Te amo est verum

Circulus vitiosus порочный круг

Эмма просыпается от лязга решетки. Вскакивает, готовая ко всему, правая рука нащупывает в сене меч. Но его там нет, и воспоминания о вчерашнем дне спешно заполняют голову. Эмма сглатывает и смотрит на гостя. Это Мария, вчерашняя рабыня, встреченная в купальне. Она стоит на пороге и терпеливо ждет, когда Эмма протрет глаза. – Здравствуй, – приветливо говорит она. – Время завтрака. Пойдем. У нее в речи легкий акцент, но он не мешает пониманию. Короткая туника серого цвета не закрывает плечи, на ногах виднеется что-то вроде дощечек, вырезанных по форме ступней и крепящихся к щиколоткам тонкими ремешками. На севере люди ходят в сапогах зимой и летом, и здесь иная обувь поначалу смотрится очень странно. Эмма недоуменно поднимается, поджимая босые пальцы. Она думала, что ее, как новичка, еще долго будут кормить отдельно от всех. Но Аурус, видимо, хочет, чтобы она быстрее ощутила себя своей. – Погоди, – просит она, когда осознает, что недалеко уйдет. – Мне нужно облегчиться. Мария понимающе отворачивается. Эмма смотрит ей в спину, гадая, что за радость слушать, как она опорожняется, но терпеть неприятно, и она торопливо развязывает набедренную повязку, опускаясь над ведром. – Тебя ведь зовут Эмма, так? – говорит Мария, и Эмма в какой-то мере ей благодарна за то, что не молчит. – Да. – И ты с севера? – Да. Эмма заканчивает свои дела и одевается. Мария все еще не оборачивается, но и вопросов больше не задает. Тогда спрашивает Эмма: – Ты тоже говоришь на моем языке. Это какое-то распоряжение Ауруса? Мария мягко смеется и оборачивается, складывая руки на животе. – В лудусе бывает много гладиаторов из разных стран. Трудно не выучиться говорить, как они. Эмма удовлетворяется объяснением, хоть оно и кажется ей слегка подозрительным. Но не мог же Аурус заставить весь лудус выучить чужой язык для того, чтобы пришлой северянке было удобнее здесь. – Идем же, – зовет Мария нетерпеливо. – Нельзя опаздывать на завтрак. После него Аурус ждет тебя. Эмма вздрагивает и поспешно выходит из своей темницы, немного жалея об оставленном яблоке. Но оно ведь никуда не денется? Мария ведет ее сначала по нижней галерее, потом по верхней, и Эмма вновь отводит глаза, когда видит гладиаторов, приводящих себя в порядок в своих комнатах. Некоторые из них уже одеты, другие обнажены, и никого, кроме Эммы, это здесь, судя по всему, не смущает. Эмма гадает, где же Робин, однако вокруг только незнакомые лица. И, как и вчера, Эмма ловит на себе множество взглядов: от любопытных до откровенно презрительных. Она не глупа и понимает, что все это от того, что в лудусе нет других женщин-гладиаторов. Мария приводит ее на кухню, и это довольно большое помещение, в котором стоит один длинный стол, а по обе стороны от него располагаются две не менее длинные лавки. На столе виднеются кувшины, деревянные миски и блюда с хлебом, яблоками и чем-то еще, что Эмма никак не может распознать. Она невольно принюхивается, боясь учуять здесь те запахи, что преследовали ее во время передвижения по Тускулу, но пахнет свежим хлебом. Это хорошо. Среди сидящих гладиаторов Эмма видит Робина, и тот машет ей рукой, призывая подойти. – Как твоя нога? – первым делом озабоченно спрашивает он. У него мокрые приглаженные волосы, а плечи слегка обсыпаны песком. Эмма думает: наверное, он тренировался перед завтраком. – Нога… в порядке, – она шевелит ее, с удивлением отмечая, что совершенно забыла о боли. Что-то далекое чуть покалывает кожу, но не больше. У Студия явно чудодейственные мази. – Замечательно, – искренне радуется Робин и кивает Марии: – Спасибо, ты можешь идти. – Спасибо, Мария, – спохватывается и благодарит Эмма, и Мария, широко улыбаясь, вдруг склоняется к ее правому уху. – Мое полное имя – Мария Маргарита*, – шепчет она так, будто это великая и очень важная тайна, затем торопливо уходит. Эмма с удивлением смотрит вслед, не понимая, зачем ей эта информация. – Садись, ешь, – торопит Робин. – Я должен отвести тебя к Аурусу, но перед этим ты обязательно должна поесть. Аурус считает, что каждый прием пищи очень важен. Тем более для гладиатора, ведь он хочет, чтобы мы побеждали. Он смеется, а вот Эмме не смешно. Как-то не вяжется еда с тем, чтобы после нее выходить на арену и кого-то убивать. Но Робин, наверное, давно смирился с этим. – Скольких людей ты убил? – садясь, вдруг спрашивает она, не зная, зачем бы ей это знать. Испортить свое мнение о Робине? Он единственный, кто помогает ей здесь. И он ей нравится. Лучше бы она молчала. Гладиаторы медленно, но верно покидают кухню, расходясь по своим делам. Робин берет чистое деревянное блюдо и накладывает на него из мисок все, что подвернется под руку, затем ставит это блюдо перед Эммой. – Бои редко заканчиваются смертью, – качает он головой. – Если бы всякий раз ланисты теряли гладиаторов, они бы разорились: новые стоят не так уж дешево. А ведь их еще надо обучить. Ешь, пожалуйста, Эмма. Нас накажут, если мы опоздаем. Эмма спохватывается – она ведь не дома! – и осторожно берет с блюда комок чего-то непонятного: оно чуть желтоватое, довольно мягкое и пахнет чем-то кислым. – Что это? – спрашивает она, не уверенная, что это можно есть. Робин забирает у нее комок, кладет его на хлеб и в таком виде протягивает обратно. – Это сыр, – говорит он, улыбаясь. – Он делается из молока. Попробуй, вкусно. Робин говорит степенно и гладко, Эмма смотрит на него и понимает: он привык. Привык быть рабом, привык выходить на арену и сражаться для забавы знати, которая в любой момент может потребовать его смерти, привык есть этот сыр по утрам. Но как можно привыкнуть к заточению? Или у него жизнь более сытая, чем у остальных? Запах сыра Эмме не слишком нравится, он чересчур резкий, но она видит, что все вокруг спокойно едят. Помедлив, она откусывает немного от темного хлеба, сдобренного этим сыром. Робин следит за ней, чуть приподняв брови. Эмма старательно жует, но восторга не испытывает. – Ты никогда его не пробовала? – спрашивает Робин, и, кажется, он этому удивлен. Эмме почему-то становится неловко. Конечно, она знает сыр – правда, у них его называют иначе, и он совершенно другого вкуса. Да и выглядит он не так. – Наверное, я забыла, – зачем-то оправдывается она и делает усилие над собой, чтобы доесть свою порцию. Остальные, как она замечает, проблем с сыром не испытывают. – Скорее всего, – кивает Робин. – Попробуй виноград. Он подвигает Эмме блюдо, на котором лежит большая гроздь крупных зеленоватых ягод. Эмма сомневается, надо ли ей это есть, но Робин ждет, и она из вежливости отщипывает одну ягодку. А потом еще одну и еще: виноград нравится ей гораздо больше здешнего сыра. Он сладкий и лопается на языке, освежая. – Там, где ты жила, был виноград? – с любопытством спрашивает Робин, и Эмма мотает головой. – У нас была рыба, – вспоминает она. – Много, много рыбы. И мяса. Молоко. Хлеб. Иногда приезжали торговцы из других стран и привозили мед и яблоки, обменивали на рыбу. Она думает про ягоды, которые созревают в жаркие лета. И грибы, она совсем забыла про грибы. Интересно, едят ли их тут? – А как ты поймешь, когда нам нужно к Аурусу? – любопытствует она, потихоньку подъедая виноград и закусывая его хлебом. Робин наливает ей в деревянную чашу на толстой ножке воды из большого кувшина. – С помощью клепсидры*. Слово Эмме незнакомо, и она подавленно молчит, чувствуя себя весьма неприятно. Может быть, не зря римляне считают их варварами? У них нет стольких вещей. – Вон она, – Робин указывает на довольно большое сооружение странного вида, стоящее в углу: там будто бы сосуд, сужающийся книзу, и с его узкого конца в бадью, стоящую под этим сосудом, капает вода. – Когда вода дойдет до третьего снизу деления, нам нужно будет идти, – добавляет Робин, пока Эмма с интересом разглядывает эту клепсидру. – Если захочешь, потом я научу тебя определять время. Эмма уже хочет и потому кивает, доедая виноград и запивая его водой. В голову приходит очередной вопрос. – Они дают нам то же, что едят сами? – спрашивает она, гадая, не заставят ли ее питаться только виноградом и этим сыром. Долго она не протянет. – Нет, конечно, – снисходительно улыбается Робин. – Им нет нужды баловать нас лакомствами. Временами нам перепадает свинина или говядина, рыба, но в основном готовят капустную похлебку с луком и свеклой или каши. Иногда дают пиво. – Пиво, – повторяет зачем-то Эмма, и Робин принимает это за вопрос: – В Риме предпочитают вино, но здесь, в лудусе, Аурус в основном оставляет его для себя. Так и говорит: вино – напиток героев, пиво – напиток варваров. «Они считают нас варварами, – сердито думает Эмма, вспоминая вчерашний разговор рабов. – А сами гадят на улицах!» Разве такое было бы возможно на севере? Никогда. Ей не хочется уходить с кухни. Тут тепло и хорошо пахнет. Но Робин нетерпеливо поглядывает, и Эмма, вздохнув, говорит: – Можем идти. Робин поднимается вместе с ней. Эмма думает, не надо ли убрать за собой, однако едва она отходит от стола, как невысокий смуглый раб принимается ловко кидать остатки еды в большую корзину. Другой раб, с болезненным лицом, аккуратно собирает блюда и миски. Эмма отмечает, что они последние из гладиаторов, кто еще остался на кухне. Время завтрака, очевидно, истекло. Они с Робином снова идут по галерее, пол которой успел слегка нагреться утренним солнцем, и Эмма наслаждается этим ощущением. Ночью она продрогла, укрыться было нечем, а сено совсем не грело. Эмма понимает, что болеть ей никто не позволит. Даже дома считалось зазорным оставаться в постели при легком недомогании. Эмме, у которой женские дни всегда сопровождались изнурительной болью внизу живота, приходилось превозмогать себя. Наверное, здесь будет так же. В комнатах, мимо которых они проходят, уже никого нет. Эмма безбоязненно заглядывает в них, отмечая скудность обстановки. Кое-где виднеются низкие топчаны, едва покрытые тканью, но в основном, судя по всему, гладиаторы спят прямо на полу. Эмме интересно, от чего она зависит, но спрашивает она у Робина совершенно другое: – Почему ты Фур? Она вспомнила об этом почти сразу после того, как увидела его на кухне, и никак не может отделаться от мысли, вертящейся в голове. – Это пошло с первого боя. Меня тогда выставили совершенно безоружного. Что оставалось делать? А у соперника был меч. Я очень хотел жить. Робин пожимает плечами так, словно чувствует себя немного виноватым. Эмма не спрашивает, выжил ли тот, у кого он отобрал оружие. Неважно. Кроме того, Робин упоминал, что на арене умирают не так уж часто. Это обнадеживает. Галерея заканчивается двустворчатой дверью с накладками из металла, и, миновав ее, Эмма обнаруживает, что они с Робином переходят в какое-то другое помещение. Резко бросаются в глаза отличия: если галерея с комнатами рабов были голой и обшарпанной, то сейчас Эмма смотрит на гладкие побеленные стены. Она опускает глаза и видит, что идет по каменным плитам, в сплетении которых изредка встречаются выложенные мелкими камешками причудливые рисунки. По углам расставлены кадки с цветами, у окон виднеются красивые металлические светильники, кое-где исходят дымом благовоний курильни. – Где мы? – тихо спрашивает Эмма, которой почему-то не хочется разговаривать в полный голос. – Это домус*, – так же тихо отвечает Робин, идя справа и чуть впереди. – Здесь живут хозяева. Я веду тебя в таблинум* – это личная комната Ауруса. Запоминай дорогу: может быть, тебе придется ходить здесь самостоятельно. Эмма робеет, слыша такое. Это большой, очень большой дом, и в нем множество поворотов и комнат, в которых легко запутаться. Она делает это на третьем повороте, хотя раньше никогда не замечала за собой подобного. Может быть, это из-за того, что все вокруг слишком чужое. – Мы почти пришли, не отставай, – слышит Эмма и видит, как навстречу им идет Регина. Сегодня ее туника темно-зеленого цвета, а волосы распущены и перекинуты через правое плечо. Робин говорит что-то Регине на римском, но та даже не смотрит на него и проходит мимо, не удостоив взглядом и Эмму. Эмма невольно вдыхает шлейф сладковатого, тонкого аромата, оставшийся после Регины. – Что это за запах? – спрашивает она. Робин принюхивается и отвечает без запинки: – Фазелийская роза. Эмма может только подивиться тому, как четко он это определил. Несмотря на слова Робина о том, что цель близка, им приходится пройти еще два поворота, и все это время Эмму преследует запах той самой фазелийской розы, который не в состоянии перебить даже благовония, курящиеся на каждом углу. Она думает, что этот аромат не подходит Регине. Ей нужно что-то более тяжелое. Более сладкое. – Стой, – велит вдруг Робин, и Эмма послушно останавливается, выглядывая из-за его плеча. Перед ней очередная дверь, украшенная разинутыми пастями каких-то зверей, выполненных из металла. Возле двери стоит раб, и Робин говорит ему что-то по-римски, Эмма не понимает, что именно. Раб отрывисто отвечает и, открыв дверь, исчезает за ней. – Никогда не заходи к Аурусу без предупреждения, – учит Робин, придирчиво осматривая Эмму. – Это же касается всех, кто живет здесь. За это могут жестоко наказать. И называй его господином, а его жену и дочь – госпожами. Эмма надеется, что станет редко появляться в этом месте: оно темное и холодное. И обладает слишком большим количеством поворотов. Ожидание затягивается. Ноги Эммы начинают мерзнуть: красивая и ровная плитка слишком холодна. Чтобы отвлечь себя, Эмма обращается к Робину: – Почему Регина не ответила тебе, когда ты поприветствовал ее? Робин косится на нее. – Она не обязана мне отвечать. Эмме это непонятно. Она хмурится, вопросительно глядя на мужчину. Тот вздыхает, но поясняет: – Она старшая над рабами. Управляющая*. Это много о чем говорит Эмме. Регина – старшая в этом доме, за исключением хозяев. Вот почему она так ведет себя. Позволяет себе высокомерие. – Но ведь гладиаторы – не обычные рабы? – уточняет Эмма. Ей хочется, чтобы это было так. Чтобы при следующей встрече с Региной она смогла бы ей сказать это. Робин грустно улыбается, давая понять, что не все так просто. – Но Регина все равно тоже рабыня? – упорствует Эмма. – С привилегиями, – уклончиво отвечает Робин, и Эмма быстро понимает, что пока не стоит касаться этой детали. Однако на всякий случай все равно спрашивает: – Что это за привилегии? Робин смотрит в сторону. – Спроси у нее сама. Разумеется, Эмма не сделает этого в ближайшее время. Их прошлый разговор с Региной начался и закончился не слишком хорошо, кроме того, она все еще подспудно раздражает Эмму, и нет абсолютно никакого желания общаться с источником раздражения. Но ей еще и любопытно, а любопытство, как известно, проще удовлетворить, чем прогнать безрезультатно. Раб не возвращается от Ауруса, и Эмма вновь задает вопросы: – Откуда она? Почему стала рабыней? Робин качает головой. По его лицу понятно, что разговор ему в тягость. – Я не знаю. Она уже была ею, когда я появился здесь. – А кто-то другой знает? – снова упорствует Эмма. Регина интересует ее. Может быть, из-за того, что тоже женщина. А может быть, ей хочется выяснить, что же стоит за той надменностью, что продемонстрировала Регина вчера. Эмма чует, что здесь есть какая-то история. Но вот какая? Робин мнется, будто не знает, стоит ли говорить, но в итоге Эмма слышит: – Другие гладиаторы рассказывали мне, что Аурус с семьей приехал в Тускул около десяти лет назад. И уже тогда Регина была с ними. Никто не знает, чем он занимался до того, как основать здесь лудус. Эмма кивает, потом виновато спрашивает: - Я задаю слишком много вопросов? Робин по-доброму улыбается ей. - Мне нравится, что ты интересуешься этим местом. Было бы хуже, если бы ты замкнулась в себе. Поверь, Эмма, то, что случилось с тобой, не самое худшее. Эмма с трудом верит ему и хочет спросить еще что-нибудь о Регине, но тут из покоев Ауруса появляется раб и жестом приглашает Эмму пройти. Робин моментально подталкивает ее, шепча: – Не забудь звать его господином. И это вовремя, потому что Эмма, конечно, успела забыть. Она кивает и, распрямив плечи, заходит в таблинум, оказываясь в большой, практически пустой комнате. По центру ее стоит стол со стопками табличек, покрытых воском, справа от двери виднеется большой деревянный сундук, закрытый на крепкий замок. На стенах висит нечто вроде разноцветных масок. Эмме кажется, что они выполнены из воска. Аурус обнаруживается возле небольшого окна. Он внимательно изучает одну из табличек, потом, видя, что Эмма топчется возле двери, приветливо манит ее к себе. – Проходить, милая, не бойся. Он и сам отходит от окна и, положив табличку на стол, берет в руки кувшин и наливает в плоскодонные чаши некий багровый напиток. Но, может быть, он только кажется багровым, потому что в помещении темно, и зажженные светильники не спасают. – Это есть шедех*, – говорит Аурус. – Напиток из-за моря. Но как по мне, он ничем не отличаться от нашего граната. Эмма осторожно берет протянутую чашу. Аурус ведь не отравит ее, верно? Зачем ему мертвый гладиатор. Разве что супруга или дочь успели уговорить его избавиться от странной северянки. Словно чувствуя сомнения Эммы, Аурус первым делает глоток. Эмма, продолжая колебаться, следует за ним. Напиток моментально сводит челюсть, Эмма морщится, рот наполняется обильной слюной, которую она сглатывает вместе с напитком. – Студий сказать, тебе нужен гранат, – поясняет Аурус свою щедрость. – Я распорядиться поить тебя им три раза в день. Ты получила его утром? Эмма колеблется, но в итоге мотает головой. Она не уверена, что стоит начинать со лжи. Лицо Ауруса темнеет. Он ничего не говорит, дожидается, пока Эмма осушит чашу, и подливает ей еще. С каждым глотком шедех становится все слаще, и Эмма не уверена, что сможет пить его каждый день. – Ты знаешь, зачем я звать тебя, Эмма? – спрашивает Аурус чуть погодя. Эмма мотает головой. Потом спохватывается и добавляет торопливо: – Нет, господин. Аурусу явно нравится это обращение. Он благосклонно улыбается, подходит к Эмме и проводит ладонью по ее щеке, затем по волосам, осматривает ее, совсем как вчера, будто что-то могло поменяться. – Я относиться к тебе хорошо, Эмма, пока ты ведешь себя хорошо. Но я могу поменять свое отношение. Ты понимаешь меня? Эмма понимает. – Да, господин. – Хорошо, хорошо, – кивает Аурус и хитро щурится. – Я знать, что тебе требоваться отдых после тяжелого путешествия. Наута – отвратительный хозяин. Я знать, что он бил тебя в пути. За это я заплатил ему меньше, чем любому другому. Аурус явно гордится своим поступком, но Эмме все равно. Больше или меньше – она рабыня. И в ближайшее время это не изменится. – Я могу спросить, господин? – тихо интересуется она. Аурус удивленно вскидывает брови. Очевидно, что он не привык, чтобы к нему обращались с вопросами рабы. – Можешь, – дозволяет он. Эмма шумно выдыхает, понимая, что избежала наказания. – Против кого мне придется сражаться? Она считает, что Аурус позвал ее, чтобы проверить, насколько она готова к боям. Она даже напрягает мышцы на руках, чтобы показать, что достаточно сильна. В конце концов, это будет хоть какое-то движение вперед. И нога ведь уже не болит. Но Аурус смеется и качает головой. – О, милочка, ты еще недостаточно хороша, чтобы выступать. Но сегодня я устраиваю ужин, на котором планирую обсудить твоих будущих соперников. Ты ведь не думать, что я выставлю тебя против мужчин? Эмма именно так и думает. И не знает, радоваться ей или огорчаться, когда слышит Ауруса. Отец всегда говорил ей, что женщины уступают мужчинам в силе, но превосходят их в ловкости и быстрее просчитывают свои шаги: на один мужской удар приходится два женских, и соперница уже держит в голове третий и четвертый. Отец знал, о чем говорил: когда он ездил за море, то сталкивался пару раз с отрядами женщин-воительниц. Ему даже довелось сразиться с несколькими из них. После одной из таких схваток он лишился двух пальцев на левой руке. – Нет, господин, – соглашается Эмма с Аурусом, и тот, впечатленный ее покорностью, заставляет ее выпить еще одну чашу шедеха. От третьей порции Эмму начинает мутить, она боится, что извергнет обратно всю щедрость Ауруса, и безмерно радуется, когда тот отпускает ее, говоря: – Сказать Робину, чтобы он подготовил тебя к вечерней трапезе. Я хочу, чтобы ты смотреть и привыкать, Эмма. Это теперь твой дом. Ты должна любить его. Эмма с облегчением возвращается к Робину, который верно ждет ее, никуда не уходя. Вместе они возвращаются в лудус, и Эмма, передав Робину слова Ауруса насчет ужина, с удовольствием уходит в свою камеру, где ложится на примятое с ночи сено и прикрывает глаза. Ей кажется, что проходит всего ничего времени, но вот ее трясут за плечо и призывают подняться. Это Робин, он держит что-то в руках, и это «что-то» похоже на те повязки, что сейчас на Эмме, только более новые и чистые. – Это сублигакулюм*, – произносит Робин сложное слово, и Эмма сомневается, что запомнит его. – Набедренник. Как на мне. Он смотрит на Эмму и немного смущенно говорит ей: – Тебе надо раздеться. Эмма понимает, что сейчас впервые добровольно разденется перед мужчиной. От этой мысли соски ее сморщиваются, когда она стягивает с груди первую повязку. Робин сглатывает и бормочет: – Это должны были сделать Мария или Регина, прости. Я не знаю, почему Аурус поручил это мне. Эмма избавляется от набедренной повязки и видит, что Робин реагирует на ее голое тело вполне определенным образом. Мать говорила ей, что это лучшее доказательство женской привлекательности, но Эмма не испытывает ничего к Робину, чтобы радоваться такому доказательству. Она молчит, опустив руки вдоль тела, а Робин тяжело дышит и не двигается с места. Наконец он на мгновение прикрывает глаза, а когда открывает, в его взгляде нет ровным счетом никакого плотского интереса. Эмма поражается тому, как быстро он взял себя в руки, и только набухший член доказывает, что телу своему Робин не может приказывать. Робин разворачивает довольно длинный лоскут кожи треугольной формы. Один конец протягивает горизонтально вдоль спины Эммы и завязывает узлом на животе. Свободный край пропускает между ее ног и протаскивает под узлом так, что угол свободно свисает спереди. Все это он закрепляет широким кожаным поясом, цепляя его концы за мелкие крючки. – Готово, – хрипловато произносит он и улыбается, поднимая голову. Эмма кивает и, колеблясь, указывает на свою все еще обнаженную грудь. – Да, – спохватывается Робин и поспешно протягивает ей полосу из сырой кожи, которую Эмма закрепляет сама, благо, там нет ничего сложного. Дело за обувью, и она чем-то похожа на ту, что была на Марии. – Ты хочешь есть? – спрашивает Робин. Эмма отрицательно мотает головой. Она не очень хорошо себя чувствует, должно быть, из-за шедеха. Взгляд Робина становится серьезным. – Когда начнется твое обучение, тебе обязательно придется питаться три раза в день. – Хорошо, – вяло отвечает Эмма. Тогда ей наверняка уже будет хотеться есть. Они выходят из камеры и снова минуют две галереи, и Эмма уже не разглядывает их с таким интересом, как утром, отмечает лишь, что там снова никого нет. – Гладиаторы будут прислуживать на пиру, – отвечает Робин на вопрос Эммы. – Может быть, Аурус задумал кого-то продать. Или хочет, чтобы ему ссудили денег под кого-то из нас. Они снова входят в домус, и Эмма внезапно понимает, что ей надо облегчиться. Она говорит об этом Робину, и он, вздыхая, ведет ее куда-то за угол, где указывает на большой горшок. – Быстрее, – торопит он ее. – Нас не должны здесь застать. Эмма спешит как может, но путается в набедреннике, и это явно злит Робина. Он молчит, однако Эмма буквально кожей ощущает его злость. – Прости, – шепчет она виновато, пока в животе у нее бурлит. – Это все шедех. Робин продолжает молчать, и Эмма закусывает губу, справляясь с опорожнением желудка быстрее, чем планировала. Пока она думает, чем обтереться, Робин, не глядя, указывает ей на стоящее в стороне ведро с водой, рядом с которым стопкой сложены аккуратные куски ткани. – Смочи и воспользуйся. Эмма так и поступает, а потом, поколебавшись, кидает ткань прямо на пол. – Да, – одобряет Робин ее поступок. – Потом это уберут. Они слышат голоса и спешат выйти из темного закутка. Мимо проходят три раба: надрываясь, они тащат корзины, доверху наполненные разнообразной едой. Эмма внезапно чувствует голод. Очевидно, ей полегчало. Она зачем-то оборачивается назад и говорит задумчиво: – Если в домах у знати есть отхожие места, почему они гадят прямо на улицах? Робин усмехается. – В городе знать занимается этим в специальных общественных местах, Эмма, – он прибавляет шаг, и светильники, мимо которых он буквально проносится, принимаются мерцать от порывов ветра. – Но за удобства нужно платить. А что делать беднякам*? Он замолкает. Молчит и Эмма, еще и потому, что навстречу им все чаще попадаются рабы. Сколько же их у Ауруса? Или Эмма просто не может запомнить лиц? В подступающих сумерках дым курилен вьется под потолком, создавая плотную ароматическую завесу. Эмма старается глубоко не дышать, боясь, что закружится голова. Они с Робином минуют таблинум Ауруса и устремляются по коридору вперед, к колышущейся в большом проеме пурпурной занавеси. Эмме чудится, что она слышит за ней приглушенные голоса. – Тут часто устраиваются пиры? – прибавляет она шаг вслед за Робином. Его волнение передается и ей, и она опасается опоздать. В голове рождаются образы того, как именно здесь наказывают рабов. Десять ударов плетьми? Двадцать? Пятьдесят? – Достаточно, – отвечает Робин. – Аурусу нужно поддерживать свое положение в Тускуле – за счет того, чем он занимается, оно может упасть весьма быстро. Но он зовет к себе в дом богатых меценатов, дарит им дорогие подарки и позволяет выбирать гладиаторов на ночь. Эмма думает, что ослышалась. Гладиаторов на ночь? Но Робин невозмутим и спокоен, его явно не смущает то, что он только что произнес. – В каком смысле? – осторожно уточняет Эмма. Робин чуть улыбается. – Не волнуйся. Тебя Аурус пока что никому не отдаст. Ты еще не успела выйти на арену, ты никому не интересна. Наверное, это должно обидеть, но Эмма не обижается, потому что понимает, что именно имеется в виду. Аурус продает гладиаторов как доступных женщин. Неужели и Робин тоже?.. Эмма косится на своего нового друга, не рискуя спрашивать, у скольких женщин он побывал таким образом. Она невольно смотрит на его пах, отмечая, что там все в порядке. Робин останавливается возле занавеси и берет Эмму за плечи, поворачивая ее к себе, затем назидательно говорит: – Когда войдем, встанешь рядом со мной. Никуда не отходи. Не смотри никому в глаза, особенно гостям – за это накажут. Если позовут – подойдешь. За непослушание накажут. Ничего не спрашивай и отвечай только тогда, когда спросят. Иначе… – Накажут, – понятливо произносит Эмма. Робин успокоенно кивает и, отпустив ее, разводит в разные стороны концы занавеси, открывая перед Эммой большое пространство, заполненное людьми.