Merry-go-round

      Кто-то напихал между рёбрами осколки разбитых стёкол. Вдох, выдох — чудовищная боль, гул в черепе, в ушах немота, а под веками белое мерцание, как ночные вспышки взрывов. Порой казалось, что сознание почти выпуталось из чёрных лабиринтов и белого тумана, и тогда перед глазами возникала блёклая лампочка на подволоке — тонкая красноватая нитка за защитным кожухом из пластика и металла. А потом веки опять смыкались, и мир терялся в чёрном колодце с белыми туманами, и опять, опять в бок вонзались бесчисленные стеклянные осколки.       Иногда в голове немного прояснялось, но никак не удавалось понять, что это за место и как сюда занесло. В памяти не было ничего — даже собственное имя вылетело из головы, вытекло, как вода сквозь пальцы. Где-то, когда-то, был бой. Звучали приказы, никудышные, бездарные приказы. Единственно верным решением было остановиться, прекратить огонь, но стоило это сказать, как мир раскололся грохотом взрыва по левому борту. Но губы продолжали, продолжали бормотать, как заведённые, давясь осколками стёкол — прекратить огонь, прекратить огонь… Приходила чёрная, страшная тень, пыталась что-то впихивать в рот, причиняла боль ноющему боку, гудящей спине, ещё что-то делала, но не было сил отбиваться, остались лишь страх и непонимание — и приказ прекратить огонь во что бы то ни стало.       Как-то раз она вдруг почувствовала себя лежащей в койке, поймала себя на мысли: «Я — Суони», смутно припомнила, что с кораблём — её кораблём! — случилось что-то скверное. В каюте стояла почти непроницаемая темнота, на подволоке еле теплилась лампа и не доносилось никаких звуков. Надо было сесть, поискать взглядом Марлесса, спросить, что, лунные демоны побери, произошло и зачем ей в уши до глухоты набита вата — но, едва стоило пошевелиться, как бок тут же пронзила острая боль, перед глазами всё вспыхнуло и резко крутанулось, и, кажется, она снова потеряла сознание.       Потом стеклянные осколки в боку сделались отчего-то неважны. Они всё ещё торчали между рёбер, всё ещё мешали дышать, но стало как-то всё равно, есть они или нет, а память переключилась в прошлое, такое далёкое, такое забытое, такое пёстрое и отрешённое, как развлекательный кинофильм…       …Знойно шпарит солнце, пахнет разогретой пылью и раздавленными в ней ягодами сладицы — лилово-малиновые кляксы уляпали весь тротуар под деревьями, со дворов тянет вареньем. Правую руку оттягивает стопка учебников, перевязанная ремнём, в левой, закинутая за плечо, болтается школьная сумка с платьем, полотенцем и всякой мелочью. Задники тесных парусиновых туфель слегка натирают голые пятки. Купальник ещё мокрый после бассейна, но сохнет на глазах. Если бы не книги и не вещи, влезла бы на дерево, набила бы рот спелыми ягодами и жевала бы, жевала, как древесная ящерица в стране богов, чтобы заесть тревогу за одноклассницу. Элак хоть и не близкая подруга, но всё равно не по себе. Надо же, из-за отца в больницу загремела — почему, за что он её избил?..       Суони встряхивает головой, пытаясь отогнать дурные мысли и заодно проветривая влажные кудри — они падают до середины бёдер, от них жарко и сыро шее. А вдруг её папа, её добрый и хороший папа однажды поступит так же, поколотит до полусмерти и маму, и её? От этого даже мороз по коже продирает, словно на улице нет никакой жары, словно воздух дрожит над мостовой не от зноя, а от чудовищного холода.       Старая известняковая лестница выводит на узкую улочку, вьющуюся вверх по склону, к дому. Город лабиринтом поднимается от причалов, углами домов врезается в известняковые скалы. Суони идёт, мрачно попинывая свалившуюся за чей-то забор луумовую паданку, как маленький мяч. Зной такой сильный, что все попрятались по домам, не видно даже вечно судачащих в тени деревьев старух-сплетниц. Только из порта доносятся привычные звуки — гул кранов, сирены буксиров, железный лязг и свистки тепловозов на разгрузке.       — Эй, красавица!..       Суони поднимает взгляд: навстречу по тротуару спускается незнакомый матрос — молодой парень, словно всего год или два из училища. Не слишком хорош собой, не слишком высок, но крепок, с валкой походочкой моряка и цепким взглядом. Пожалуй, уж слишком цепким, почти липким; Суони открывает рот, чтобы отшить с порога, но парень, подходя ближе, спрашивает совсем не то, о чём она было подумала:       — Слушай, красавица, как пройти на вторую Заводскую? Мне санэпидемстанция нужна, а я что-то заплутал…       Ну, это как раз не странно. Синегорка — та ещё находка для шпиона. Едва выйдешь за пределы порта и вокзала, как потеряться ничего не стоит, особенно в старых кварталах: все дома для приезжих на одно лицо, а все улочки одинаково узкие и петляющие, то упирающиеся в тупик, то выводящие на лесенки и даже крыши, и естественно, на стенах и заборах не предусмотрено ни одного указателя. По городу хорошо гулять по вечерам и любоваться морем, но, чтобы ориентироваться и быстро добираться до конкретных мест, надо здесь прожить не один год.       Суони оценивающе глядит на парня: обыкновенный морячок с континентальным выговором. Не в военной форме — должно быть, с рыболовецкой посудины. Тогда понятно, зачем ему СЭС: или портовое начальство требует бумажку о состоянии трюмов, или каких-нибудь грызунчиков надо протравить, а в портовом отделе эпидконтроля вечные очереди. Береговые службы для обработки невоенных судов привлекать разрешено, вот капитан и послал матроса на берег, чтоб отнести запрос. А тот, как и следовало ожидать, заблудился в трёх кварталах.       — Да вы почти на месте, — пожимает плечами Суони, ставит учебники в пыль и принимается объяснять, размахивая рукой: — Смотрите, сейчас вон туда, вниз по лестнице, направо по улице, а там второй поворот налево, в сторону моря. Сами увидите серый фабричный забор, и вдоль него. Тут недалеко, с полскарэла.       Парень, подойдя почти вплотную, сосредоточенно следит за её объяснениями:       — Так, понял…       — А лестница вон, за тем раздвоенным деревом, — заканчивает Суони. — Только спускайтесь аккуратней, некоторые ступеньки шатаются.       — Я там шею-то не сверну? — посмеивается моряк.       Пф-ф, очень весело! Суони презрительно морщит нос:       — Ну я же до сих пор не свернула…       Она даже не сразу понимает, что происходит: только что стояла в шаге от моряка, и вдруг бока уже сдавливают сильные руки, а чужой рот, горячий и пахнущий зубным порошком, почему-то впечатался в её губы, и совсем близко хитрые и цепкие глаза, в которых скачут лунные демоны, и от водолазки пахнет солью, мужским потом и одеколоном, и всё это настолько внезапно, что не сразу даже удаётся прогнать оторопь и рвануться. Щекам отчего-то горячо, а ещё так обидно — дорогу же объясняла, чего он грабли распускает, хам уличный?! — и хочется прямо книжками по роже смазать, но они на земле, под ногами, и…       Суони с трудом отшатывается, чтобы освободить рот, и выпаливает на всю улицу:       — Дядь, ты чего, я же в школе учусь!!!       Моряк на рэл замирает, глаза у него слегка расширяются, а взгляд соскальзывает ниже, на её грудь — и обратно на лицо. У, похабная морда! Суони дёргается сильней, и чужие руки немного разжимаются, позволяя ей вывернуться и отскочить.       — А выглядишь старше, — кривая улыбка, которая, наверное, должна замаскировать растерянность, но моряка выдают глаза — не на шутку сдрейфил. А потом даже отступил на пару шагов. Ну да, за малолетку вкатают сразу по максимуму, и его счастье, что в зоне видимости нет патрулей.       Суони подхватывает книги и на всякий случай тоже отскакивает, чтобы увеличить дистанцию. Обиженно вытирает губы:       — Дурак! Мне тринадцать!!!       — Ну ладно, не вопи, ошибся, с кем не бывает, — он примирительно поднимает ладони, улыбка из кривой снова делается шальной. — Лучше скажи, куда сватов через пару лет засылать?       Ага, разбежался! Может, всё-таки швырнуть в него учебниками? Они тяжёлые, глядишь, вобьют немного ума.       — Мой папа — капитан, так он и выдаст меня за «салька» вроде тебя, мечтай! — Суони отбегает ещё на несколько шагов в сторону родного переулка и выпаливает самое обидное, что приходит в голову: — Зелень подкильная! Станешь адмиралом, тогда и приходи!!!       — А дождёшься? — смеётся нахал.       — Уж как-нибудь дождусь! — гневно фыркает она и бежит сломя голову прочь, но через лер-полтора оборачивается. Моряк всё ещё стоит и, широко улыбаясь, глядит ей вслед. Тогда она высовывает язык, так сильно, как только может, и бросается за ближайший угол. Чего вылупился?! У неё спина фиолетовая?       Но, едва скрывшись за поворотом, она приваливается спиной к забору и медленно касается пальцами губ, вспоминая поцелуй. Лицо горит, сердце бешено бьётся, и всё ещё чудится запах одеколона и зубного порошка, и уже не страшно, и почти хочется услышать догоняющие шаги.       Так вот как оно у взрослых бывает. Суони тихо смеётся, сама не понимая, почему, и снова трогает губы. Нет уж, никому она не расскажет об этой истории — ни маме, ни подругам. Это будет её, только её секрет. Всё равно этого странноватого и нахального парня она больше никогда не встретит, но — может быть — чуть-чуть его подождёт…       …Что-то изменилось в пространстве. Суони медленно открыла глаза: лампа над головой больше не горела, но из коридора через настежь открытый люк падал ровный прямоугольник света. Она хотела было сесть, но смутно вспомнила о боли, мучившей её, похоже, долго — и осторожно, медленно, прислушиваясь к каждому ощущению, приподняла правую руку. Так же медленно провела ладонью по телу.       Эластичный бинт, толстым слоем, от груди и до живота.       Перелом рёбер по левому борту.       А что вообще было? И почему такая глухая, странная тишина? Всё так же медленно Суони ощупала и голову: пластырь чуть выше виска, пластырь на скуле — больно, с-сука, — но в ухе никакой ваты нет. Тогда почему ни шороха, ни скрипа, ни даже звона собственной крови в ушах?       Ей потребовалось, наверное, много рэлов, чтобы сообразить: тошнота, головокружение, глухота, перепутанные мысли — это всё симптомы или контузии, или баротравмы, или и того, и другого. А как? Вот этого она вспомнить не могла. Быть может, Марлесс скажет?..       Суони с трудом повернула голову — рядом никого, даже одеяло на второй половине койки застелено. А с другой стороны?       Тоже пусто. Только к самому изголовью подставлен ящик, а на нём целый натюрморт — несколько кружек, банка с водой, фляга, нераспечатанные галеты, жестянка для медицинских инструментов и початая пачка ампул. В глазах двоилось, но Суони с трудом разобрала букву за буквой в названии лекарства и с ещё бо́льшим трудом вспомнила, что это обезболивающее. Ах, ну да. Яркие цветные сны-фильмы ни о чём. Наркотик, притупляющий боль — ей такое уже разок кололи, когда вынимали осколок из загноившейся раны. Но это было так давно, так давно…       Попытка двигаться и связно мыслить отняла все силы, Суони опять провалилась в сон, больше похожий на обморок. Потом проснулась. В голове сделалось немного яснее, хотя муторное головокружение и глухота никуда не делись. Это она думала, что сильно головой ударилась, когда неуправляемую субмарину носило на семи ветрах? Ха… Это, оказывается, были цветочки, а вот сейчас, похоже, ягодки — она приложилась действительно сильно. И хорошо, что не совсем виском и череп цел…       Первым делом — взгляд на то место, где положено быть Марлессу, но подушка всё ещё не смята, он всё ещё не приходил. Свет так и горел в коридоре, ярко, бодро.       Странно. Зачем было оставлять ей еду, воду, обезболивающее? Куда провалился Оро? Что-то неладно. Очень неладно. Настолько неладно, что надо бы встать и выяснить всё самой. Но для начала хотя бы сесть и выпить воды, а то в горле давно пересохло.       Суони кое-как уперла в койку правый локоть и попыталась распрямиться. От боли чуть искры из глаз не посыпались, но она стиснула зубы и заставила себя сдвинуться. Без сил оперлась затылком на смявшуюся подушку, тупо уставилась в подволок. Проклятье, ну ноги-то ей не перебило, она же их чувствует. И руки чувствует. Она может, просто может встать и действовать. Перелом рёбер — не перелом позвоночника, ерунда. Как только боль немного притупилась, Суони опять напряглась и подтянулась ещё немного. Так, по чуть-чуть, отлёживаясь после каждого рывка и то и дело утопая сознанием в какой-то невнятной серой мути, она смогла наконец устроиться полулёжа и подтянуть к себе фляжку. Кружку побоялась расплескать. Отдышавшись, с трудом, со второй попытки, отвинтила крышку, поднесла к губам…       Ай, Оро, сообразительный. От фляги пахло явно не водой — то, что сейчас и надо. Суони сделала несколько маленьких глотков, не разобрав ни вкуса, ни запаха вина. Ощущение было такое, что пьёшь раствор мыла, но язык знакомо защипало, а в горле встал горячий комок. Точно, спиртное, сплошные калории. В голову, конечно, ударит по полной программе, но и сил прибавит. Она кое-как закрутила флягу и позволила себе на время отключиться.       Проспала она, должно быть, скарэл или два — фляга всё так и лежала на груди, в ушах всё так и стояла ватная тишина, но в теле немного прибавилось сил. Суони снова отпила вина, прежде чем решилась окончательно сесть; постепенно ей это удалось, тело медленно привыкало к новому положению.       Сколько часов или дней она провалялась без сознания? Неизвестно. На стене график, но на нём ни одной новой отметки — по крайней мере, ей казалось, что все крестики знакомы. Но, может, это только воображение — при контузии, говорят, и не такой бред бывает.       Она немного посидела, привалившись спиной к изголовью, потом очень осторожно свесила ноги с койки. Наконец-то дотянулась до кружки и смогла выпить воды. Есть не хотелось, тем более сухие, как порох, галеты, но больше ничего не было.       Ладно, пока можно обойтись и жидкими калориями из фляжки.       Где же Марлесс? Суони опять обвела взглядом выставку на ящике и наконец заметила серую коробку дозиметра.       В голове струной лопнуло воспоминание — взрыв. Ведь взрыв же был, где-то совсем рядом. А потом — ничего. Торпеды?.. И следующий вопрос, что с реактором?!       Она цапнула дозиметр и едва не уронила на пол, зашипев от боли из-за резкого движения. Пластиковая коробушка всё-таки выскользнула из пальцев, но шлёпнулась на одеяло. Суони нащупала кнопку включения, уставилась на экран. Потом догадалась приложить дозиметр к ноге.       Ну да, чего и следовало ожидать — доза, и немалая. Вот почему вино пахнет мылом и слабость во всём теле, слизистые обожгло и общий токсикоз. Нет, чисто в теории не сдохнешь, тем более где-то на складе валяется несколько упаковок регенератора, но предельно допустимый безопасный уровень облучения трижды как позади. Значит, на реакторе всё-таки авария. Значит… Значит, темнота и едва теплившаяся лампочка не пригрезились. Значит… сейчас или реактор починен, или Оро вылезал запускать ветряки в одиночку, не дожидаясь погоды. И то, и другое плохо по одной простой причине — той, из-за которой неприятно вибрирует под ладонью коробочка дозиметра.       Встать. Встать и не стонать. Суони, не выключая прибор, перенесла вес на ноги. Не «девочка», не «можно». Не время складывать плавнички. Пока они с Марлессом не сдохли, надо за себя бороться.       И Оро наверняка нужна помощь.       Суони хотела было подняться, но не вышло, ноги затряслись и подломились, едва она попыталась оторваться от койки. Но двигаться — просто двигаться и что-то делать — было необходимо, иначе оставалось только лежать и сходить с ума, а она на это не согласна. Суони сползла на пол, на четвереньки, и с трудом, волоча за собой спасительную фляжку и дозиметр, поползла на выход из кубрика. Наверное, она всё-таки постанывала или даже вскрикивала, но по-прежнему себя не слышала, от всех звуков осталась лишь дрожь воздуха в горле да напряжение голосовых связок. Омерзительное ощущение. Марлесс, то ли шептала, то ли орала, то ли думала она, пытаясь добраться до расплывающегося в глазах светлого прямоугольника люка. Марлесс. Марлесс.       Руки не выдержали, согнулись, невозможно тяжёлый лоб ткнулся в холодную рифлёную палубу, загудело в висках.       Марлесс. Будь ты проклят, ну куда тебя унесло? Где ты, чёрт далазарский?!       Суони стиснула зубы. Ни за что, никакого отчаяния. Она не сдаётся. Да, да, будь всё проклято — она девочка! Боги это хотели услышать?! Пусть подавятся, да, она девочка! Но она не сдастся!!! Сдохнет, не сдастся!       Переставить левую, ненадёжную, руку. Подтянуть флягу и дозиметр правой. Щёки почему-то горячие. Почему-то их щиплет. А чёрта с два она отступит. Сдохнет, но узнает, что с Марлессом.       Сдвинуться. Ещё раз. Пару рэлов передохнуть, и ещё. Выпрямить руки, двигаться, двигаться. Движение — жизнь. Пока двигаешься, нет сил на отчаяние.       Что-то защекотало голову. А, это волосы цепляют переборку — она уже так близко, что можно попробовать уцепиться и встать. Но будет только одна попытка. Падение приравняется к потере сознания неизвестно на какой срок, и, быть может, к новому витку бреда и невменяемости. Где-то на задворках мутного сознания щёлкает, что до переборки всего пять шагов — жалкие пять шагов здорового человека. Сколько она ползла? Скарэл? Сутки? Вечность? Ощущения времени нет, оно остановилось на «Мю-141» ещё восемь месяцев назад, когда субмарину выбросило на одинокую скалу в океане. Нет, чуть раньше — тогда, когда она должна была, но не отдала единственно важный, единственно стоящий приказ в своей жизни, «прекратить огонь».       Кубрик вертелся перед глазами, словно, как в детстве, катаешься на карусели. Зачем она пытается ползти вверх по стенке — совсем того, что ли?.. Ах, да. Это не стена, это переборка. Это просто надо встать на ноги и найти Марлесса, где бы он ни был.       Сознание вырвалось из бреда слишком внезапно, когда бок в очередной раз пронзило болью от сломанного ребра. Как бы лёгкое не проткнуть, тогда уж точно полундра, откачивать будет некому. Суони огляделась и обнаружила, что каким-то чудом стоит в коридоре, опираясь плечом на переборку, и в руке уже нет фляжки, но дозиметр ещё здесь и зло вибрирует, отсчитывая смерть. В глазах всё плыло от яркого света и ещё отчего-то, наверное, от дурноты, и почему-то было холодно и мокро лицу. Испарина?.. Суони с трудом сделала несколько шагов и только после этого поняла, что коридор пересекает белая черта, которой раньше не было. И за этой чертой на полу свалена чёрная груда тряпья.       Шаг. Ещё шаг.       Это не просто тряпьё. Это штормовой плащ… И штормовая куртка… Блестящие от воды… И из-под них — рука в перчатке, сжимающая сорванный противогаз.       Суони потребовалось ещё несколько рэлов для того, чтобы сообразить — это человек. И ещё несколько — чтобы понять, что лежать тут может только один человек в мире.       Рука медленно съехала с надёжной опоры переборки, а лёгкие разорвало болью от отчаянно беззвучного крика:       — Марле-есс!..       Усталость. Чёрная, неподъёмная. Кажется, уже кончаются третьи сутки, как он не спит, только знай носится вверх-вниз. Щелчок карабина на последней ступеньке трапа — за бортом ливень и ветер такой, что сапоги скользят по резиновому покрытию, как по полированному камню, не привяжешься — вмиг улетишь. Качающийся, ненадёжный свет портативных фонарей, срывающиеся ключи и отвёртки, до свинца усталые пальцы. А потом опять вниз, проверить, как там Шеке. Вместо передышек — попытки её напоить и накормить, копание на складе в поисках лекарств и тоскливые мысли, как бы не навредить вместо помощи. Сгоряча он едва не напичкал мечущуюся в бреду Шеке снотворным, но смутно припомнил, что при серьёзных ушибах головы это попросту небезопасно. А обезболивающее?! Пришлось перебрать не один ящик, прежде чем нашлось что-то с нужным эффектом и инструкцией. Эх, некогда было медицину осваивать, а как бы сейчас пригодилось! Спасибо, хоть лекарства колоть научили, а что руки при этом трясутся, как у прожжёного пьяницы, так это же просто от усталости…       А потом, когда Шеке становится немного лучше и она засыпает, — опять наверх, бороться с тайфуном и ветряками, не думая о последствиях. Им нужна биозащита, магнитный экран между жилыми отсеками и энергоблоком, или проще сразу броситься в море с борта.       В последнюю вылазку Марлесс едва не упустил рундучок с инструментами в полёт и понял — всё, это край. Надо внутрь, надо выспаться, или он рухнет прямо тут, у опор ветряков, под дождём. Не помня, как, он сполз по шахте, бросил инструменты у входа и, стягивая противогаз, ещё успел подумать, что надо бы приладить какой-нибудь крючок для облучённой одежды. Кажется, сел на пол, у свеженькой черты, отделяющей «грязную» зону от чистого коридора, и хотел снять сапоги…       …Щёку обожгло, потом снова. Сознание с трудом начало выбиваться из чёрного омута сна; Марлесс медленно понял, что его изо всех сил пихают в бок и бьют по щеке, а в ухо, пытаясь достучаться до его усталого мозга, пробиваются хриплые крики.       Он тяжело, с трудом открыл глаза, чувствуя себя, как всегда спросонок, ужасно тупым.       Суони, пунцовая, зарёванная, гневная Суони лупила его по щеке:       — Очнитесь, очнитесь, чёрт побери!!! Марлесс, вы идиот!       Он вяло улыбнулся, силясь превозмочь свинец во всём теле. Спать посреди коридора, вот… глупо. И неудобно.       — Суони.       Паника в её глазах проступала всё быстрее и откровеннее.       — Это же всё радиоактивное! Всё, сверху донизу! Вы же весь насквозь мокрый! — странно, что она кричит. Не в её привычке вопить так, чтоб в ушах звенело. — Сколько вы тут валялись?! Живо встать! Переодеваться! В душ!!!       Да он бы с радостью, если б силы были.       В следующий рэл они нашлись — Марлесс вспомнил, в каком состоянии оставил Шеке, и уставился на неё во все глаза. А… А как она вообще тут оказалась, в коридоре, а не в койке, истерящая, перепуганная, с пятнистой от слёз физиономией, совершенно не похожая на себя?       Он сел — тяжело, устало. Зашарил в поисках застёжки на штормовом плаще. Пальцы не слушались, путались в прорезиненном брезенте. М-да, и впрямь уснул в мокрых радиоактивных шмотках. Хорошего мало, но какая уже разница. Суони просто не в курсе обстановки, а паниковать-то поздно и без толку.       — Не кричите. Я запустил электростанцию.       — Я не слышу! — выпалила она с отчаянием. — Ничего! Не слышу!       И для наглядности указала на своё ухо.       Теперь понятно, почему она надрывается — когда глохнешь, рефлекторно повышаешь голос. А ведь барабанные перепонки у Шеке целы, как ни странно — крови не было. Если только головой слишком сильно приложилась, последствия контузии, так тоже бывает. Но тогда это постепенно пройдёт.       Марлесс постарался ободряюще улыбнуться и хотел было провести ладонью по её щеке, но вовремя вспомнил, что на руках грязные перчатки.       Глупая упрямая Шеке. Вот зачем она вылезла из койки, он что, сам о себе не позаботится? Кое-как сдёрнув штормовку, сапоги и комбинезон, он попытался встать, но тело затряслось от странной слабости, а в ушах нездорово зашумело.       Нахватался-таки лучиков.       — Идиот, — повторила Суони на весь отсек и подставила правое, здоровое плечо. — Вставайте. Я помогу.       Ага, ей вот только и помогать, сама того гляди в обморок хлопнется. Марлесс тяжело её отстранил и с трудом поднялся. Сзади донёсся глухой стон, но, когда он обернулся, Шеке уже стояла на ногах и шаталась, как подбитый флагшток, держась за рёбра.       — Глупая девочка, — всё равно не услышит. Марлесс указал пальцем в сторону жилого кубрика, мол, иди в койку. Но Суони сделала шаг к нему и с силой ткнула в плечо: марш в душ, кретин. Её яркие и упрямые глаза казались ещё ярче и упрямее на залитом слезами, опухшем лице. Она что, из-за него плакала?.. Чушь, это рефлекторное, от боли. Но так непривычно, так странно видеть её с глазами на мокром месте.       Сил достало всего на два шага, потом шатнуло и резко, уже знакомо замутило. Нет, только не при Суони — но она как почуяла, оказалась рядом, снова подставила плечо, и он непроизвольно на неё оперся, почти повис. На ком, на израненной девке?! Хоть сгори от стыда, но выпрямиться уже не получилось, ноги тряслись и разъезжались.       Так они и добрались до душа, и без понятия, кто кого поддерживал и кто громче стонал. Марлесс рухнул на кафель поддона, отбив колени и ладони, и не смог сдержать рвоту. Опять чёрная гнилая масса, с хлюпаньем втягивающаяся в слив. Ну почему… именно… при Суони… И он от злости врезал дрожащим кулаком в пол.       По спине хлестнула прохладная вода: Шеке раскрутила душ и принялась намыливать мочалку.       — Рот прополощите, — приказала она громко и сухо. Но только когда он стянул нижнюю фуфайку и вышвырнул из помывочной, спросила: — Как давно?       Он только отмахнулся. Толку обсуждать то, что всё равно не вылечить. Суони принялась растирать его плечи мыльной мочалкой, то и дело шипя и постанывая. Марлесс попытался её отстранить:       — Не надо, Шеке. Я сам.       — Не! Слышу! — остервенело крикнула она.       И только тут осенило шлёпнуть пеной по стене и крупно написать: «Марш в койку, я сам».       Суони зашипела, как проколотое колесо, и продолжила яростно растирать его мочалкой. Потом повторила:       — Как давно?       «Пару декад, — написал он. Подумал, начал писать обстоятельнее: — Всё равно уже. Прорвало паропровод, реактор пошёл на перегрев, автоматика залила его водой. Я наладил ветряки, мы немного защищены, но со временем радиационная обстановка ухудшится».       Рука Суони слабо, но всё ещё властно вытянула его из-под воды. На плечо лёг дозиметр, тихо защёлкал. Переместился на голову. Можно подумать, ручным аппаратом много намеришь.       «Идите отлёживаться, у вас мозги всмятку и переломы со смещением. Я сам справлюсь».       — Пошёл ты в задницу, придурок, — очень тихо сказала Суони. Марлесс только усмехнулся: она не в состоянии себя слышать, вот и теряет контроль над тем, что думает, а что несёт вслух. Но тут без обид — напротив, захотелось ласково прижаться затылком к её ноге и засмеяться в голос. Пусть ругается, как пьяный штурман, лишь бы не исчезла, не растаяла, не перестала быть, пока есть он сам.       «Уж лучше лучевая, чем онкология», — дописал он совсем криво. Всё равно спалился, тут не отбазариться…       Суони тяжело вздохнула, без сил привалилась к стене — мокрая, пунцовая от прилившей к лицу крови, лохматая, с руками в мыле, — и устало ответила, словно разжёвывала очевидную и давно надоевшую истину новобранцу:       — Марлесс, при онкологии не бывает такой рвоты. Это же кровь. Она должна стекать в желудок и там перевариваться, а вас ей тошнит. Так не должно быть, — она устало отёрла лоб, спохватилась, смыла с лица мыло. — И всё-таки, как давно появилось вот это? Я не могу вспомнить, — и ткнула ему в спину, слева, чуть выше поясницы.       А что там? Он дотянулся рукой, провёл — странно, кожа шероховатая и бугристая, какие-то невнятные выступы. Пятно размером больше ладони, словно глубокий ожог с пузырями, вот только боли нет. Может, это от радиации? Нет, лучевые ожоги болят, и ещё как, на инструктаже объясняли. Марлесс попытался посмотреть, но усталая спина не дала повернуться, и он махнул рукой. Не всё ли равно…       — Оно зелёное, — всё так же бесцветно и подчёркнуто-спокойно сказала Суони.       «Ну и чёрт с ним. Идите в постель».       — Оно зелёное, и вы не фоните. Вы облучились, спали в загрязнённой одежде, а ваш фон ниже моего в два раза. Марлесс, — её голос зазвенел от напряжения, — так не должно быть!       — Суони, — он обернулся на неё, измученную, слабую, усталую. — Идите ложитесь. Вы вся мокрая. Я правда справлюсь сам.       Как ни странно, она его в этот раз поняла или просто догадалась, что именно ей сказали. Медленно кивнула. Вышла из кабинки, по стенке побрела из душевой. Хорошо, что до кубрика недалеко… Марлесс остался сидеть под струями воды, пока не задубел окончательно. Надо будет сделать что-то с подогревом воды, но явно не сейчас. Чугунная усталость снова скрутила его и принялась топить, неумолимо и непреодолимо, как глубинная волна. Глаза откровенно слипались. Он кое-как вытерся жёстким полотенцем, завернулся в него и, стуча зубами, потащился следом за Суони.       Шеке уже лежала в постели, вытянувшись во весь рост и закрыв глаза. Рядом, на одеяле, валялся шприц и сломанная ампула из-под обезболивающего. Марлесс кое-как смахнул всё это на пол, натянул чистую фуфайку и забрался под одеяло… Бр-р! Шеке, бессовестная, легла в постель прямо в мокром.       Марлесс покосился на неё — заострившийся нос, провалившиеся глаза, медленное и почти незаметное дыхание. Бедная девочка. Он не смог защитить её от беды — и подвёл вторично, напугав до полусмерти и заставив встать, когда ей надо ещё как минимум декаду лежать и не рыпаться. Но сил её ворочать, перебинтовывать, перекладывать не осталось. Веки тяжело сомкнулись, и Марлесс опять провалился в чёрный сон без снов.       Пусть завтра просто не наступит. Так будет проще для них обоих.