Te amo est verum

Barbarus hic ego sum, quia non intelligor ulli варваром я здесь кажусь, потому что никто меня не понимает

– Это Тускул*, милашка. Не думаю, что тебе интересно, но тебе придется тут пожить какое-то время. Город Тускул, по мнению Эммы, выглядит отвратительно. Он гораздо больше ее родной деревни – и гораздо грязнее. Улицы узкие, темные и неприглядные, жители справляют нужду прямо на них: не стесняясь, задирают одежды и примащиваются. Кое-кто заходит за угол, но только потому, очевидно, что там удобнее присесть, и потоки дерьма лениво стекают в канавы, выдолбленные возле фундаментов домов. Зловоние то и дело заползает в нос, Эмма морщится и мотает головой. Тускул давит на нее – и высотой домов, и теменью, и запахами. Как люди живут здесь? Как могут они обходиться без свежего ветра и моря? А ведь море рядом, но кажется, будто его нет вовсе. Дорога от порта до города заняла много времени, солнце успело перевалить через половину неба. Эмма устала, ей хочется есть и пить. По нужде она сходила еще на корабле, пока не успели отобрать ведро, так что хотя бы это ее не мучает. – Что, не нравится, красотка? – хмыкает Наута, на короткий миг поворачиваясь к ней. – Привыкай. Теперь это твой дом. Он не говорит ничего нового, только повторяет, что Эмме придется привыкнуть. Эмма не думает, что это произойдет прямо сейчас – если вообще произойдет. Он идет рядом с телегой, которую тянет чахлая тощая лошадь, и это та повозка, что прислал Аурус. Поскупился, однако. В телеге высится клетка, а в ней, скрючившись, сидит Эмма. Решетка редкая, но недостаточно, чтобы можно было сквозь нее просочиться. Эмме ничего не остается, кроме как сидеть смирно и наблюдать за происходящим. Отец всегда учил сначала приглядываться, а потом уже делать выводы. В ее положении иначе и не получится. Поэтому она ничего не отвечает Науте, а просто смотрит и запоминает. Большинство горожан одеты богато: на них украшенные узорами чистые туники. Часть передвигается на повозках или же носилках, но основная масса идет пешком, а рядом семенят рабы, готовые защитить своих господ при надобности. То и дело мелькают разносчики всякой всячины, а по бокам и без того узких улиц расположились лотки. Эмма видит брадобрея, оказывающего услуги. Видит мальчишек, выторговывающих на стекляшки какие-то свертки. Справа звенит монетами меняла, слева зеваки собрались возле заклинателя змей и всячески выражают ему свое восхищение. Откуда-то отчетливо несет подтухшей рыбой. Улицы гудят, стучат, шумят, и все эти звуки сливаются в единое целое, из которого все труднее вытащить что-то одно. Эмма морщится и закрывает глаза, невольно вспоминая свою деревню. Как там было чисто, как просторно, как светло! – Говорят, в Риме расчистили улицы, – меж тем снова заговаривает Наута, и Эмма волей-неволей прислушивается к нему. – Убрали всех торгашей, посносили часть домов, стало шире и просторнее. Я все гадаю, когда же сюда доберутся. Люди единой толпой текут мимо, кое-кто, не стесняясь, разглядывает Эмму. В глазах одних читается интерес и похоть, другие явно сочувствуют. Эмме не нравится ощущать на себя чужие взгляды, они ползают по ее спине и животу подобно мохнатым ядовитым гусеницам, от которых так и тянет почесаться. Но она никуда не может скрыться, ей приходится терпеть и сильнее цепляться ноющими пальцами за прутья решетки, когда телега в очередной раз сталкивается с повозкой, движущейся навстречу. Толчок вынуждает ее неудачно перенести вес на больную ногу, и та моментально вспыхивает алым пламенем. Эмма давит вскрик и жмурится, прикусывая язык. Аурус обещал лекаря. С такой ногой не сразишься на равных и убежать не попытаешься: тут же вернут и покалечат вдвое больше, а после выбросят на улицу, потому что калека никому не нужен. Эмма хочет выбраться и вернуться домой, а значит, ей следует затаиться на какое-то время. Во всяком случае, пока она не наберет достаточно сил. Эмма старается глубоко не вдыхать и вспоминает, что слышала про это поганое место. Слава Римской империи докатилась и до севера. Отец рассказывал, что римские отряды время от времени появлялись там, но всякий раз встречали достойный отпор и возвращались ни с чем. Если вообще возвращались. Говорят, Цезарь пока что не слишком упорствует насчет севера потому, что ему есть чем заняться и на юге. Но однажды юг сдастся, и тогда родичам Эммы придется собирать армию, чтобы не допустить вторжения. Ах, как бы Эмма хотела отомстить римлянам: всем и каждому! За то, что сидит сейчас на потеху публике в клетке. За раненую ногу. За спесь и надменность. Но что сделает она одна против целого легиона, наверняка стоящего здесь на страже? Эмма усилием воли смиряет гордость, уговаривая себя потерпеть. Смерть по-настоящему почетна лишь на поле боя. И тогда Один улыбнется ей и назовет равной. Как жаль, что Эмма не слишком набожна. Говорят, тем, кто бесконечно молится, боги являются чаще. Может быть, если бы она была такой, то не сидела бы сейчас в клетке и не гадала, что ее ждет. Но она вспоминает про Одина только тогда, когда становится совсем плохо. Нужны ли богам такие молитвы? Эмма думает об отце. Молча благодарит его за то, что он всегда считал ее равной себе и никогда не отмалчивался, когда она задавала неудобные вопросы. Именно он рассказал ей все, что знал про Рим. Благодаря ему она практически не ощущает страха от того, что происходящее все теснее сдавливает ее. Рим и его правила ей известны. И она крепко обнимет отца, когда вернется. – Что молчишь, красавица? – интересуется Наута, подозрительно поглядывая на Эмму. – Задумала что-то? Лучше выбрось эти мысли: тебе не выбраться. Эмма смеряет его долгим взглядом. Этот тоже в ее списке. Но он может оказаться полезным из-за своей болтливости. – Римляне презирают ланист, – говорит Эмма, глядя прямо в глаза Науте. – Они станут презирать и меня? Она знает, что ланисты, по сути, работорговцы: ведь чтобы заполучить хорошего гладиатора, им приходится скупать живой товар, привезенный пиратами. Никто из честных граждан Римской империи не станет заниматься таким ремеслом. Но вот что интересно: все эти честные граждане с удовольствием ходят на гладиаторские бои. Наута сплевывает в сторону комок жевательного имбиря. – Аурусу неважно, что там думает общество, – ухмыляется он небрежно. – Я и другие торговцы поставляем ему лучший товар, с чего бы ему отказываться от денег? Да и не годится он больше ни на что, мерзкий крокодил! Наута гогочет, довольный своими словами, а Эмма думает, что сказал бы Аурус, услышав, как отзываются про него его же компаньоны. Или ему и на это плевать? Она хочет спросить, что такое «крокодил», но почему-то не спрашивает. Наверняка что-то плохое. Телега продолжает двигаться по загруженной улице, людской гомон не смолкает, нога болит все больше, но вот настает момент, когда Эмма видит перед собой большое здание: больше, чем все остальные, которые она успела увидеть. Сложенное из светлого камня, имеющее два этажа, оно разительно выделяется. И Эмма нутром понимает, что они добрались до цели. Внезапная дрожь пробирает изнутри, будто снизошедшее благоговение. Но, скорее всего, это только предвкушающий страх перед тем, что Эмме придется пройти, когда она окажется внутри. Слышать о гладиаторах и стать одной из них… Это вряд ли можно сравнить. Впервые за то время, что Эмма провела на римской земле, ей становится отчетливо понятно: за каждым углом в этом городе ее поджидает смерть. И она умелый противник. Наута разматывает цепи, открывает клетку и играючи подает руку, словно для того, чтобы помочь. Когда Эмма, колеблясь, протягивает свою, Наута с мерзким смехом отступает назад, и Эмма со стыдом вспоминает, кто она теперь. Рабыня, до которой никто не захочет дотронуться. Кое-как, стараясь поменьше опираться на больную ногу, она спускается с телеги, и Наута тут же хватает ее за руку и тащит за собой, внутрь здания, а затем по прямой неширокой галерее. По обе стороны этой галереи виднеются помещения, входы в них лишь изредка занавешены каким-то тряпьем, все остальные комнаты выставлены на обозрение. Эмма успевает заметить обнаженного мужчину, поливающего плечи водой из кувшина. – Быстрее, быстрее, – безжалостно подгоняет Наута. Эмма, как может, ковыляет за ним, едва не срываясь на крик. Боль в ноге уже не просто пульсирует, она пожирает сознание и мутит голову. Хочется сорваться на крик. Навстречу попадаются люди, в основном мужчины, и все они уступают дорогу, словно не желая связываться с Наутой. Когда Эмма уже ничего не видит из-за слез, навернувшихся на глаза от боли, Наута внезапно резко останавливается. Бросает пару лающих слов, но с места не двигается, словно ему кто-то мешает это сделать. Эмма глубоко вдыхает, мельком отмечая, что здесь почти не воняет, и тщательно моргает, разлепляя веки. Перед ними стоит невысокий коренастый гладиатор с простым светлым лицом. Он что-то втолковывает Науте, а тот нетерпеливо притопывает ногой и мотает головой, явно не соглашаясь. Эмма не понимает, о чем они говорят, но она благодарна Одину за то, что он дал ей возможность передохнуть. Наконец, гладиатор решительно отстраняет Науту, оставляя того недовольным, и обращается к Эмме. – Тебе нужен лекарь? Он говорит на языке севера, и Эмма ощущает немыслимое облегчение от того, что кто-то еще здесь может понимать ее. В первый момент она даже думает, что гладиатор родился в тех же местах, что и она, так чисто звучит его речь, но тут он называет свое имя: – Меня зовут Робин. А на арене я Фур*. Робин. Бритт. Не так плохо, по крайней мере, гораздо ближе к северу. – Я Эмма, – шепчет Эмма, пытаясь удержаться на ногах. Да, ей нужен лекарь. И как можно скорее. – Аурус велел доставить ее к нему сразу, как приедем, – сердито вмешивается Наута, но Робин выставляет руку, не позволяя ему подойти. – Скажи Аурусу, что мы будем у Студия, – говорит Робин, и Эмме решительно все равно, кто такой этот Студий. Перед глазами все плывет, в ушах звенит. Она цепляется за первое, что попадается под руку, и это плечо Робина. Мир становится черным, Эмма чувствует, как падает, а в следующий момент, когда она открывает глаза, то над ней совсем другой потолок, и пахнет чем-то резким и не очень приятным. – Ты слышишь меня, Эмма? – доносится голос откуда-то справа. Эмма моргает и с небольшим усилием поворачивает голову. Светловолосый безбородый мужчина с пронзительным взглядом смотрит на нее и нетерпеливо повторяет: – Ты слышишь меня? У него колючие глаза и тонкогубый рот. Он кажется неприятным: и рот, и мужчина. – Да, – разлепляет сухие губы Эмма. – Да, слышу. Ей немного лучше, и нога уже болит не так сильно, возможно, из-за того, что не приходится на нее опираться. – Где я? Мужчина криво усмехается. – Не надейся. Все там же. В его речи совершенно нет акцента, и Эмма уже без лишнего удивления отмечает, что и этот знает ее язык. Может быть, боги все же присматривают за ней? – Это Студий*, – говорит Робин, появляясь в поле зрения Эммы. – Лекарь. Он немного подчистил твою рану. Говорит, ты потеряла много крови. Эмма переводит взгляд на раненую ногу и с облегчением отмечает повязку на ней. Слава Одину! – Я скажу Аурусу, чтобы какое-то время попоил тебя соком граната, – Студий проводит кончиками пальцев по повязке, будто отмечая собственную работу. – Постарайся не нагружать ногу ближайшее время. Он уходит, кивнув Робину, а тот садится на лежак рядом с Эммой и с улыбкой говорит: – Больше одного дня отлежаться не получится. Аурус не любит больных. – Так пусть отдаст меня кому-нибудь другому, – зло бросает Эмма, которой совершенно нет дела до того, что любит или не любит Аурус. Голова немного кружится, может быть, от злости. Хочется еще немного полежать, что Эмма и делает. Робин наклоняется к ней. – Аурус – лучший ланиста в городе, – серьезно говорит он. – Тебе повезло, что ты попала к нему. Поверь мне, я бывал у других, пока он не выкупил меня. Ты там не выживешь. Или тебя сделают личной рабыней. Эмма смутно понимает, что такое «личная рабыня», но по тону Робина понятно, что ничего хорошего в том нет. – Студий бритт, как и ты? – спрашивает она чуть погодя. Робин удивленно смеется. – Как ты поняла, что я бритт? – По имени, – не скрывает Эмма. Она хочет сказать, что рада, что в лудусе есть бритты, но почему-то молчит, словно это стыдно – признаться в своей радости. – Студий не бритт. Он германец*. Эмма едва сдерживает удивленный вскрик. Германец? Великий Один, за что ты так милостив к ней? Она думает, что обязательно еще переговорит со Студием, который уже не кажется ей неприятным, когда слышит шаги в галерее и уже знакомый раздраженный голос, кидающий что-то. Эмма напрягается и пытается приподняться, но Робин жестом велит ей лежать. Аурус входит в комнату и щурится, глядя на лежащую Эмму. Следом за ним появляются две женщины: постарше и помоложе. Судя по их лицам, то, что они видят, их не слишком-то радует. Старшая – дородная, все еще красивая, со слегка искривленным ртом – говорит что-то Аурусу, тихо и презрительно, на что Аурус незамедлительно отвечает: – Говорить так, чтобы было понятно всем здесь, дорогая Кора*. Дорогая Кора закатывает глаза, обмахивается какой-то тонкой пластиной и повторяет: – Женщина-гладиатор? Кому это будет интересно? Она говорит на северном языке чище супруга – а Эмма почему-то уверена, что Аурус ее муж. Вторая женщина, с насыщенными рыжими волосами и злыми зелеными глазами, кажущаяся по возрасту ближе к Эмме, капризно спрашивает: – Почему бы ей просто не выучить наш язык? Это будет гораздо правильнее, чем нам говорить на этом ее варварском наречии! А это, возможно, его дочь. И она тоже очень хорошо знает варварское наречие. – Не будь невежлива, Ласерта*, – одергивает ее Аурус. – Конечно, Эмма выучить говорить по-нашему, дадим ей время. Да, Фур? Робин, вставший с лежака в момент, как семейство вошло в комнату, молча склоняет голову. Эмма понимает, что обучать ее придется ему. Что ж, всяко лучше, чем кто-то чужой. Аурус подходит ближе, внимательно осматривает повязку, наложенную Студием, одобрительно кивает и смотрит на Эмму. Той хочется отвести взгляд, но приходится смотреть в ответ. Разглядывать морщины на лице Ауруса. И думать, что же заставило его заниматься таким ремеслом. Неужели только деньги? – Ты будешь хороша, – говорит Аурус чуть погодя, и в его голосе слышится удовлетворение. – Северная женщина – что-то новое для этого города. Воительница! Он поднимает указательный палец к потолку, словно отмечая важность момента. Кора и Ласерта одновременно цокают языками. Эмма невольно переводит взгляд на них. Аурус тут же цепко ухватывает ее за подбородок и возвращает внимание себе. – Слушать меня, дорогуша, – произносит он серьезно. – И все у тебя станет хорошо. Он наклоняется, едва ли не обнюхивая Эмму, и морщится: видимо, запах ему не нравится. Странно. Он живет в городе, где гадят на улицах, а запах немытого тела кажется ему гораздо хуже? Эмма невольно сама начинает принюхиваться, но то ли она уже привыкла, то ли у Ауруса слишком нежный нос. – Тебя надо отмыть, – подводит итог Аурус и смотрит на Робина. Тот приподнимает брови. – Мария? – Нет. Короткий диалог оставляет Эмму в недоумении, зато Робин, кажется, все отлично понял. Он уходит, следом за ним исчезают – с облегчением, надо думать – Кора и Ласерта. Аурус не обращает на это внимания, продолжая удерживать Эмму за подбородок. Эмме неудобно, но она ведь решила перетерпеть все это. Самое плохое, что может случиться – она погибнет в бою, но разве это плохо? Особенно если это будет честный бой, и нога успеет зажить. Эмма не боится смерти, отец научил ее этому, но она боится не встретиться в Валхалле с теми, с кем ей предначертано пировать. – Ты думать, что попала в беду? – внезапно спрашивает Аурус. Эмма моргает, не зная, что ответить. Потом осторожно говорит: – Да. Аурус кивает и отпускает ее. Напряжение постепенно уходит из тела. Эмма садится поудобнее, старательно не шевеля ногой. Аурус поправляет тунику, и Эмма замечает, что она из овечьей шерсти. Это что-нибудь значит? Или она просто теплая? В Риме не бывает таких суровых зим, как на севере, но холодные ветры не обходят стороной здешние края. – Не надо думать так, – Аурус закладывает руки за спину и принимается ходить из стороны в сторону. Эмма замечает, что он прихрамывает. Боевое ранение? Но воевал ли он когда-нибудь? Судя по возрасту, все его битвы остались позади. – Я ранена, – хмуро говорит Эмма. – Я не могу сражаться на арене в полную силу. И это заставляет ее дрожать. Аурус должен это понимать. И он вскидывает руки: – Ты думать, я выставлю тебя сейчас? Он смеется, видя выражение лица Эммы. – Девочка, ты не уметь ничего. Ты не доставишь удовольствие зрителям, а их удовольствие – это мои деньги. И твои тоже, если будешь хорошо сражаться. Никто не говорил Эмме про деньги, она слышит такое впервые и поначалу не очень-то верит. Ей будут давать деньги за бои? На что она сможет их тратить? – Я видеть, ты уже подсчитываешь прибыль, – одобрительно замечает Аурус. – Рановато, но если это отвлечет тебя от дурных мыслей, пусть будет. Это не отвлекает Эмму, но она не спорит. Еще слишком рано загадывать на будущее, она только попала сюда. Аурус, вроде бы, неплохо к ней относится, но его жена и дочь явно против новой рабыни. Неужели они чувствуют какую-то угрозу? Эмма надеется, что станет поменьше сталкиваться с ними. Пока что ей нравится Робин. В нем она чувствует защиту. Может быть, он согласится быть ее соратником и поможет разработать план побега. Эмма говорит себе, что надо быть спокойной и выжидать. Момент для удара придет. Не стоит торопиться, ведь при промахе ее никто не пощадит. В галерее вновь слышатся шаги, и Эмма непроизвольно напрягается. Не по ее ли душу идут? Но ведь Аурус уже здесь, а кто может быть хуже него в этом лудусе?