Дежавю

— «Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться: Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим, Подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего…» — Сколько? — спрашиваю я. — Чего сколько, Джон? — она улыбается. Эта блаженная улыбка меня порой добивает. Надо было прожить столько тысяч лет, чтобы улыбаться, как имбецил? Я каждый день задаю ей этот вопрос, а она каждый день переспрашивает. Мой личный День сурка. Может быть, в этом есть какой-то неведомый мне ритуал? — Сколько тебе заплатить, чтобы ты заткнулась, Габриель? — поясняю я. Впрочем, она прекрасно знает, что я имел в виду. — Я стараюсь ради твоей души, Джон, и не требую никакой платы, — в ее тоне столько честности, уверенности и жажды самопожертвования, что меня начинает подташнивать. Она слишком перестаралась с медом в своем голосе, поэтому мне не хочется ей верить. Полукровкам вообще верить не стоит. Даже бывшим. Вернее, им нельзя верить тем более, потому что они слишком яро хотят вернуться к своей прежней сущности. Я осматриваю ее с ног до головы. Стараюсь вложить в свой взгляд максимум оценивания. Она выдерживает, но я вижу, с каким трудом ей это дается. Она сидит на крыльце дома, где я живу, с тех самых пор, как ей не удалось вытащить Мамона из ада. На ней прорванные на коленях джинсы, потертая кожаная куртка, вязаные перчатки с обрезанными пальцами и огромные ботинки. Мне даже не надо смотреть на размер, я и так понимаю, что они ей велики. Впрочем, для нее это — достижение: поначалу она сидела здесь босиком, в белых штанах и майке, очень пытаясь доказать мне, что холод ее не трогает. А я прям так и поверил. Ага. Надо было трястись поменьше и не синеть, милая Габриель. Когда ты строила из себя ангела, играть у тебя получалось лучше. Я достаю из кармана пачку сигарет, выбиваю одну, зажимаю ее губами и закуриваю. Выражение ее лица в этот момент — сгусток ненависти и злорадства. Вот так-то лучше, сука. Сам знаю, что играю с огнем, но пока мне не грозит встреча с Сатаной, а в раю никто не будет замерять вес сажи в моих легких. — Кончай строить из себя высшее создание, Габриель, — я глубоко затягиваюсь и выпускаю две струйки дыма через ноздри. — Человеческое тело не прокормишь святым духом. Устройся на работу, что ли. Я замечаю, как она поджимает губы, а потом с усилием заставляет себя улыбнуться все той же чокнутой улыбкой: — Бог даст мне все, что нужно, Джон, а пока у меня только одна забота — молиться за тебя и выбранный тобой путь. Если тебе понадобится моя помощь, только скажи, я сделаю все. Я киваю. Да, окей, давай проверим. — Знаешь, хорошие шлюхи сейчас стали дороговаты для простого экзорциста, не думаю, что ты успела подцепить что-нибудь венерическое, так что, может, раздвинешь ножки… — Какой же ты ублюдок, Джон Константин! — она пытается меня ударить — неловкий женский кулачок. Я лениво увертываюсь. Какой-то части меня хочется сделать ей больно и ударить в ответ, но я сдерживаюсь: ей хватает и того, что она не попала по мне. Наверное, это напомнило ей тот момент, когда ее кулак не долетел до лица Люцифера, потому что она сжимается на ступенях, подтягивает колени к груди и обхватывает их руками. Мне даже жалко ее. — Что-то не слышу молитв за очищение моей души, — говорю я, и она вдруг расцветает. Опять то же самое уверенно-жертвенно-честное выражение. Вот черт… Она что, решила, что я размяк и проникся ее желанием искупить вину? — «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною, Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня. Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих, умастил елеем голову мою; чаша моя преисполнена…» Я качаю головой и сажусь на корточки напротив нее. — Габриель, ты что, не понимаешь? Она отрывается от своего самозабвенного чтения псалма. — Не понимаю чего, Джон? — Твои молитвы за меня ничего не значат, Габи, — я тру висок, потому что от нее у меня всегда начинает болеть голова. — Тебе не засчитают самопожертвование, если ты будешь тупо сидеть у моей двери и читать священные тексты. Это так не делается. — Да брось! — фыркает она. — Он решил, что твоя идиотская жертва перевесила твое самоубийство. Два самоубийства! А ты ведь даже не надеялся, у тебя ни единой мысли не проскочило, что так может выйти, когда резал вены и требовал вернуть ту девчонку из ада. Знаешь почему, Джон? Потому что ты не верил в Него! До сих пор не веришь. А я верю. Я верую! — она произносит это так громко, что мне кажется, будто она хочет докричаться до Бога прямо отсюда, с крыльца моего дома. — Я буду молиться, и меня простят. — Господи, Габриель… — я на секунду опускаю голову. — Ты мне когда-то так все красиво объясняла на счет жертв, а сама, оказывается, ничего не понимаешь. Дело не в том — веришь ты или нет. Дело в том, ради кого ты делаешь что-то. Ты молишься? За меня? Ты сама-то в этом уверена? — Я буду молиться за тебя, Джон Константин, и меня простят! — выдыхает она мне в лицо сквозь зубы. Я встаю, затягиваюсь еще раз и бросаю почти целую сигарету рядом с ней. Ничего-то она не понимает. Как все они, эти полукровки. Я ухожу от нее, не оглядываясь. У меня есть и другие дела, кроме того, как объяснять упертому бывшему ангелу, как все меняется, когда что-то касается тебя самого, а не кого-то другого. Другим давать советы легко, выполнять их самим… Да уж. — «Так, благость и милость да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни», — слышу я ее голос мне вслед. Надо будет купить ей зубную щетку и пасту.