Исход

Так вышло, что к концу лета их осталось двое: он и Дед. Толстяка с Рыжим они потеряли в июле, отбиваясь от шайки мародёров, а Хвост умер с неделю назад — хорошо умер, во сне. У Хвоста давно были какие-то нелады с сердцем, вот оно и не выдержало. Ничего не поделаешь. — Не жалей, пацан, — сказал ему Дед. — Бойцом Хвост был никудышным, а ел много. Мир праху его, всё такое. И выдал лишнюю порцию галет, сбившихся в запаянном пластиковом пакете до состояния крошки. А затем унёс Хвоста — дед всегда хоронил их один, не слушая возражений и предложения помочь. Он давно перестал спорить; лишь иногда, пока дед храпел в своём дырявом спальнике, выходил к ограде и смотрел на ровные, рядок к рядку, могилы — на дальних уже просела земля. После смерти Хвоста дежурства стали длиннее, пайки — обильнее, а Дед — будто бы заботливее. Снова раздобыл где-то солонину, где — не говорил. Хвост, тот считал, что Дед прячет бочки за пределами Базы, ведь Дед вообще частенько ходил наружу. И, несмотря на увечную ногу, всякий раз возвращался живым. Но долго потом лежал с закрытыми глазами — болели. По словам Деда, в мире стало слишком много красного. Негде отдохнуть им, глазам. — Это всё потому, что лесов больше нет, — сетовал Дед. Они стояли на сторожевой площадке и смотрели, как солнечные лучи равнодушно гладят изрытые воронками холмы. — Совсем нет? Нигде? — Ну почему же нигде. Если пойдёшь в ту сторону, где солнце встаёт, и будешь идти много дней, то увидишь самый настоящий Лес. Он просторный и зелёный, зверья там — немерено… А в самом центре этого леса стоит огромное дерево, да с таким дуплом, что и тебе, и мне можно было бы по целой комнате сделать, — Дед зашёлся в кудахтающем смехе, потом закашлялся. — Дед? — Да? — Я бы хотел жить в этом дереве. — А я хотел бы, чтобы лет мне было как тебе, — хмыкнул Дед. — А сколько тебе, кстати? Он пожал плечами — давно забыл, если когда-либо вообще знал. В ту ночь он сторожил — обходил ограду, проверял ловушки. Дед подошёл к нему, сказал виновато: — Что-то не спится, туда его растуда… Давай сменю. Он ушёл — глупо отказываться поспать, когда предлагают. И проснулся лишь на рассвете, от звуков разрывающихся гранат; привычно, сквозь полусон, отгадал даже, каких именно. Потом бежал через внутренний двор, пытаясь ошалело понять, почему Дед — сам Дед! — проворонил гостей. Они с виду были такими жалкими оборванцами, что сами не верили в неслыханную свою удачу — обойти все ловушки и пробиться на Базу. Он снял всех пятерых — те и опомниться не успели. Ружьё привычно легло на плечо, привычно щёлкнул затвор, привычно угнездились в прицеле противники. Никто не Базе не стрелял лучше него — возможно, потому он и выжил, в то время как даже Дед… Осколками Деду разворотило живот. Сизыми верёвками вывалились на землю внутренности, сладко и тошнотворно пахло требухой. Дед был ещё жив, и даже попытался что-то сказать, потянулся к его штанине. Не сказал — обмяк. Он опустился на колени рядом с Дедом и стал укладывать кишки обратно — методично, размеренно. Ему это казалось очень важным: Дед всегда любил ходить застёгнутым на все пуговицы. Он даже думал заштопать его крепкой иглой из тех, которыми обыкновенно чинил одежду, если бы на животе хватало кожи — приноравливался иглой так и эдак, но сдался. Кое-как перевязал деревенеющее тело Дедовой же курткой. Запах крови и дерьма куртка не перебивала. Он сбросил противников за ограду — бродячие собаки позаботятся — а сам ушёл хоронить Деда там же, где лежали остальные. Лопата вгрызалась в спёкшуюся землю с сухим и деловитым скрежетом. Трудиться пришлось до самой ночи, и если бы кто снова вздумал прийти по его душу, то взял бы голыми руками. Этой вероятностью пришлось пренебречь. Когда последний ком земли упал на свежий холмик, он испугался, что потеряет Деда среди десятка одинаковых могил. За оградой нашлась запрещающая табличка — солнце и кислотные дожди отмыли её почти до безликости, на проржавевшей поверхности неразборчиво проступала лишь пара слов. Он подобрал её и воткнул широкой гранью там, где под сухой красноватой землёй лежала Дедова голова. Следующие три дня он боролся. Сперва самым страшным ему представлялось то, что, оставшись единственным обитателем Базы, он будет очевидно уязвим. Что любой сможет прийти, когда он забудется беспокойным сном, и любой сможет захватить оружие и припасы, застрелить, перерезать горло, пытать одной из тех пыток, о которых рассказывал когда-то свистящим шёпотом Толстяк. Нет, самым страшным оказалось не это. Он видел, что бывает с трупами, а потому неплохо представлял, как всё случится. Сперва Дед покроется синюшными пятнами, затем его тело начнёт распухать, сочиться буро-зелёной слизью, распадаться на кашу из червей и плесени, которая слезет с костей как овсянка с ложки. Он не хотел видеть Деда таким. Но не видеть его вовсе, казалось, мучительнее. Он просиживал у могилы часами, рассеянно скользя глазами по буквам на табличке, и размышлял о том, что Дед, в конце концов, может высохнуть в этой земле, станет мумией. Сможет ли он поговорить с мумией? Тот же Толстяк рассказывал, будто трупы иногда поднимаются из своих могил, и Хвост от таких россказней трясся всем телом. Глупый, глупый Хвост. Он окунался в непроглядную, резко пахнущую горелым темноту, и ему казалось, что не ночь на него смотрит, но Дед — запавшими глазницами, молча. Он вспомнил, что так и не спросил Деда — зачем они охраняют эту Базу? Спустя три дня он ушёл ранним утром, едва только ржавая дымка от восходящего солнца мазнула по израненным холмам. Поудобнее устроил на плече ружьё. За его спиной, притороченная к вещевому мешку, висела табличка, на которой при должном старании можно было различить полустёртую надпись «Посторонним В».