Здесь

Он, видимо, совсем полетел с катушек, раз все еще торчал там час за часом и сверлил взглядом зеркало, будто пытался разобрать на части либо себя и оттенки опухших нижних век, либо же эти чертовы пласты, которые, блин - стекло, раствор, серебро, медь или химикаты по вкусу и покрытие из чего-то там еще… и все одно - стекло, раствор, серебро, медь или химикаты по вкусу - Тобио прошибал это все одним метким взглядом и искал воздух между слоями, он искал пульс в трещинах над его отражением, искал хоть что-то, что можно было пихнуть в огромное черное пятно, тоннель его харкающего тоской сердца, которое пело скрипом пенопласта и, судя по ощущению, разваливалось до атомов. Глупая мышца в дырках. Маленьких кровоточащих зазубринках от иголок, сквозных отверстиях от пуль, ожогах от слез, которые даже на чертов третий месяц можно было выжимать из подушек по утрам. Даже на третий месяц он остался сопливым дурачком, который продолжает валяться мокрой бесполезной кучкой на кровати, бесконечно себя оправдывая и проклиная за то, что чей-то уход в блядское небытие - вменяемая причина для того, чтобы быть последним мудаком этой планеты, да чтоб она сдохла в Солнце. Да чтоб все подавились своим смехом и радостью, мерзкие всеунасбудетхорошо-филы. Хината, блин, любил говорить, что все у них будет хорошо. А смех тем временем ни черта не продлевал жизнь. Кагеяма всего лишь идиот, у которого от его большого тандема остался только «тан». Ну или «дем». Да и вообще только очередные пятна крови на ладони. Нет, это не он плакал, это его чертова душа рвала себя на части и падала слезами на пол, на руки, она стекала по щекам его и тонула в ладонях, когда он прижимал их к лицу, надеясь выдавить свои глаза, чтобы не видеть этот мир с его «я так хочу». Они пестрят уже лопнувшими капиллярами издалека настолько упрямо, что видно было за километр, насколько он презирает нормы сна, - Тобио растирает кожу под ними пальцами, чтобы ненароком порвать слезные железы и ни капли больше себя не потерять, не отдать этому миру. Ни грамм углекислого газа, ни единого слова, ни выдоха, потому что потому, потому что почему это «я так хочу» мира, судьбы, бога или другого забившего на всех самовлюбленного предмета одержимости толп, учитывалось, а его «я так хочу» можно было засунуть себе в любую из дырок тела. Потому что как он мог отдавать себя реальности, если она не давала ему даже Хинату? Когда подростковый максимализм соединяется с совершенно неблагоприятной средой обитания, то этот заразошный минус из нее кочует, переносясь в результат таких вот плясок - Кагеяму - он живет, блять, одним большим отрицательным недоразумением, ответом, который существует будто только в чьей-то башке, на драном куске бумажки, пылью в воздухе. Он смотрит в зеркало часами и думает, мол, «господи, до чего я вообще докатился», он думает, «господи, просто дай мне заснуть и не дай проснуться», потому что, это же так работает, нет? Чего он еще не успел понять? Кто-то ему однажды сказал, что нужно следить за тем, как работает твой приемник в башке, следить нужно, оказывается, не только за тем, что мелет твой язык, но и за химическими процессами, шлепающими в мозгах, ибо, как же так, - любая мысль уходит в космос. Посылай позитивную энергию, и позитивная энергия к тебе вернется. Если то, что вернулось Кагеяме увесистой такой бандеролью — это позитив и счастье, то шлепнулась это все, видимо, кирпичом на голову, потому что вплыли «счастье-радость» катафалком, маленьким и аккуратным гробом под стать хозяину, в который Тобио даже если бы очень захотел, не влез. Нет, влез бы. Только не захотел. Ну, поначалу. Он провел несколько часов за просмотром целой кучи бесполезных видеороликов, искал хоть какую-нибудь теорию, на которую можно будет опереться, в которую можно будет упасть лицом и больше не шевелиться, пока законы вселенной за тебя все делают - первая его ленивая практика не закончилась успехом, ночь прошла тихо и спокойно, Кагеяма вырубился через несколько минут, так и не услышав ни звука. Он ничего, из того что успел набрать за недели отчаянных, усталых поисков, так и не понял. Он не понимал, как вообще в этой жизни теперь что-либо понимать. Гадание на картах, надписи на зеркалах - он возюкал по собственному отражению черными угольными карандашами, втирал темную пыль в мозоли на пальцах и ставил в мыслях одну и ту же пластинку на повтор, мечтая, чтобы его тошнило от чужого смеха где-то на дне его башки, до сих пор звонкого до самого эха в костяшках - Тобио сжимается на полу собственной комнаты от холода. Будто его сердце застряло в куске льда или кусок льда застрял в его сердце - в том огрызке, что от него остался. Он не знает, нормально это или нет, но узнавать не хочет. Закрывает уши руками и заставляет себя слушать-слушать-слушать, чтобы ни в коем случае вдруг не забыть. До этого еще далеко, да, но такие вещи приходят со временем, и даже оставленные в слезах обещания стираются дотла, на них не дано вечности, о которой клялись, не дано даже чертовой жизни, и ты забываешь лица тех, кого любил, забываешь голоса, которые застревали раньше в памяти длинными-длинными линиями в душе. Ты забываешь по кускам - сначала ощущение чужого присутствия, потом голос, черты лица, рост, глаза, запах. Запах, который мерещился Тобио, - раньше он глотал эндорфины от одного намека на аромат, ползущий мягким облаком от Хинаты, теперь от единственной его нотки тошнило. И тошнило так паршиво, от радости будто. Такой странной, изуродованной радости. Мертвой, как и сам Шое. Кагеяма рисовал его черты на зеркале, переставая осознавать, как двигаются его пальцы, какие фигуры обводят кисти рук, как суставы щелкают болезненно где-то в плечах от многочасового времяпрепровождения на полу в позе эмбриона, в позе душевного инвалида, в позе «я наполовину сдох вместе с ним»… … «если не целиком и полностью», да, Тобио - безнадежный придурок, если он часами пялится на доску Уиджи, с любовью начерканную на мятом листе бумаге. Он видит в зеркале себя самого, сидящего в полутьме в окружении десятков свечей, но чужими глазами. Он видит себя разорванным на части, утопленным собственными мешками под глазами, выжранным до самых глубин души постоянным навязчивым неверием в реальность. Он разбился на тысячи две или три кусков - четверть впиталась в асфальт вместе с чужой кровью, еще половину забрал с собой Хината, а остальное Кагеяма просто потерял. И не захотел искать. Шое бы не хотел, чтобы ему было больно, что же, а Тобио хотел, чтобы Хината вообще был. Поэтому, «прости, что мне больно». Он закрывает глаза и слышит крик. Открывает глаза и слышит его же, как мантру, как проклятье молитвой, - будто все воспоминания сплавили в один кусок боли и пихнули в патефон. Кагеяма засыпает. Просыпается. И в ушах один только Ультразвук. Тобио не говорит вслух, - он сверлит глазами косые буквы и хочет сдохнуть, потому что зачем ему так? Это зачем? Это чтобы что? В чем проку быть физически сильным, если от любого душевного потрясения от тебя и камня на камне не остается - всего лишь одна большая развалина, которая не живет, а существует, которая притворяется, которая подделка, бесполезный кусок мяса. Целое ничто с ничем во взгляде и застывшим «ничего» между трещинок на губах. Первое слово Хинаты было «здесь». Ему не нужно было ничего такого говорить, можно было молча прийти и усесться посреди комнаты, и никакого «здесь» не нужно, потому что в один вечер Кагеяма и сам прочитал это слово в воздухе, поймал его очертания кончиками пальцев и явно потерял несколько градусов в температуре тела. Ему не нужно было ничего слышать, говорить, потому что он видел все своими глазами. Шое пялился на него из зеркала. Видимо, смерть разучила его улыбаться. Кагеяма сжег свою сымпровизированную из мятого альбомного листа доску Уиджи, сплавил эти чертовы свечи, накрыл зеркало темным покрывалом в клетку и начал глотать таблетки, потому что иногда желания сбываются, поэтому молить о смерти нужно осторожно, неважно, должна она прийти к тебе или к кому-то, тенью или холодным возмездием. Тобио растекается на кровати и сверлит пустым взглядом потолок, потому что если оторвать его от белого пласта над головой, то он автоматом притягивается к тонким пальцам, - они шкрябают покрывало с другой стороны, выпирают, приподнимая тонкую ткань. Кагеяма думает «здесь». Он опускает взгляд на зеркало в углу комнаты и обнаруживает, что темное покрывало все еще держится на раме, закрывая стекло, раствор, серебро, медь или химикаты по вкусу и покрытие из чего-то там еще от внешнего мира. Тобио сглатывает слюну, которая на вкус, как кровь, как Шое, как его запах, как огромный кусок холода. Когда его глаза привыкают к темноте, он видит, что покрывало приподнято, оно придерживается тонкими бледными пальцами, а между стеклом и тканью блестит чей-то упрямый взгляд. Кагеяма сжирает свои панические атаки молча, давится ими и разбивает об стену вместе с собственными кулаками. Иногда лучше узнавать некоторые вещи в книжках, чем на собственном опыте - Тобио вышвыривает их в окно вместе со всеми вещами, которые хоть как-то связаны с Хинатой. Этот браслет, что он ему подарил, исписанный мяч, тетради с конспектами, кофта. Воздух пропускает все подряд — фотографии, косоглазые фигурки с фестиваля, прочую мелочь - Кагеяма выбрасывает все и сразу, потому что все вещи в его комнате были пропитаны им, а он был насквозь пропитан Шое. Когда осталось только самому переступить оконную раму, чтобы уж точно избавиться от Хинаты, он вдруг схватился за зеркало. За большое, исчерченное углем зеркало. И в ушах один ультразвук, один ультразвук бьет небо громким стеклянным визгом — стекло целует асфальт и кто-то кричит с ним в унисон, Кагеяма не может расслышать чужой крик в собственном, когда топит собственные мысли в ванной, когда пытается соскоблить их, выдрать из головы мылом. Он плачет так, как не плакал никогда еще за все эти три месяца. Где ты прячешься? В каком барахле и пылинках тебя еще искать? Тобио сжимается на дне ванной в комок и тяжело дышит, глотая стекающие по лицу капли воды. Они смешиваются со слезами, с чужим запахом. «Здесь». Холодные пальцы надавливают на его грудь. Подушечка указательного тычет прямо на сердце. Мокрые рыжие волосы прилипают к его плечам. Кагеяма не оборачивается.