Баттерс знает. Баттерс не знает

Он погрыз все ножки у столов и стульев И догрызает мою кровать. Я не знаю за что, не знаю зачем Он пришел мешать мне спать.

Баттерс бежит. Вокруг него стены. Первая стена — Живучая четверка, ожидающая его у входа на кладбище. Вторая стена — Крейг. Третья стена — жители Южного Парка, которые приведут его обратно к Такеру. Четвертая — расстояние до ближайшего человеческого жилья, не заброшенного жилья, обитаемого жилья. Расстояние, которое Баттерсу никак не преодолеть. Четыре стены — и ни одного окна. Баттерс бежит, и эти стены бегут вместе с ним. Стены в его голове. Эти стены — в его голове. Представьте, что Вы идете, долго идете, или не долго идете, не важно. Важно, что Вы вдруг видите перед собой стену. Что Вы сделаете? Что делает Баттерс? Баттерс бежит. Но чем ближе к выходу с кладбища, тем меньше у него остается сил. Все меньше. И меньше. До тех пор, пока Баттерс не останавливается. И вот опять. Он не может идти вперед. Он не может вернуться. Он сидит на земле, запрокинув голову. Он смотрит на небо. Он больше не плачет. Кажется, он больше не плачет. Некоторые действуют из привычки командовать. Баттерс, как и большинство — из привычки подчиняться. Когда общество — все общество Южного Парка — оказывает на него влияние, подавляет его волю, разве может он сопротивляться? Как отказать тому, кто с самого рождения был рядом, окружал тебя, включал тебя, заключал в себя? Как отказать не личности — обществу? Даже если пытаться, даже если приложить силы к тому, чтобы уклониться, все равно тебя притянет обратно. Это неосязаемая, но, тем не менее, могущественная сила социальных связей. Невидимые нити, без цвета и запаха, без веса и тени. Они связывают всех, связывают каждого, подчиняют друг другу и этому единству. Крепкие нити — не исключено, что тут не обошлось без корней гор и птичьей слюны. Они подчиняют, чувствуя себя вправе потребовать принести в жертву часть — если это поможет достижению блага для целого. Кого можно обвинить в том, что Баттерс оказался в роли этой части? Вокруг него клубится туман — или должен клубиться туман. Во всяком случае, Баттерс ничего другого и не ждет — на кладбищах же должен быть туман, не так ли? А еще на кладбищах должна быть ночь. Он сидит на влажной траве. Сидит неподвижно. Сидит тихо. Туман пахнет дождем — мокрым небом и мокрой землей. Баттерсу холодно и одиноко. И да, страшно, ему все еще страшно. Вам знаком этот тихий, затаившийся страх? Он не охватывает тело целиком, заставляя его сиять, искриться паникой. Он прячется глубоко внутри, это страх костей, молчаливый страх. Он пропитывает их своей тяжестью, тянет их к земле и неподвижности. Тут его и находит Крейг, выступает из тумана, двигаясь плавно под грузом из всех этих тряпок и металлических украшений. Возможно, Баттерсу — в другое время и в другом месте — могло бы показаться интересным, откуда тот взял все эти фигурки птиц, приколотые к его груди. Может быть, ограбил этнологический музей, не мог же он сам их выплавить? Впрочем, если судить по их внешнему виду, это кажется даже более вероятным. Крейг говорит что-то Баттерсу, а тот слушает, внимательно слушает. Минуту назад его тянуло к земле, а теперь он стремится вверх, словно наглотавшийся горячего воздуха шар. Смотрите, как мало надо, всего лишь пообещать не убивать — пока не убивать. Всего лишь пообещать еду — которую Баттерсу найти больше негде, он не умеет доставать ее сам, не умеет выживать. Раньше за него все делала семья, еще раньше — родители. Теперь он с радостью готов предоставить это Крейгу. Смотрите, как мало надо. Всего лишь пообещать немного подождать. И Баттерс согласен на все. Каждая минута жизни кажется ему значимой. Каждая оказывается наполнена, налита — такими важными событиями, такими нужными вещами. Каждая едва не лопается, едва на разрывается на части от всех этих запахов. От звуков. Можно смотреть на небо. Можно — себе под ноги. Каждый вздох. Каждый взгляд. Каждое слово — сказанное и услышанное. Все имеет бесконечную ценность. Абсолютную необходимость. Еще немного. Еще чуть-чуть. Баттерс привык к отложенной смерти, ожидающей его в ближайшем будущем. Он считает, что лучше жить с этим ощущением, чем умереть. Он знаком с ним всего месяц. Он готов продолжать. Крейгу все еще нужен ребенок. Маленький мальчик или маленькая девочка. И он готов дать семье еще три недели, чтобы они его подготовили. А Баттерс должен проследить за тем, чтобы на этот раз ребенок действительно оказался ребенком. Как Вам кажется, это достаточно ответственно, это достаточно почетно? Жить с Крейгом на удивление просто. Утром ты молчишь и ешь. Весь день ты молчишь и занимаешься чем хочешь. Вечером ты молчишь и ужинаешь. Потом ты молчишь и спишь. Еду Крейгу приносят горожане — если их все еще можно так называть. Если Южный Парк еще можно считать городом. Баттерс молчит. Если разговаривать с Крейгом — и если задавать ему вопросы — он может начать отвечать. А он слишком редко говорит то, что Баттерсу хочется услышать. И все равно. Баттерс привыкает. Иногда ему хочется плакать, но Крейг запрещает это делать. Он говорит "Лишняя влажность — лишние черви. В сухой земле не живут черви, не лишай нас сухой земли". Крейга вообще очень беспокоят черви. Иногда, по утрам, он ходит на могилу мистера Смита — Баттерс видел, по меньшей мере, еще десяток таких могил. Но эта особенная. Она принадлежит М. Смиту, и, судя по всему, именно от нее Крейг ждет червей в первую очередь. Итак, по утрам он иногда навещает могилу славного мистера Смита, чтобы раскопать землю и проверить, не появился ли там кто-нибудь беленький и копошащийся. Или черненький и копошащийся. Кто-то достаточно круглый, или кольчатый, или плоский, или как там они еще классифицируются, эти скользкие верткие дряни. Пока все спокойно, но кто знает, сколько это еще продлится. Баттерс давно думает о том, чтобы запастись чем-нибудь симпатичным и достаточно острым — на тот случай, если Крейг все же встретит где-нибудь червей и вздумает обвинить в этом его. Кажется, Баттерс уже изучил все кладбище, заглянул в каждую комнатку бывшего морга, кроме подвальных помещений, конечно же. Там темно, там сыро, там никого нет — живого. С одной стороны это хорошо, как кажется Баттерсу. А с другой. Вдруг там есть кто-то мертвый? Может быть, Баттерсу и пора начинать привыкать к мертвецам, все-таки это его будущая компания, кроме того, среди них скопилось уже немало знакомых и родственников. Но он думает, что с этим еще можно немного подождать. Пока ему вполне достаточно тех мертвецов, которые под ногами. Лежат в своих гнилых гробах и слушают, как Баттерс ходит над ними. Их, по крайнй мере, не видно. А потом Баттерс встречает Марджорин. Она сидит на перевернутом шкафе и болтает ногами в полосатых носках. На правой коленке у нее синяк. — Привет, Лео, — говорит она. В тот день Баттерс пугается. Но привыкнуть получается куда скорее, чем он мог надеяться. Страшнее всего встречать Марджорин в зеркалах. Кажется, что она стоит рядом, ты чувствуешь ее запах, слышишь ее смех. А когда оборачиваешься, выясняется, что за твоей спиной никого нет. И тишина. — Баттерс, завтрак, — вяло сообщает Крейг, ставя перед Баттерсом миску с очередной почти безвкусной кашей — соли у них нет. Баттерс кивает, берется за ложку, и тут появляется она, как всегда, широко улыбаясь. — И как вы едите эту гадость? — спрашивает Марджорин, и смеется, подходя ближе к Крейгу, опуская ладони на его плечи. Баттерс знает, что будет дальше и отворачивается. А она шепчет: — Его кровь достаточно соленая, Лео. Крейг спокойно ест, он ничего не слышит, ничего не чувствует. Иногда Баттерс думает, что тот не заметил, даже если бы Марджорин действительно существовала. Однажды она рассказывает ему свою историю. — Я была маленькой девочкой. Знаешь, такой застенчивой и пугливой. И немного странной, к тому же. Она наклоняется, чтобы почесать щиколотку, и Баттерс думает, что в странности ей отказать трудно и теперь. — Меня никто не любил. Все только использовали, как хотели, и смеялись. Марджорин продолжает улыбаться. — Я только и слышала "принеси то, подай это". Они совсем меня не ценили, понимаешь? Баттерс кивает. Что ж, это-то он понимает даже слишком хорошо. — А потом они все умерли, — договаривает Марджорин, и смеется, запрокинув голову. Постепенно привыкаешь ко всему — или почти ко всему. А если тебя некому слушать, то ты даже не жалуешься, как бы плохо тебе ни было. Другое дело, что тебе всегда есть кому пожаловаться. Баттерс сидит на том, что раньше могло называться стулом, и грызет кончики своих пальцев. — Мне скучно, — говорит он, обращаясь к Марджорин, которой здесь нет. — То есть скоро я умру, и мне станет совсем не до того. О, да мне уже должно быть совсем не до того. Но прямо сейчас мне все равно скучно. Одной ногой он отталкивается от края того, что раньше было столом и раскачивается, опасно балансируя. — Мне кажется, это несправедливо, — говорит он, укоризненно приподнимая брови. — Крейга искать нельзя, он запретил. В моем распоряжении целый морг, эй, Марджорин, ты слышишь? В нашем распоряжении целый морг, а тебя нет. В тот день ни Крейг ни Марджорин не возвращаются. Ночью Баттерс дрожит от холода. Есть еще теплые одеяла, но они внизу, на первом этаже. А Баттерс не может заставить себя подойти даже к лестнице. Там слишком близко подвал, а в нем же наверняка мертвецы, они ждут Баттерса. Он слышит, как стучат их кости, когда они довольно потирают свои тонкие белесые руки. Они думают, что Баттерс так глуп, что все-таки спустится к ним. Он выглядывает из окна, чтобы прислушаться к тому, как мертвецы ворочаются в своих могилах и удостовериться, что сегодня никто из них не собирается на прогулку. Это было бы очень некстати. Особенно сейчас, когда Крейг пропал. Перед сном он еще немного думает о том, куда тот мог уйти, когда вернется и вернется ли вообще. Крейг говорил, что собирается выкопать себе могилу. Может быть, ему в ней понравилось, Вы понимаете — слишком понравилось, и он решил там остаться? Потом Баттерс думает о червях, об их гладкой коже, об их крепких ловких телах, об их слепых мордах, и, успокоившись, засыпает. Утром никто не готовит еду. Крейга нет, Марджорин есть, но ее не существует. Она может только танцевать, смеяться и предлагать раскопать парочку новых друзей, но она не может накормить его настоящей, сытной едой. Даже кашей. Даже без соли. В сущности, она почти бесполезна. Но с ней весело. Марджорин сидит, свесив ноги за окно. Ее носки уже грязные, а на пятке правого теперь большая дыра. Раньше ее там не было — зато была стертая, тонкая, полупрозрачная ткань. На второй пятке — такая же, и Баттерс прикидывает, как скоро дыра появится и там. — Эй, Лео, — говорит Марджорин, низко наклоняясь вперед, так, что ее подбородок почти касается колен. — Как ты думаешь, у меня получится взлететь? — Думаю, нет. Руками Марджорин крепко держится за старую оконную раму, но Баттерс все равно волнуется. — А если попробовать? — Марджорин, нет! Но когда Баттерс добегает до окна, она уже лежит на земле. Неподвижно. Второй этаж, она не должна была. Не должна умереть. Или? Марджорин поднимает голову, запрокидывает лицо. На ее подбородке земля и кровь. — Ты испугался, да? Испугался за свою маленькую Марджорин? Она поднимается на ноги, все платье в пыли, по разбитым коленкам стекает кровь. Левая рука висит так неуклюже-беспомощно, сквозь красную кроваво-мясную мякоть проглядывают яркие белые кости. Марджорин морщится и вправляет кость с громким хрустом. — Придется немного подождать, прежде чем срастется, — объясняет она Баттерсу. — А пока можно гнуть ее в разные стороны и не жалко. Здорово, да? Она хихикает и слизывает кровь с пальцев. — Тебе совсем не больно? — спрашивает Баттерс и почти пугается ее неожиданно серьезного лица. — Конечно, больно, — говорит Марджорин и опускает голову. Светлые волосы падают на лицо, лезут в рот, липнут к губам. — Но разве кому-то есть дело до глупой маленькой Марджорин? Разве кто-нибудь ее жалеет? — Я жалею! — кричит Баттерс, перевешиваясь через подоконник. Он хочет спуститься к ней, но все еще не уверен, что может спокойно приближаться к первому этажу, пока Крейга нет поблизости. — В самом деле? Тогда почему ты не подойдешь и не успокоишь бедную Марджорин? — Я... я сейчас. Пробегая мимо спуска в подвал, Баттерс слышит тихий злой смех и, кажется, бежит еще быстрее. На улице Марджорин берет его за руку, переплетает их пальцы, пачкая светлую ладонь Баттерса землей и пропитавшей ее кровью. — Идем со мной, Лео, — говорит она. Они бегут через кладбище, бегут, пока Баттерс не запинается. Когда он падает на землю, Марджорин падает сверху. — Тише, тише, — шепчет она, и, цепляясь за волосы Баттерса, целует его. Поэтому голос оставляет Баттерса первым. Потом Марджорин добирается до его рук, они немеют и мягко падают на землю. — Я должна сказать тебе спасибо, Лео. Ты пожалел меня. Никто еще не жалел бедную маленькую Марджорин. Поэтому я помогу тебе. Ее губы замораживают, ее губы успокаивают. Баттерсу немного больно, но недостаточно, чтобы начать беспокоиться. Ее поцелуи одевают его тело в новую одежду, не давая замерзнуть под ветром, замерзнуть еще больше. Ее кожа касается его кожи, ее волосы укрывают его лицо. А потом он чувствует ее скользкие пальцы и, наконец, начинает бояться. — Тебе это пригодится, Лео, — говорит Марджорин, хитро улыбаясь. — Еще как пригодится. После первого же движения, он теряет сознание. Теперь холод заполняет его изнутри. Когда Баттерс приходит в себя, он лежит на первом этаже морга. Перед его лицом ноги Марджорин в новых полосатых носках. Эти еще не протерты и не испачканы. — Крейг уже возвращается, Лео, — сообщает Марджорин. — Надеюсь, все будет хорошо. Баттерс хочет спросить у нее, что это значит. Хочет попросить остаться, не уходить. А потом он слышит шаги Крейга. — Я умер и оказался на вершине горы, — говорит Крейг, поглаживая его по спине. У него спокойный, тихий голос. И это "умер" звучит так просто, так ровно. Живому никогда так не сказать, думает Баттерс. — Там Бог Неба говорил со мной. Он сказал, что научит меня делать лекарство. Тело Баттерса все еще болит от поцелуев Марджорин, он не может шевелиться. Только слушает Крейга и смотрит на грязный холодный пол перед своим лицом. Если чуть-чуть приподняться, будет видна лестница, ведущая в подвал. Баттерс предпочитает разглядывать пол. — Он швырнул меня на землю, — рассказывает Крейг, переворачивая его на спину. — Отрезал мою правую руку и засмеялся. Крейг проводит лезвием ножа вдоль вены Баттерса, легко царапая. — И я смеялся вместе с ним. Крейг улыбается, и Баттерс отводит взгляд. — Потом он распорол мой живот, достал внутренности и омыл Небесным Дождем. Баттерс сжимается, чувствуя холодное лезвие, царапающее кожу вокруг пупка. — Тогда он отрезал мою голову и отложил в сторону, а она продолжала смеяться. Я был почти чист, оставалось только одно. Крейг раздвигает безвольные ноги Баттерса, подхватывает его под бедра, тянет на себя. — И тогда Небесный Бог насадил мою голову на кол, снимая с нее кожу, обеляя кости, очищая разум. Затылок Баттерса больно бьется о пол, ему неудобно, а руки все еще покалывает от губ Марджорин. И только когда Крейг больно впивается зубами в его кожу, кончая, Баттерс понимает, что не умрет. Тогда он видит все, о чем тот рассказал. Видит Бога Неба, рядом с ним стоит Марджорин. Они смеются. И Баттерс знает. Он больше не умрет.