и одной рукой подпирает голову, другой — накрывает ладонь Чимина. — Знаешь, если хочешь быть капризулькой-принцессой или возомнить себя богиней, ни один член, твой или в тебе, этому не помешает. — Я не хочу быть принцесской. — Потому что ты скучный, — подмигивает. — Не отрицаю — ты полностью оправдываешь свою стихию, но всё равно скучный. И тихий. Тебя хоть что-нибудь может выбесить? — Проблемы с печенью. — Об этом я и говорю, — Тэхён откидывается на спинке стула, перекладывая ноги на Чимина. На них лишь ночная темнота вместо одежды и слипшиеся волосы, от этого и в душ не спешат — восстанавливаются чаем с гвоздикой. — Массачусетс, — начинает медленно проговаривать Тэхён, а Чимин готовится к очередной неправдоподобной истории их давнего существования, — ночь с Кингом Джиллеттом. Эта латентная сука запустила линию бритвенных станков, женскую серию которых назвал моим планетарным именем, — раздосадовано вскинутые руки вызывают смешок. — Миллионы лет эволюции в гармонии и любви, чтобы в честь тебя назвали бритву! Почувствуй себя богиней. — Именем моего спасителя назвали отвратительную кашу, — поддерживает Чимин, однако и этим Тэхён оказывается недоволен. — Но не твоим именем! Поэтому — скуч-ный. Италия, Казанова и кислое вино под чтение Гёте или Англия, Джек-потрошитель и рыжая дурочка, которая закончила безумие. А где всё это время был ты? Отсиживался? Набирался сил перед первой мировой или оплакивал неудавшийся конец света? — дразнит в жестокой манере и напарывается на должное откровенное презрение. Как близок путь от любви до ненависти, хотя Чимин не клялся ни в одном, ни другом. Тэхён наигранно хохочет, испытывает Чимина на прочность и довольствуется сопротивлением, стачивающим зубы друг о друга и мнущим кулаки до белых пятен. Чимин мягок, как пластилин, в действительности же противоположность своей титанической форме, а ещё терпелив. И занятия любовью, именно ей, похожи скорее на китайский обряд чаепития, а не театральную оргию в греческом храме. Хватает осечки, чтобы выбить из камня искру и из неё распаляет то, чем владеет в совершенстве — огонь. Чимин встаёт с места, стремительно сокращая расстояние. Безумное, едва ли не яростное пламя накрывает их с Тэхёном, опаляет жаром ресницы и словно перчатки снимает испарину с кожи — и всё это эфемерно раскладывается в головах и вырывается стонами. Тэхён оказывается на столе раньше, чем он успевает похвалить, а Чимин, понимающий без слов, на взводе раскатывает его по сатиновой скатерти, вжимает в крошки и раздвигает длинные ноги, сцеловывая с коленок стёртые о простыни синяки. Его желание оценено и заслуживает похвалы — Тэхён изгибается навстречу, приподнимаясь на лопатках, отчего на рёбра натянутая кожа кажется вот-вот распустится и изнутри вылетят бабочки, что заполнят лёгкие Чимина. — Я буду спорить, пока не переубедишь, — даже раскрытый и уязвимый ставит условия, которым отказать будет огромной ошибкой в ещё более огромной жизни. Следующие часы в медовой истоме. До утра догорают свечи, растекаясь горячим воском по коже. Чимин переубеждает и отнимает дыхание Тэхёна, сменяя его своим.- Жертва -
Тэхён просыпается в темноте после снегопада. Обвёрнутый в простыню, он оставляет Чимина лежать с краю кровати, сам подходит к приоткрытому окну, разрисованному инеем, повторяет узоры тёплыми пальцами и слизывает с них талую воду. Завтра канун Рождества, кто-то спешит ранним рейсом между затухающих звёзд домой. И хочется рваться к ним, чтобы уши закладывало от перепада давления, а не собственных хриплых криков в взбитую подушку. Виноват сам, что не предлагал большее и был зол на Чимина, что тот старательно делал влюблённый вид, как будто важнее внутренняя красота, от которой давно отвык Тэхён и пользуется лишь привлекательной оболочкой. Люди сделали его стереотипным, а Чимин оказался мечтателем, сумевшим смыть краски, наложенные поверх фарфора и гнущихся шарниров. Однако, что делать дальше, не знают. Такие, как они, обычно провожают друг друга мимолётным кивком и разбегаются. Их пересечение оказалось чёрно-белым тупиком, монотонным и размазанным по асфальту замёрзшими лужами. В них нет чувств, которые могли быть геройски доказаны, лишь слова, высеченные на пике блаженства. Самое время закрыться в ванне и обдумать, разложить карту на полу и сделать наконец выбор, однако Тэхён остаётся у окна, отвёрнутый к нему спиной. Чимин просыпается с именем Тэхёна на губах, шарит рукой по кровати и, не найдя никого, открывает глаза. Размытый фокус улавливает движение где-то совсем рядом, рецепторов касается тонкий фруктовый аромат в волосах и запах мяты. Тэхён укладывает голову на грудь, а Чимину кажется, что сдавленное сердце по-особенному трепещет и нет ничего приятнее ощущения такой тяжести. — На что ты готов ради меня? — мурлычет, но этим не скрыть волнение и дрожь в голосе от того, что ответ не оправдает ожидания. — На всё, — обнимает, чуть погодя с ответом. Удовлетворённый, Тэхён забирается под одеяло, просовывая холодные ноги под чиминовы. — Сходи за сигаретами, — просит, дурашливо гуляя пальчиками по предплечью, доходит к шее и легонько царапает, следом уткнувшись носом в изгиб плеча, — пожалуйста. — Ты серьёзно? Не потому что зябко выбираться и мышцы тянет, припоминая все прошедшие непристойные рандеву на двоих на столе в кухне, стиральной машинке, подоконнике и у вешалки, когда они пытались выбраться за молоком для завтрака. Скорее, на подсознательном Тэхёна попросту не хочется выпускать из объятий, чтобы не увидеть очередного ловца на богичную задницу в окне, которое он изучил достаточно, чтобы покраснеть от того, как хорошо был заметен в своих подглядываниях. Да, Тэхён серьёзен и убеждает поцелуем так, что невозможно отказать, а Чимину невозможно не продолжить, но руки настойчиво отталкивают его, стоит припустить с плеча атлас коротенького хаори. — Я люблю тебя, — и непонятно, в какой момент это могло стать шуткой. — Ты лжёшь, — Чимин не верит. За сигаретами все же идёт. Рядом с фонарём стоит его лестница, которая ничуть не изменилась — всё так же девять ступенек. Не загорающиеся несколько ночей подряд фонари стали частью городского скучного интерьера, ничем не примечательнее почерневших от сырости деревьев. Вскоре кто-нибудь другой станет талисманом, надев синий колючий мундир, кто-то другой будет колоть пальцы, пришивая счастливые пуговицы, однако этот другой не сможет оживить огонь, а лишь скопирует пламя из керосиновой лампы. В Чимине огня осталось на двоих, чтобы завершить обряд жертвоприношения, где Тэхён принимает, а он отдаёт последнего себя, внимая капризам прелестной богини. Титан, сломленный чарами, — таким он видит себя в отражении витрин, возвращаясь к Тэхёну. В гостиной шипит телевизор, забыт включенный утюг, пустота сковывает холодом из настежь открытого окна, а напротив выпотрошенный до последнего галстука шкаф. Потому что он скучный? Или потому что стал очередным, кто приходит за мнимой любовью? Он не влюблялся, просто наивно предполагал, что и комфортно существовать в таком симбиозе, посему не раскрывались полностью, а шли на поводу страсти и первобытной жажды. Чимин соглашается с тем, что виноват, подбирая с пола тонкий халат. Уже остыл. Его он заберёт как трофей, ведь это была охота, преследование, плоды которого собраны, а, наевшись досыта, хочется лишь хранить воспоминание момента. Это как с дальней дорогой в путешествии — ярче запоминается неудобство дальнего следования, страхи и переживания перед новыми впечатлениями открывающегося горизонта, штампом заверенного в билете и паспорте. Чимин остаётся в квартире до рассвета. Ждёт начала утренних новостей и заваривает себе сладкий кофе, разбавив его коньяком. Вкус сомнительный, послевкусие и вовсе отвратительное. Внутри пустота и щепотка обиды, но уже всё равно. Наверное. Нет. На самом деле не щепотка, а горсть песка, которую засыпали в глаза, и та щиплет, вынуждая безэмоционально разреветься. И это то, о чём говорил Тэхён, — бесит. Раздражает так, что отражение в зеркале будто насмехается; вскоре трещит, и бьётся на десятки уродливых гримас — разбил своим же талисманом на удачу. А теперь семь лет несчастья — ничто ведь для бесконечной жизни. По осколкам зеркала он уходит. Вновь испытанное дежавю, похожее на галлюцинацию, может, Чимин правда сходит у ума. Он закрывает недавно открытую дверь, но перед глазами пронзительный взгляд и он же снова, когда недоверчиво дверь открывается с протяжным скрипом. А там Тэхён, реальный, не выдумка. У него аккуратно уложены волосы и очки от Гуччи, приминающие чёлку, под рукой плащ с клетчатой подкладкой совершенно не по погоде. Возвратился. — Я, кажется, кое-что забыл, — сухо говорит Тэхён и грубо отталкивает опешившего Чимина, направляясь в ванную. — Моя счастливая винус! Тэхён останавливается совершенно резко, как будто наткнулся на стеклянную стену и осознаёт, что с ним приключилось. Голова заинтересованно склоняется вбок и не к месту истерично Тэхён заходится смехом, что слёзы прыскают из глаз, а после, сметая тапки и прочую обувь под ногами, бежит к Чимину, чтобы повиснуть у него на шее. — Ладно-ладно шучу. Одевайся, — ласково мажет губами по щеке, — прекратим твою скучную жизнь в Париже. Туманное утреннее пробуждение в округе Шарль-де-Голя. Новые имена, лица, личности. Забытый мир, где Прометей существует фонарщиком, а Афродита зарабатывает своим телом, накрывает пеплом.