День и ночь переходят друг в друга. Покрытый временем Потерянный Рай. Содомская тьма, Светлая тьма, Далекая тьма, Бесконечная тьма. Неизбежная судьба: Апокалипсис.*
***
— Я хочу сказать, что ты мелко плаваешь, Момоти… Бултыхаешься у берега, когда как океан велик. А ведь ты позиционировал себя как революционера, помнится… Да? — Я не понимаю твоих туманных морских метафор, Хошигаки. Хошигаки добродушно рассмеялся, показывая свои прекрасные зубы. Мне нравились его зубы. Так и подмывало коснуться языком. Но мне не нравилось, как сильно я на него реагирую. Совсем недавно он был всего лишь пометкой в записной книжке, а теперь он уже личность, которая обрисовалась для меня довольно ярко. И что там у него за этим фасадом, за совершенно деланной меланхоличностью и беспечностью? Наверняка ведь таинственные глубины. Люди с таким потерянным и печальным взглядом и с такой грустной улыбкой часто скрывают в своей душе настоящие сокровища. Хотя… кому какое до этих сокровищ дело? Хошигаки ввязался в какую-то опасную игру. Ему страшно. Он дышит страхом и выдыхает немую мольбу о помощи. Этот человек не может быть мне полезен. — Я тебя презирал, — сказал Хошигаки, глядя мне прямо в глаза своими холодными пронзительными глазами, — ты — предатель. А предателей я ненавижу больше всего в жизни. Но теперь я вижу, что ты просто отчаянный мальчишка, который сбежал из дома… и верит в очень глупую мечту… не так ли, Момоти-тян? Я прищурился. — Как странно слышать такие речи от тебя, — сказал я. — Ты же сам предатель. И мне доводилось слыхать об организации, члены которой перечеркивают знаки родных поселений. Единственное, чего я пока не знаю, так это то, как давно вы внедрились в самую верхушку правительства Кири. Хошигаки, казалось бы, не удивился, но он совсем не умел скрывать эмоции, а я много видел. Он отвел взгляд вправо и изогнул бровь. Я усмехнулся. — Я многое знаю. Больше, чем ты думаешь. И что же, вы там плаваете не у берега? В каких таких опасных водах? Он облокотился обеими руками на подоконник, прижался к нему спиной и запрокинул голову, потягиваясь. Я смотрел как двигаются мышцы на его мощной шее. Шея у него была восхитительно скульптурирована, как у лошади или породистой короткошерстной собаки. Он весь был похож на какого-то огромного зверя. Специально он, что ли, так выгибается? На нем черная майка, которая так обтягивает его, что это сложно и назвать одеждой. Плечи голые, и бледная кожа мерцает на солнце. Я все еще прекрасно помнил ощущение его тела под ладонью. Это — божественно. Кажется, что погладишь, и на ощупь это будет жестко как шкура акулы, которая покрыта мелкими чешуйками, но его кожа — гладкая и нежная, будто, собственно, шагрень. Прикасаться к нему очень приятно. Он не смотрел на меня, да и не мог бы видеть выражения моего лица, так как его скрывали повязки. А я смотрел на его иногда слегка пошевеливающиеся жабры, и один только их вид меня странно возбуждал. Внутри они были влажные и слегка розоватые. В прошлый раз мне не представилось случая проверить насколько они чувствительны. — Ты ведь сейчас думаешь не о том, революционер, — протянул Хошигаки, все так же глядя в небо. Я нахмурился, испытав укол и беспокойства, и смущения. Словами не выразить как меня бесило то, что он читает меня, даже меня не видя. Он тихо рассмеялся. — Ты стоишь достаточно близко, чтобы я чуял, как у тебя меняется состав крови. Сейчас ты возбужден… и испуган. — Я тебя не боюсь, Хошигаки. — Так я тебя и не пугаю, Момоти-тян. Я закатил глаза. Он вообще может быть хоть немного серьезным? Хошигаки выпрямился и, словно отозвавшись на мои мысли, слегка нахмурился. — Знаешь, хоть я и презирал бунтовщиков всем сердцем, но теперь я могу понять, что двигало тобой и твоими товарищами… Я люблю родную деревню. И все мы, в конечном счете, хотим одного — чтобы можно было жить более-менее мирно. — Мечта о мире? Как наивно! — бросил я не без раздражения. — Мы — это мир наемных убийц и бесконечных подковерных интриг. Меня аж воротит, когда начинают распевать о гуманизме. Особенно, когда такое говорит ниндзя. — Хочешь сказать, что участвовал в заговоре против мидзукаге только ради того, чтобы самому прорваться к власти? — спросил он скептически, — Забудза, у тебя глаза для этого слишком добрые! Тут уж я откровенно расхохотался. — Ты, видно, забыл, с кем разговариваешь, — сказал ему я. — О да, помню я эту дивную историю про мальчика, который на экзамене перебил весь свой курс, да и кто ж ее не знает? Я был тогда выпускником, и все происходило на моих глазах… А знаешь, в чем ирония? После твоего случая практику поединков между экзаменующимися отменили. Тогда Туман начали называть Кровавым, но на самом деле на тебе эта традиция прервалась… Ты уже в детстве сделал для нашей деревни очень много. Я промолчал. Хошигаки скрестил руки на груди и посмотрел на меня долгим задумчивым взглядом. — Всегда, признаться честно, думал, что это отвратительная традиция, — заговорил он снова, и тон его как-то изменился. Перестал быть насмешливым. — Когда я сдавал экзамен на генина, то довольно легко убил своего товарища, имея в уме только одну мысль. Мысль, которую мне однажды внушили, и которая с тех самых пор мне покоя не дает… И я эту историю рассказываю всем, потому что мне страшно, что она может оказаться правдой. Мне сказали, что у некоторых видов акул еще в теле матери один самый крупный и агрессивный эмбрион пожирает все другие. И что, вполне возможно, у меня тоже были братишки и сестренки, но я их всех сожрал. Знаешь, имея ввиду такой факт из биографии, убийство одноклассника не кажется таким уж великим делом… И все равно, сама идея отбора самого сильного кажется мне хоть и разумной с точки зрения практичности… но уж очень омерзительной. У Хошигаки, пока он это говорил, вид стал вдруг очень растерянный. — Это… правда? — спросил я, озадаченно нахмурившись, сам не вполне понимая, о чем именно спрашиваю. — Я не знаю, — прошептал он, и мне стало не по себе. Снова я четко понял, что ему на самом деле страшно. Он боялся не разоблачения того, что состоит в какой-то темной организации, не того, что будет изгнан из Киригакуре, или ему самому придется покинуть селение. Ничего из того, чего человек может объективно бояться. Ему было страшно жить. Вся окружающая реальность его принципиально не устраивала. Видно, что-то в один момент сломалось у него в душе или в голове переклинило. Такое часто случается, когда синоби не занят чем-то, что захватывает его полностью. От осознания собственной бесполезности становится страшно. И в то же время этот парень был полон жизнью. Он весь просто искрился от переполнявшей его энергии, от его потрясающей чакры у меня натягивались и дрожали нервы. А его огромное сильное тело было воистину идеалом природной гармонии. И сейчас он, со своим острым обонянием, снова почувствует, что я, глядя на его объемный округлый бицепс, думаю не о том. Хошигаки медленно улыбнулся, и все его лицо и глаза осветились этой улыбкой словно солнцем. У меня екнуло сердце, и это мне не понравилось. — Как бы то ни было, Момо-тян, но ты — идеалист. Твоя аура в бою ужасна, твоя рука всегда тверда, и ты воистину Демон. Но весь твой огонь направлен на реализацию той самой глупой мечты гуманистов. Нет, ну правда, разве такой жестокий и прагматичный человек, каким ты хочешь казаться, станет подбирать и воспитывать сироток? — Прекрати меня так называть. И не коверкай мою фамилию. Он слегка прикусил нижнюю губу и снова откровенно посмотрел прямо в глаза. Я видел как его треугольные зубы скользят по ней своей пильчатой кромкой. Они острые как бритва. Об нее, об эту кромку, можно порезаться, если неудачно провести языком. Я прерывисто вздохнул, сам того не желая. — У тебя пульс участился, — сообщил он. — Ты говоришь ерунду, и меня это злит. Ты меня не знаешь. — Сейчас ты защищаешься. — С каких это пор? — Может быть с тех пор, как попробовал меня и понял, что я — твоя слабость? От этих слов у меня все всколыхнулось внутри. Он просто выводил меня из себя. Наглый. Не боится. В поединке он явно поддался мне, и теперь я не мог сказать с полной уверенностью, смогу ли я его победить, возникни такая необходимость. Он просто слился, не дав мне даже прочувствовать границы его возможностей… Он сказал: «Самехада не перед каждым предстает обнаженной», и я подумал, что он собирается драться в полную силу. На лезвии Кубикирибочо был скол, который теперь исчез. В клинке моего меча теперь навеки останется его кровь. Но его техники!.. Проклятье!.. Приходилось признать, что его стиль воды куда совершеннее, и я уж не говорю про его запас чакры, намного превосходящий мой. Он явно сильнее физически — простой тупой мышечной силой, и он тяжелее меня по массе. Но — я лучший в кэндо. В конце концов, меня в Семь Мечников приняли официально, признавая мой талант, а он захватил этот титул разбойническим методом. К тому же, я точно более искусен в методах сокрытия и маскировки, хотя даже мою лучшую технику — Нинпо: киригакуре но дзюцу, которая покрывала местность туманом, непрозрачным как молоко, он с легкостью компенсировал своим звериным чутьем и тем, что его Великий меч работал на улавливание чужой чакры. Нет, я не мог сказать, кто из нас выйдет победителем в сражении один на один. Это меня сильно эмоционально дезориентировало. К тому же Хошигаки был прав. Он позволил мне овладеть им, и то, насколько это было живо, восхитительно, по накалу чувств незабываемо остро, сделало меня перед ним еще на один пункт слабее. Он знал, о чем я сейчас думаю. Он смотрел мне прямо в душу своими желтыми глазищами. — Момоти, — произнес он, смущенно, но хитро улыбаясь, и отводя взгляд, — хочешь меня? И он задрал майку, обнажая свой рельефный живот. — Ведешь себя как шлюха! У него изменилось выражение лица и он порывисто выдохнул. Мне показалось, что он даже побледнел. — Еще… — проговорил он очень тихо, но очень страстно, — скажи это еще раз!.. В душе я ликовал. Радовался, как крупной удаче. Но, неторопливыми жестами освободив лицо от повязок, я изобразил максимальное презрение. Я подошел к нему очень близко. Он был выше меня, но не намного, поэтому я вполне мог прошептать ему на ухо: — Ты предлагаешь себя, как дешевая шлюха. Он застонал от удовольствия. Извращенец! Внезапно мне в голову пришла странная догадка. Быть может, эта его тяга быть податливой жертвой в сексе и потерянность во взгляде означали, что в поединке он поддался и позволил себя ранить, потому, что надеялся, что я в самом деле его убью. Да, такие люди с грустной самоироничной улыбкой и ищущими глазами бывают очень интересными, а бывает, что ищут они смерти. Черт! Мне вдруг так жутко стало за этого парня. Такая сила и такая красота, но и он сам, и впечатление, которое он производил — зыбкое. Невозможно поймать и удержать, а хочется. Он ведь и в самом деле меня зацепил. Он еще не скулил в моих руках, мучимый болью и похотью, он еще был грозным и страшным противником, но уже вошел мне в сердце как игла. Хотя он всегда мне очень нравился, ну, хотя бы потому, что его сложно было не заметить, но запал я на него только теперь, будто луч осветил его для меня. Да и как можно было не запасть на него? Прекрасная машина убийства… Он умен, даже хитер, но в бою, когда он взмахивает Самехадой и крушит все кругом, становится понятно, что он с упоением самоубийцы отдается инстинктам. Его тело — абсолютная гармония мощи и грации. Он — идеален. Он — само совершенство. И без своих замечательных изъянов в виде апатичности и шлюховатости, он не был бы совершенством. Если бы он не был чудовищем, он не был бы столь прекрасен. Он замер, а я уже трясся от вожделения. Хочу ли я его?! Эта наглая дрянь еще спрашивает! Я, намотав ворот его майки на кулак, грубо дернул его на себя и впился в губы Хошигаки поцелуем. Он слабо ахнул и тут же закрыл глаза. Целуется, как девушка… Боги, ну как можно быть одновременно таким брутальным мужиком и такой трепетной сучкой?! Этот парадокс был выше моего понимания. Хошигаки во время поцелуя расслабился, даже начал забываться. Он оттеснил меня от окна, сильно, крепко обнимая и толкая бедром. Меня не покидала мысль, что если он навалится на меня сверху и прижмет к полу, то сможет обездвижить. Я не позволил ему перехватить инициативу и поцеловал в плечо, удерживая за запястья, чтобы он не дергался. Он вздрогнул и снова не смог сдержать стон, когда я провел языком по жаберной щели. — Ой, — он начал активно выворачивать руки из моей хватки, тихо смеясь, — не надо!.. это щекотно. Я понял, что век бы смотрел на его улыбку, но это было невыносимо больно. — Слушай, я все хотел спросить, а твой мальчишка не приревнует? — Кто он мне, по-твоему? Жена? — Ну, так ведь… — Кисаме!.. Он осекся. Мы с ним были все еще на расстоянии поцелуя, и я смотрел прямо в его потрясающие золотистые глаза. — Прекрати трепаться и ложись на кровать. И вот я снова прикасался к его горячей шелковистой коже, с искренним восхищением оглаживая его и медленно раздевая. В первый раз я набросился на него, срывая одежду, грубо и быстро. Мы делали это как животные, за тем только исключением, что поначалу он пытался стоять, одной рукой держась за дерево, к которому я его прижал, другой зажимая рану в боку. Потом колени у него подогнулись, и он бессильно сполз на землю. Да, этот парень выглядел идеальной жертвой, со своими придыханиями и покорным взглядом, вот только я видел, что и рана у него затягивается, и что сам он, раскрасневшийся от вожделения и физических усилий, совсем не похож на умирающего. Хитрый расчетливый сукин сын просто вынуждал меня трахать его. Впрочем, на это я не мог пожаловаться… Теперь мне хотелось прочувствовать каждый момент, и сделать это медленно и вдумчиво. У Хошигаки слева под ребрами был теперь белый рубец, затянувшийся соединительной тканью, и я покрывал поцелуями место, где его коснулся мой меч. Некоторое время назад я думал, с волнением вспоминая ощущение его внушительного члена в моей ладони, что отдамся этому большому парню. Я думал о том, как это будет приятно — отпустить себя хоть на некоторое время, позволить себе расслабиться и забыться, и чтобы кто-то другой просто сделал все как надо. Только себе одному я могу позволить признаться, что сильно устал. Я думал, что это будет именно так, как я люблю — жестко, грубовато и без сантиментов. Минутная потеря контроля — это, что, как мне казалось, я мог себе позволить… Но как же быстро я понял, что этому не бывать. Этот синоби разжег в моей душе пламенный костер. Я хотел его самым примитивным плотским желанием, от одного его вида у меня искры вспыхивали в сердце и растекались по венам. И в то же время, мне казалось, что если я его снова трахну, то само это действие как-то зафиксирует его в реальности. Подтвердит, что он был. Жил, сражался, целовался со мной и еще кем-то… Стонал, когда я тер и посасывал его, видимо, довольно чувствительные соски. Крепко обнимал меня, держа за шею и не давая отстраниться. Интересно знать, он со всеми, кто его е*ет, такой доверчивый или только со мной? Внезапно я ощутил царапающее прикосновение странной ревности. Мне была неприятна сама мысль, что он с кем-то трахается, как бывает неприятно, когда Хаку разговаривает с любым другим мужиком или вообще хоть как-то контактирует с кем-то, кроме меня. Глупая эмоция, но таков уж я. То, что мое — никому не собираюсь уступать. И тогда Хошигаки на несколько минут был такой же моей вещью, как и мой Хаку. И, черт побери, как же сладко было им владеть! Я умышленно, держа себя под неусыпным контролем, длил и длил прелюдию. Мне нужно было довести Хошигаки до предоргазменного состояния, чтобы он начал умолять меня взять его, но даже тогда, овладев им, продолжать эту пытку, не давая ему разрядиться. Я покрыл поцелуями весь его прекрасно вылепленный мускулистый торс, — воистину, Ками-сама — сам Господь проектировал человеческое тело! — спустился ниже, взял в руку член Хошигаки, очень твердый и очень нежный, скользнул языком вдоль по стволу снизу вверх и взял его в рот, чувствуя горячее удовольствие. Такие ласки очень нравились мне, и я — человек, который может убивать бесшумно, как тень, человек, которого никто не сможет заставить делать что-то против воли, — никогда не находил их недостойными мужчины или унизительными. Физический контакт во всем его разнообразии — это редкая радость, которую синоби может себе позволить. И я любил контактировать с чужим телом, мне нравились гибкие тела женщин, пахнущих цветами, и сильные тела мужчин, с которыми испытать удовольствие всегда довольно просто. Мужчина знает, чего я хочу, и я знаю, как сделать ему очень приятно. Хошигаки поглядывал на меня с несчастным выражением лица, прижимая руку к губам, и слегка покусывал костяшки. Так странно смотрелся яркий румянец на его бледном лице. Я знал, что парню хорошо. Я умею делать это глубоко и сильно. Жаль, правда, не мог смотреть Хошигаки в глаза, когда его член медленно входил в мое горло и погружался полностью, на всю длину. Потом я двигался быстро, вылизывал, заглатывал снова, но кончить не давал. — А ты неплохо обращаешься с большими мечами, а, Забудза? — услышал я внезапно его насмешливый голос, ставший низким и хриплым. — Ты пожалеешь о том, что сказал! — прошипел я, оторвавшись от своего занятия. Вот ведь придурок! Я догадывался, что у него, наверняка, в жизни куча проблем из-за того, что он просто не умеет промолчать когда нужно. Возбуждение пробудило во мне жестокость, и в отместку я поклялся, что нежным с ним больше не буду. И я ворвался в него снова грубо и безжалостно, единственное что, в этот раз озаботившись дополнительными средствами. — Какая забота, — сказал он, но быстро заткнулся, почувствовав, что смазка не сильно облегчит его участь. С другой стороны, он хотел, чтобы это было больно. И я это знал, и он это знал. Страдание было на его лице, когда я вошел и не дал ему ни минуты, чтобы привыкнуть. Боль, смешавшаяся с наслаждением от этой самой боли. Хошигаки был очень красив, когда так вот покусывал губы, морщился и прикрывал глаза. Но потом, когда я без разгона начал совершать размашистые глубокие и частые толчки, он оскалился, злобно рыча, и приоткрыл рот. Я снова видел его зубы. И я видел, что они у него — острые, чуть загнутые во внутрь, — растут в несколько рядов. Это было не то чтобы отвратительно, но вызвало во мне чувство иррациональной жути, и в тоже время так подстегнуло мое вожделение, что я едва не кончил от совокупности впечатлений. Мне вдруг стало кристально ясно — если бы Хошигаки хотел меня убить, я бы уже был мертв. Не важно, кто из нас лучший мечник или ниндзя. Если бы его подослали убрать меня — нукенина, то я бы совершил роковую ошибку, поддавшись соблазну его тела. Сколько раз он целовал меня в шею? Даже сейчас ему стоит привлечь меня, и его пасть окажется в критической близости от моей сонной артерии. Один укус, резкий рывок в сторону, и он порвет мне горло, выкусив кусок мышц. Полминуты — и я буду мертв. Я представил, как сильная струя алой крови хлещет, заливая его, как она горит на его бледной коже, а я начинаю биться в агонии в его объятиях. Клянусь, умирая, я бы поцеловал его окровавленную пасть. Совершая яростные толчки, я начал задыхаться, и стоны рвались из меня, а он со своим прекрасным телом, напряженными мышцами, мерцающими каплями пота, он был слишком горячим, чтобы я еще мог выносить это. Смерть снова так близко ко мне, что я чувствовал ее обжигающее дыхание. Она любила меня. Черт! Я заставил себя приостановиться титаническим усилием воли. Я почувствовал, что если кончу раньше него, то это будет проигрыш, а проигрывать я не любил. Тем более, что обещал же я себе, что он пожалеет о своей наглости… — Ты что, — прошептал Хошигаки с легким придыханием, — уже готов спустить? Мы же только начали, Забудза… выдержка у тебя не… Это меня просто взбесило. Он даже не успел договорить, я размахнулся и дал ему хорошую тяжелую пощечину. В этот момент произошло нечто необычное, но совершенно восхитительное. В глазах у Хошигаки на долю мгновения полыхнуло совершенно звериное бешенство, обдав мое сердце холодом страха. Его лицо снова исказилось в жутком оскале, но потом я увидел это выражение беспомощности, и боли, и наслаждения. И я почувствовал, как он, сам двигаясь навстречу вынуждает меня к движению внутри него, и увидел, как он сканчивается, запрокидывая голову и прогибаясь в пояснице. — Ах ты, сука!.. — прошептал я в священном восторге, продолжая трахать его конвульсивно дрожащее тело и нагоняя его в собственном сдерживаемом оргазме. Это было очень красиво. Его сперма лежала у него на груди и шее, как жемчуг, а сам он смотрел на меня таким взглядом, как будто я его убил, а не оттрахал. И тем не менее, когда я лег рядом с Хошигаки, любуясь им и пытаясь впитать в себя впечатление о нем, мне стало тоскливо и страшно. Я мог его запомнить, но не мог удержать. И он уйдет и погибнет где-то, и я не буду иметь к нему никакого отношения. Просто случайный человек. Две прямые линии жизни. Не замечали друг друга раньше, а по-настоящему пересечься суждено только раз. Прошлое умерло, будущее непременно умрет тоже, и время таким образом закольцовывалось в круг как змея, кусающая свой хвост. Единственное, что я мог сказать со стопроцентной уверенностью — где-то впереди меня тоже ждала смерть. Как, наверное, все, что было создано. Мне представилось, как весь мир, со всем тем, что его наполняет, какой-то титанический оползень волной толкает к краю, и все низвергается в пропасть. Я прижался плечом к его плечу, как бы пытаясь согреться, протянул руку вдоль его устало опущенной руки, вложил ладонь в его ладонь и испытал облегчение, когда он ответил на это пожатие.***
— Знаешь, что мелко? Сама идея о том, что государственный переворот сможет решить проблемы страны… Разве в одном неудачном правителе корень зла? Даже если можно будет добиться благополучия в одной отдельно взятой скрытой деревне, то… она же не изолирована от всех остальных деревень. А вот мир во всем мире — это уже цель, за которую можно умереть. Причём умереть так, как подобает. — Мир во всем мире? — повторил я, и эта избитая фраза скрипнула на зубах, как песок. — Ладно, Хошигаки, если уж тебе так нравится говорить об абстракциях… Это возможно. Но только под началом одного человека. Для проекта глобализации нужен сильный лидер с поистине безграничным могуществом. — Именно, — проговорил он тихо, и мне снова сделалось жутко. Что бы он ни имел в виду, но скоро, оставив меня озадаченным и оставив себя в моем сердце, он ушел, и больше я его никогда не встречал.