Merry-go-round

      Спустя полтора месяца после конца света. Кормовые отсеки.       Тихо. Полутемно. Мертво. Но хотя бы не холодно, а то было бы вовсе как в склепе. Обстановку на контрольном щите управления реактором оживляет лишь попискивание морянки, выпущенной полетать из самодельного вольера — пичуга пробралась на борт ещё давно, через какую-то пробоину, и заблудилась в недрах субмарины. Суони изловила её, ослабевшую и почти неспособную к сопротивлению, через сутки после начала шторма, сплела ей клетку из провода и поселила на КЩУ, так как, во-первых, жалко было выгонять под отравленный пеплом дождь, а во-вторых, она знала, что морянки очень чувствительны к ядовитой среде и радиации. Марлесс, конечно, разбрюзжался на этот счёт, как будто птица размером в его палец способна объесть экипаж «Мю-141». Ей и надо-то всего несколько рыбных крошек из консервной банки да столовую ложку воды в сутки. Небось, с них не убудет. Суони и грызунчиков бы прикормила, но на субмаринах серые камрады моряков не водились, их слишком тщательно вытравливали по выходу из порта, а на острове их тоже не нашлось или они не успели пробраться на корабль. Зато теперь у неё было развлечение, она приручала морянку, подкармливая её с ладони. Всё не так скучно.       Впрочем, насчёт скуки — это не совсем верно. Скучать по-прежнему было некогда, так как двигатели и реактор требовали постоянного человеческого внимания. Но вот нехватка общения давала о себе знать всё сильнее, и похоже, не только ей, но и Марлессу. Ходить друг к другу в гости с носа на корму и с кормы на нос слишком часто не стоило: середина корабля была негерметичной и плохо защищённой, и уже на второй декаде после начала шторма пришлось на всякий случай надевать СИЗы, чтобы пробежать через повреждённые отсеки. Да и потом, эти встречи обыкновенно заканчивались конфликтами. Поэтому они с Марлессом проложили новый кабель взамен повреждённого и перешли на телефонное общение.       Сначала разговоры сводились к коротким техническим консультациям. Так уж вышло, что Суони лучше разбиралась в электронике, сосредоточенной в основном на носу подлодки, а её прирученный калед — в движках и реакторах, расположенных на корме. Но он схватил дозу — пусть маленькую, но с радиацией шутки плохи в любом случае. Поэтому усадить его дежурить на контрольный щит было бы скверной идеей. А чтобы он не упёрся рогом и не бухтел, Суони быстро нашла достойное обоснование: личного времени у них много, а ситуация непредсказуемая, поэтому надо с умом подойти к вопросу и заделать пробоины не только в субмарине, но и в собственных знаниях. Мало ли что может случиться с кем-то из них двоих? Если один погибнет, а другой уцелеет, пусть у него будет больше шансов выжить с комфортом. Понятно, что без нормального техобслуживания все системы субмарины умрут несколько быстрее расчётного времени, но даже за пару лет можно придумать какую-то альтернативу реактору или куда-то перебраться. Поэтому Суони уже месяц возилась с двигателями и КЩУ, а Марлесс, проклиная талов и их электронику, погрязал в системах носовых КП. Примерно раза по три-четыре в день они названивали друг другу с дурацкими вопросами, а беседы в итоге сводились к националистическому переругиванию с плавным переходом на конкретные личности. Но два пустых негерметичных отсека, в которых потихоньку пощёлкивали датчики радиации, стали весьма надёжным препятствием, не позволяющим бить морду по малейшему поводу. Адмиралы ходили друг к другу только тогда, когда без наглядного тыкания пальцем в нужный узел разобраться с ремонтом и поддержкой систем было невозможно. А учитывая, что оба мучились приступами запредельной гордости и соглашались признать собственные ошибки или незнание только в самых крайних случаях, визиты в гости были редким явлением.       Одиночество — лучшее лекарство от нацизма. Когда болтаешь с птицей, это ещё ничего, но когда начинаешь разговаривать с датчиками состояния топливных стержней в реакторе — это уже тяжёлый случай. И ведь сама прекрасно осознаёшь, что пошла кратчайшим путём к тётушке Шизе, но остановиться уже не можешь, настолько хочется, настолько нужно услышать человеческий голос в пустых отсеках. В такой ситуации будешь рада и черноволосому дикарю. Видимо, Марлессу приходилось не легче, раз телефонная ругань постепенно стала ослабевать, а разговоры — затягиваться, и наконец, в один прекрасный день его звонок начался не с привычно-требовательного «Где эти ваши криворукие инженеры зарыли…», а с неожиданно-вежливого «Доброе утро, Шеке. Не разбудил? Как дела?»       Она тогда чуть с сиденья не упала от удивления. Но с этого и началось устойчивое потепление в отношениях с Оро — господа адмиралы почти прекратили ругаться из-за ерунды и стали по скарэлу-полтора висеть на проводе и даже получать от этого удовольствие. В конце концов, когда твой собеседник — не материальный объект с раздражающей внешностью и манерами, а бесплотный голос, общаться как-то легче. Сначала темой для разговоров послужила просьба Суони позаниматься с ней каледианским — словарный запас у неё был приемлемый, но произношение и грамматика хромали на все ноги, так как она никогда не озадачивалась необходимостью чисто говорить на чужом языке. Допросить пленного могла, и ладно. В ответ Старик надиктовал ей десятка три скороговорок с массой твёрдых согласных и сложных экспираторных ударений, и заставил их вызубрить. А потом высмеял её проблемы со склонением существительных и начал давать задания на все девять падежей, от которых у неё, обыкновенного тала, ехала крыша. Зачем столько, если можно обойтись тремя? Впрочем, каледу, наверное, тоже когда-то было нелегко усвоить пять тонических ударений давиани, так что в этом отношении адмирал чувствовала себя заведомо отомщённой.       А потом она как-то раз подстебала Марлесса, что он чешет на чужом языке, как настоящий шпион — и получила в ответ: «Я вообще-то начинал морпехом и участвовал в разного рода вылазках. Мне это умение несколько раз жизнь спасало». Это было неожиданно, и Суони, слегка оторопев, призналась: «А я себя в тринадцать в мореходку отдала. И несколько лет отслужила штурманом на малом флоте, на катере минного заграждения».        «Так вы тоже не с самого начала на подплаве?» — задумчиво отозвался Старик. И они засмеялись, неожиданно друг для друга, просто от внезапности открытия.       Правда, момент просветления очень быстро оказался испорчен вопросом на не самую лучшую тему для беседы: «Суони, у вас же есть дети?» Веселье как взрывом стёрло, и хотя умом она понимала, что Старик ничего не знает о её биографии, но желание сунуть ему кулаком в зубы всё равно стало слишком острым. По самому больному месту задел. Сиди они в одном помещении, ей было бы труднее сдержать порыв, но телефон спасал и от драки, и от необходимости сохранять ровное выражение лица. Ей оставалось только придать подобие спокойствия голосу: «Нет».       «Но как же обычай талов?..»       «У меня нет детей».       Марлесс помолчал, словно бы с пониманием, потом кашлянул — поди пойми, из вежливости или из-за затянувшейся простуды, которую он упорно не лечил, — и всё так же в лоб спросил: «Погибли?»       Такту в нём, как в оро. Вот честно. И Суони уже не сдержала сарказма: «Я родилась и выросла в порту, жители которого в какой-то момент разделились на три группы: те, кто не пережил Синегорку, те, кто пережил Синегорку, и те, кому повезло в Синегорку. Так вот, я пережила Синегорку. Вам это название что-нибудь говорит? — судя по длинной паузе, повисшей на другом конце провода, название Старику действительно было знакомо. — С тех пор у меня не может быть детей, и это та причина, по которой я оказалась на фронте. И давайте это больше не обсуждать». Калед опять прочистил горло, извинился и повесил трубку.       Будто его извинение могло что-то изменить.       …Полутёмная больничная палата. Ещё три дня назад она была набитой под завязку, но сейчас абсолютное большинство пострадавших перекочевало в мертвецкую и на кладбище. Отсроченное влияние токсина, некроз внутренних органов. Однако Суони это почти безразлично, как и то, что она сама едва выкарабкалась. У неё страшно болит поясница и живот, ноют исколотые зондами и шприцами руки, а в глазах стоит серый туман пополам со слезами.       Рядом с кроватью сидит молодой врач. Ещё три дня назад она бы радовалась, что её лечит такой красавчик, и вовсю бы с ним кокетничала, но сейчас ей это совершенно безразлично. Ей всё безразлично.       — Ну что, дочка, будем жить? — спрашивает врач, но даже обидное «дочка» её не царапает. Как теперь жить? Зачем? И она переводит замученный взгляд на врача. — Тебе повезло, токсин почти не успел всосаться, и новый регенератор, доставленный из столицы, работает как надо. Почки и печень должны восстановиться полностью, но конечно, не сразу. С месяц полежишь у нас, потом тебя в санатории долечат.       — Это была диверсия? — тихо спрашивает Суони. Только это её и волнует. Только та причина, по которой яд оказался в водопроводе.       — Да, скорее всего, хотя следствие ещё ведётся, — грустно отвечает врач. И, помолчав, добавляет: — Говорят, ты сделала тот звонок, самый первый? Как же ты догадалась?       Суони не отвечает — горло забил горький комок. А перед глазами встаёт вечер, разделивший жизнь на «до» и «после». Смех родителей в комнате, запах праздничных лепёшек — сейнер отца вернулся раньше ожидаемого срока, вот мама и расщедрилась на вкуснятинку, сбегала в пекарню. Нагруженный посудой поднос в руках. За спиной, на кухне, хлюпает в миске с водой Бурый. Нагулялся пухан, напрыгался с хозяином от радости, теперь хочет пить. Даже пришлось долить ему свежей водички, прежде чем разливать чай по чашкам.       Суони переходит в комнату, расставляет чайную посуду на столе, украдкой любуясь родителями, которые даже за столом друг с друга глаз не сводят. Ей очень хочется броситься к ним, горячо обнять за шеи, но не в тринадцать же лет? Ещё два года, и она невеста. Ей все уши прожужжали о том, как теперь надо себя вести. Да что там, к ней уже начинают липнуть моряки, принимая за взрослую девицу. А это всё рост виноват и слишком развитая грудь — прёт, как на дрожжах, как будто Суони не занимается через день спортивным плаванием. Вчера вон, один морячок даже целоваться полез. Значит, детское разбойничье прыганье на папу с мамой уже не соответствует её возрасту. И, не зная, как выразить переполняющие её чувства иначе, Суони по-подростковому грубовато спрашивает:       — Эй, вы чай-то вообще будете? А то просили, а сами сидите…       Она делает небольшой глоток, всё так же глядя на родителей, потянувшихся к своим чашкам, и тут же вспоминает, чего не хватает на столе:       — Ой! Варенье. Сейчас принесу.       Пока она шурует по кухонным полкам в поисках банки с чем-нибудь повкуснее, за спиной вдруг раздаётся поскуливание. Суони оборачивается: Бурый припал на передние лапы и смотрит на неё жалобно, а потом вдруг заваливается на бок, пытаясь дотянуться до живота, словно хочет что-то выкусить из шерсти. Между клыков выступает белая пена, лапы судорожно дёргаются, взгляд стекленеет. Он же… умирает. Обмерев от неожиданности, Суони совершенно автоматически бросает взгляд на предмет, стоящий рядом с мордой пухана — миску, вылаканную почти до дна.       Почему-то её осеняет сразу, словно боги в ухо подсказали.       Вода.       В голове вдруг делается пусто и стеклянно, и лишь всплывают перед внутренним взором страницы учебника по общей безопасности: «Если вы проглотили боевое отравляющее вещество с водой или пищей…» Пальцы словно сами собой ныряют в рот, надавливают на корень языка. Звон разбитой посуды из столовой. Глоток чая вылетает из горла вместе со спазмом, прямо на мёртвого пухана. Но это не спасает от внезапно почувствовавшейся рези в груди и животе и слабости в ногах. Собрав все силы, Суони бросается в коридор, к телефону.       — Скорая? На Заводской яд в водопроводе. Дом номер восемь, трое с отравлением.       Она ещё успевает отодвинуть щеколду на входной двери, прежде чем падает без сознания…       — …я спрашиваю, у тебя родственники-то есть? — говорит врач, и Суони понимает, что уже не в первый раз. — Надо их предупредить. Кто-то должен тебя потом забрать из санатория.       — Тётя и её сын в армии, им не до меня, — отвечает Суони тускло. О смерти родителей ей сообщили ещё утром, когда она пришла в себя достаточно, чтобы воспринимать информацию. И про то, что токсин в принципе лишил её возможности родить здорового ребёнка, её предупредили тоже. Как и всех выживших после отравления женщин.       Поэтому ей всё равно. Для неё всё позади — уютные вечера в гостиной, смех отца, нотации мамы, занятия в бассейне, болтовня со школьными подружками после уроков во дворе, дерзкий поцелуй взрослого парня, горящий на губах, планы на будущее. Этого уже не будет. Просто — не будет.       Суони поднимает тяжёлый взгляд на врача. Решение проблемы озаряет её внезапно, как молния, хотя оно было очевидно и предсказуемо с самого начала.       — Отправьте меня в мореходное училище.       — Что?.. — оторопев, переспрашивает врач.       — Я знаю, что обычно туда берут с пятнадцати. Но мне всё равно будет нечего делать эти полгода, а приюты и так переполнены. Я хорошо учусь. Я сдам школьную программу досрочно. Напишите в мореходку, может быть, они согласятся. Мне уже почти четырнадцать, — это не совсем правда, день рождения был всего лишь два месяца назад, но сейчас это кажется неважным. Суони пристально глядит в глаза врача. — Если у меня никогда не будет детей, то я должна воевать.       …Через полгода, у алтаря богини Макат, освящённые ножницы отрежут её длинные, ниже пояса, косы, и Суони, закинув за спину тощий рюкзак с личными вещами, войдёт в поезд, который унесёт её на другой конец континента. В единственное военно-морское училище, согласившееся досрочно принять сироту из Синегорки…       Марлесс не виноват в том, что он — бестактный варвар. Он не специально сделал ей больно. Но всё же, она ему несколько суток потом не звонила сама, хотя со второго дня уже ждала его звонков. Наверное, Оро всё-таки почуял, как сильно разбередил её старую рану, потому что сутки отмалчивался. И потом у него тоже хватило ума не задавать дополнительных вопросов.       Ведь это действительно была диверсия каледов по отравлению водоочистной станции. Крупная, невероятно удачная, направленная против порта и рыбзавода. А то, что половина мирного населения заодно перетравилась, так кого и когда на Скаро это волновало… Мощный нервно-паралитический токсин, вызывающий ещё и некроз органики, действовал очень быстро и внезапно. Смертельную дозу можно было получить из одного-двух глотков отравленной воды. Суони спасли Бурый, а также накрепко вколоченные в школе инструкции — протяни она ещё рэл-другой, не среагируй вовремя, и её бы уже не откачали. Не разбавь она из-под крана воду в миске домашнего любимца, не догадалась бы о причине отравлений. Просто цепочка случайностей. Большинству горожан повезло меньше. Вечер, ужин, чай. Смертоносными стали даже водяные пары — как потом выяснилось, персонал водоочистной станции погиб раньше всех. Звонок Суони был первым, хотя и не последним — и чуть ли не единственным из всех, где прозвучала настоящая причина ЧП.       Погибла её семья, почти все её одноклассники и их семьи, почти все соседи по улице. Для того, чтобы в городе можно было жить, следовало полностью поменять водопроводную систему. В некоторых районах так и сделали, ради того, чтобы сезонным рабочим было где квартировать. Но мирная жизнь в Синегорке умерла — немногих выживших эвакуировали куда попало, так было дешевле и проще. Что касается Суони, она вообще не вернулась в город после того, как её увезли в санаторий. Только после выписки из больницы зашла домой, собрала самые необходимые вещи да ещё взяла на память фотографию со стены - она, родители и Бурый, спасший ей жизнь.       Потом была учёба и первая практика на старом и раздолбанном минном тральщике, помощником у штурмана, который орал на неё трёхэтажным матом за любой косяк — даже за то, что, придя на вахту, она не приносила ему термос с горячим чаем и не всегда успевала вовремя чинить ему карандаши. Тут даже простая «бестолочь» шла за комплимент. А уж как штурман — кстати, его звали Сталад, — её поливал, когда на них прямо в море налетел вражеский истребитель и принялся обстреливать из пулемёта — это вообще был виртуозный поток словесных помоев. Сталад оперативно дёрнул зазевавшуюся Суони за шкирку под прикрытие надстройки и обложил по матери, да так, что у неё, портовой девчонки, привыкшей к отборной брани, и то уши обвяли. Но тут или сбегай в соплях на берег, или сожми зубы и учись воевать. И она училась — пахать на равных, не заикаться об исключениях «для девочек» и «по возрасту», защищать себя, притираться к коллективу, завоёвывать уважение окружающих, потому что из этого и состояли военные будни моряков. Сражаться-то особо было не с кем. На малом флоте противник воспринимался, как нечто далёкое и неодушевлённое — мины, самолёты, корабли, субмарины. Небось не пехота, лиц не видишь, да и в боях особо не участвуешь. Нечего под форштевнями у больших кораблей путаться. Если какой-нибудь эсминец или торпедный катер ещё мог дать бой, то у старенького минного тральщика, вооружённого лишь двумя крупнокалиберными пулемётами, была на этот счёт одна-единственная инструкция: развернуться и драпать, голося на весь квадрат по рации, что обнаружен враг, чтобы подошли «старшенькие», из правильной весовой категории, и наваляли нежеланному гостю.       Но всё это Суони постигала в процессе службы. Точнее, эти премудрости в её головушку, тогда ещё чрезмерно романтичную, вколачивал Сталад, бранью и подзатыльниками. Он же стал её первым мужчиной, в первом же порту, куда они зашли пополнить запасы воды — что, в общем, совершенно неудивительно. Куда более странным оказалось то, что этот хам и матерщинник отнёсся к процессу хоть с какой-то деликатностью, а не грубо сделал ей подножку на раскладушку. У Суони до сих пор было стойкое ощущение, что с ней в тот день случилось не столько превращение в женщину, сколько обряд воинской инициации вперемешку с практической лекцией о безопасном сексе. Когда сволочной штурман прекратил валять её по постели в дешёвой гостинице, где койки по часам сдаются, и, натягивая форменную водолазку, заметил, что кадетам вовсе не обязательно ложиться под всех, кто старше их по званию, она наконец не выдержала и врезала ему промеж ног, со всей силой пловчихи и со всем умением, привитым на уроках самообороны. Это был первый и единственный раз, когда она ударила старшего по званию, да ещё так подло, и, как ни странно, это ей сошло с рук — Сталад, отдышавшись в позе эмбриона, сделал одобрительный жест и выдавил: «А вот это наконец-то было правильно». И она поняла, что именно этого он от неё всю практику и добивался. Не удара, конечно, а умения защищать себя и своё воинское достоинство не только от врагов, но и от соратников, отстаивать свои права и свою точку зрения. И что с самого начала он был ей не врагом, как казалось, но старшим товарищем, всеми правдами и неправдами пытающимся вытащить её на нужный уровень.       Это доконало в Суони романтичного подростка. Но будущая «предусмотрительная стерва» в ней зародилась через декаду, когда тральщик снова накрыли истребители, и Сталада, уже привычно выдернувшего её прямо из-под очереди в ходовую рубку, убило отрикошетившей пулей. А она, вместо того, чтобы рыдать над убитым, сжала зубы, встала на его место и вместе с остальным экипажем дала бой. С тех пор ей иногда казалось, что душа Сталада частично вошла в неё, влилась через штурвал, будто штурман передал ей свою силу, свою уверенность, свою наглость, как наследство. Она перестала бояться. Страх смерти, свойственный всем живым существам, из неё никуда не делся, но обычное девочкино «ой, всё» из неё выветрилось напрочь. Она больше не попискивала, не зажмуривалась, не стояла столбом, не закрывала голову руками и вообще перестала себя вести, как напуганная птица башкотык, а действовала, как надо, забыв о себе и помня только о корабле и товарищах, которые зависели от её мастерства, решительности и умения правильно оценивать ситуацию. Словом, в ней начала формироваться та воительница, о которой в древних трактатах говорилось: «равная мужчине-воину не только в правах, но в обязанностях и в ответственности».       А потом было окончание училища и перевод на катер минного заграждения, и вошедшее в учебники истории сражение, получившее поэтическое название «Минный шторм», и в награду за него — звание старшего мичмана и назначение в капитанскую школу, и собственная, почти спонтанная, просьба о переводе на подплав, потому что к тому моменту у Суони уже сформировалось чёткое мнение — на море существует только два типа плавсредств, субмарины и их цели, и свою будущую карьеру и свою войну она видела связанной именно с подлодками.       Каптри, малый разведчик. Кавторанг, торпедоносец. Каперанг, ракетный крейсер. А там и до целой эскадры и контрадмиральских нашивок оказалось недалече. Она любила море и свою профессию, гордилась тем, что ей довелось защищать родину, но война… Войну она ненавидела. Однажды какая-то наивная молодая журналистка спросила, кого прославленный флотоводец считает врагом, и она так и ответила — «Войну. Сам факт войны». Правда, потом пояснила, что не видит иного выхода, кроме как победить. А то в глазах общественности недолго было и пацифистом прослыть после таких неоднозначных слов, ей и так пришлось объясняться с командованием.       Но война и вправду была её главным врагом. Война, а не соседний народ. В конце концов, сломив сопротивление каледов, их можно было бы интегрировать в нормальное общество, развить до своего уровня. Зачем уничтожать-то? Суони твёрдо верила, что это возможно, но также прекрасно понимала, что абсолютное большинство соплеменников не разделяет её мнения. Воины обязаны думать в рамках устава, гражданские — в рамках газетной идеологии. И там, и там прописано одно и то же — черноволосым не место на планете. Есть ещё секта пацифистов — эти вообще считают, что можно достичь каких-то взаимных договорённостей, поделить Скаро пополам и друг другу не мешать. Как же… История знает много таких перемирий, но все они заканчивались одним и тем же. Нет, каледов необходимо было победить, а после этого научить жить по-человечески. Только полная интеграция темноволосых в высокую культуру могла остановить эту ненормальную, противоестественную и многовековую вражду. Это — или выход, придуманный Теммозусом. Выход, который он даже не осмеливался озвучить, пока не познакомился с Суони.       Но… Теперь ни то, ни другое уже невозможно реализовать. Ядерная бомбардировка — второй раз, когда жизнь кардинально и безвозвратно поделилась на «до» и «после», и с этим ничего не сделаешь. Талы, каледы… Теперь никто, ни с кем и ни о чём разговаривать не станет. Будет только стрельба, только слепой гнев, пока два последних представителя своих рас не вцепятся друг другу в глотки голыми руками и не придушат в порыве неуправляемой ненависти.       И никто не гарантирует, что это не будут они с Марлессом.