Кодекс Альтаира

Поначалу Эцио отнёсся к совету дяди Марио — найти все страницы Кодекса — скептически: что ему могут дать эти иссушенные солнцем бумажки, исписанные непонятными восточными каракулями или изрисованные подозрительного вида чертежами? Но это было лишним поводом заглянуть к Леонардо, а молодому Аудиторе слишком нравилось общество миролюбивого художника, чтобы пренебречь столь невинной причиной. Со временем Эцио увлекся поисками: этот некий «Альтаир» очаровал его. Отрывки были пронизаны духом мудрости долгой жизни, преисполнены гордо и стойко вынесенными страданиями, отнюдь не непоколебимой — и оттого ещё более прочной — верой и тяжёлыми, но глубокими размышлениями. Вешая на стену в кабинете Марио новую расшифрованную страницу, Эцио иногда спускался вниз, в потайной ход, под полы виллы, в недра земли, где за сложной изящной решёткой на шести замках стояла массивная статуя «Альтаира». Он садился на пол перед изваянием, чувствуя себя крошечными и ничтожным существом, узревшим великого и могущественного бога; он неоднократно изучал черты каменного лица и думал: каким был Альтаир на самом деле? Как именно сложилась его судьба? Кем он был для своих друзей, для семьи, для врагов? Эцио как-то поймал себя на мысли, что был бы совершенно не против поговорить с ассасином прошлых столетий — в качестве ли призрака (в которых Эцио, должно сказать, не верил), переместившись ли во времени (во что Аудиторе верил ещё меньше) или иным способом. Молодой ассасин пытался расспрашивать дядю о таинственном человеке, сила духа коего ощущалась даже спустя века; но Марио мало что мог поведать своему родственнику, а страниц Кодекса было всего лишь 30, из которых добрую половину составляли чертежи. Иногда Эцио казалось, будто Альтаир писал эти строки для него — для молодого Аудиторе; что именно для него он рисовал чертежи, что он осыпал молодого флорентийца дарами, словно некий небесный покровитель. Эцио одёргивал себя, напоминая, что все это «Альтаир» в первую очередь создавал для ассасинов, а потом уже — для него. Но лёгкая мечта овевала сердце своей мягкостью и светом, грея душу. Временами молодой Аудиторе совершенно не понимал, почему уверенно приказывал куртизанкам или ворам отвлечь стражу, подозрительно вставшую у узких дверей невысокого дома; но сомнения исчезали мгновенно, стоило ему увидеть сейф, из которого его ловкие пальцы с неясной нежностью извлекали пергамент новой страницы Кодекса. Были случаи, когда новую страницу он добывал кровью и потом, а не деньгами; Эцио не боялся этих мелких и многочисленных кровоточащих ран, которые позволяли ему подольше посидеть в мастерской Леонардо, пока тот расшифровывал древний язык, или наблюдать за процессом написания картины. Юноша мало что смыслил в искусстве: картину он считал хорошей, если она соответствовала его настроению, а здание — красивым, если на него было легко забраться. — Что там на этот раз? — еле сдерживая рвущееся наружу любопытство, небрежно интересовался Аудиторе, лелея надежду, что это запись, а не чертёж. Но нужно отдать должное: чертежи были по-своему полезны; да только в них молодой человек не смыслил ровным счётом ничего. Леонардо обернулся и резко изменился в лице, уставившись на голого по пояс Эцио, безуспешно пытающегося замотать бинты на руке так, чтобы они не сваливались. — Что? — непонимающе развёл руками юноша, из-за чего непослушная ткань поспешно свалилась на пол. Ассасин закатил глаза и рывком поднял бинт, пытаясь сжечь его взглядом. — Кхм, — прокашлялся Леонардо и вновь повернулся к столу. — Оставь, я потом тебе помогу. — Да тебя поди дождись, — проворчал Эцио, тем не менее сдавшись и свалившись в ближайшее кресло; но тут же ассасин вскочил, радуясь, что вовремя среагировал и скрытый клинок, лежавший на подушке вместе с остальным доспехом, не успел вонзиться в его удачливый зад. — Это довольно интересная глава… — протянул художник, не обращая внимания на шебаршение и грохот сзади. — Где ты её нашёл? — На борту корабля. Стража охраняла сундук, из слов торговца я понял, что прибыл он с восточного побережья Средиземного моря. Вроде же там был… Масиаф? Лео кивнул: — Да. Насколько мне известно, сейчас в крепости обосновались тамплиеры. Ты правильно сделал, что выкрал эти бумаги. Инженер подхватил пергамент со стола и опустился на стул, повернувшись к Эцио. — С ними что-то не так? — молодой ассасин напрягся: обычно Леонардо отдавал бумаги сразу же, как переводил их. — Сложно понять? — Не в этом дело, — покачал головой тот. — Этот код мне уже попадался, в нём ничего сложного, скорее — предосторожность. Намного любопытнее содержание. — Да что там, чёрт побери, такое? — не выдержал юноша, вскочив с места и собираясь подойти к Леонардо; однако последний не менее легко и резво поднялся со стула, отходя к столу, и широко улыбнулся: — Эцио, постой… — Дай сюда, — ассасин потянулся за листком; художник отвёл руку назад, не переставая улыбаться: — Эцио, подожди, ты все равно ничего не поймёшь, я же не… Юноша грозно надвинулся на друга; Леонардо упёрся в стол, сердце дрогнуло, застучав неприлично громко. Не обращая внимания на смутившегося художника, Аудиторе, нагло прильнув к чужому телу, попытался отобрать страницу. Леонардо слабо сопротивлялся, но ошеломляюще близкое присутствие Эцио, будоражащий воображение запах его тела, смешавшийся с кровью, прикосновение темных волос, пропахших пылью и солнцем, широкий торс, налёгший на хрупкую грудь творца — художник быстро сдался, обмякнув. Ассасин радостно выхватил пергамент и, отойдя на пару шагов, принялся изучать. Леонардо, едва не упав на поверхность стола, глубоко дышал, справляясь с лёгким головокружением и резко понизившимся давлением. — Ты не подписываешь перевод? — разочарованно протянул Аудиторе, поняв, что ничего не смог разобрать в восточном витиеватом письме. Орлиное зрение тоже не помогло. Так как ответа от художника не последовало, Эцио поднял голову и удивлённо воззрился на ослабшего друга. — Ты в порядке? Юноша прислонил руку ко его лбу. — Мне кажется, у тебя слабость. Позвать врача? — обеспокоенно и участливо поинтересовался он, кладя ладонь на пояс Лео — чтобы поддержать в случае надобности. — Эцио, — не своим голосом начал художник, мягко и словно нехотя отстраняя ассасина от себя и снимая чужую ладонь с пояса. Откашлявшись, он продолжил, — всё в порядке, это сейчас пройдёт. — Тебе стоит прилечь, — Аудиторе отложил страницу кодекса, вернулся к креслу и со вздохом поднял ткань с пола. — Давай сюда, — Леонардо оживился. Забрав бинт из рук Эцио, он принялся обматывать глубокий порез на плече. — Тебе следует обратиться к лекарю. — Он сказал, ничего страшного нет. Главное — не подхватить заразу. Инженер хмыкнул, но ничего не ответил; мягко касаясь смуглой кожи, он продолжил обрабатывать рану, не замечая взгляда внимательных карих глаз.       * * * В тот раз Леонардо попросил позволить оставить страницу у себя и ещё раз напомнил, чтобы ассасин новые сразу приносил ему. Эцио продолжал носиться по городу, разрушая власти до основания, бегая по крышам от стражи, забираясь на башни, кресты и купола храмов и спрыгивая в стога сена. Несколько раз он уезжал в Монтериджони, обустраивая заброшенную виллу и гуляя по садам с сестрой. Леонардо тем временем по вечерам переводил принесённые ему страницы и рассеянно размышлял, как ему их отдать ассасину. Он опасался, что их содержание разрушит веру юноши в свой идеал — в овеянного ореолом силы и стойкости духа Альтаира. Когда в очередной раз Эцио принёс новый пергамент, Леонардо начал диалог совершенно неожиданным образом: — Эцио, расскажи мне, что ты знаешь об Альтаире. — Только то, что мне говорил дядя Марио и что я понял из переведённых тобою отрывков, — удивлённо ответил юноша. — Расскажи мне, каким ты видишь его, — уточнил художник, садясь на поверхность своего рабочего стола и держа в руках несколько пергаментов. Эцио задумчиво уставился на потолок. — Сильным. Уверенным в своих силах. Как мне известно, он преодолел многое на своем пути. Родителей почти не знал, отца ему заменил некий Аль-Муалим, который потом оказался предателем. Альтаир потерял свою первую любовь, отомстил за неё, но смог преодолеть боль утраты — в конце концов, у него были дети и семья. Он был преисполнен веры в лучшее, доброе, но всё время сомневался, правильным ли путём шёл. Эцио опустил взгляд, смотря куда-то за спину внимательно слушающего Леонардо. — Я его понимаю. Убийство — это странный путь нести свет в мир. Но словами редко можно чего-то добиться. Несколько минут в комнате царило молчание: Аудиторе погрузился в свои мысли, да Винчи перебирал в руках страницы кодекса. Наконец он спрыгнул со стола, подошёл к другу и протянул ему пергаменты. — Я возвращаю их тебе, как и обещал, — но как только Эцио протянул за ними руку, Лео мягко отстранил её. — Однако предупреждаю: тебе может не понравиться то, что ты узнаешь. Ассасин непонимающе посмотрел в глаза художника. Тот отдал рукописи и вернулся к столу, продолжая работу над новым улучшением для клинка. Эцио опустился в кресло, закинул ногу на ногу и принялся читать перевод, написанный аккуратным, хоть и торопливым, мелким почерком Лео. «Погружённый в работу с артефактом, я практически не покидал своего кабинета, лишь изредка поднимаясь из-за стола и блуждая по библиотеке. Такой образ жизни сведёт с ума кого угодно, и меня — в первую очередь. Когда мне это резко высказал Малик, вторгшись в мои покои, я не мог не рассмеяться. Он сказал, что я редко стал улыбаться. Это был необычный день. Мой старый друг буквально выгнал меня из кабинета, заставив спуститься с горы, на которой стоит крепость, и прогуляться по Масиафу. Я был тронут его заботой. Наверное, старею; раньше я непременно настоял бы на своём, ругался бы с Маликом, как когда-то, и остался сидеть среди камня, даже если мне это в тягость. Как сильно изменилась жизнь. Как сильно изменился я. Изменились мы все». «И что должно было смутить меня?» — недоумевал Эцио. Да, запись отличалась от предыдущих; но почему она должна была непременно разрушить его представление об Альтаире? «Я стал чаще выходить на свет; Яблоко тяготит мой разум и сердце. Ассасины были рады видеть меня – хоть и не все. Я не ищу у них славы или повиновения; моя цель – сделать их лучше, направить на верный путь; равно как и их задача по отношению ко мне. Если однажды они решат, что я им не нужен, это станет их выбором, который мне остаётся лишь принять. Малик хмуро выслушал мои слова. Впрочем, он улыбается ещё реже меня, о чём я не преминул ему напомнить и за что получил очередную оплеуху. Хорошо, что этого никто не видел». Эцио прыснул в кулак. Эти отрывки делали образ Альтаира более живым, нежели все предыдущие, посвящённые исследованию Яблока, размышлениям о вере и Истине. «Он напомнил, что в любом случае останется на моей стороне; если вынужден буду уйти я, он уйдёт вместе со мной. У меня нет причин сомневаться в его словах». Аудиторе оторвался от бумаг и задумался, уставившись в спину работающего Леонардо. «Есть ли кто-то, кто был бы так же предан мне? Пожалуй, нет», — с не понятным ему самому сожалением думал юноша. Он мог сколько угодно повторять себе, что он — взрослый мужчина, он — опора своей семьи (после дяди Марио), он — ассасин и должен бороться за лучшее. Но вместе с тем он готов был разрыдаться, обнимая мать и сестру, вспоминая потерянного отца и братьев. Он страстно желал, больше всего на свете, чтобы отец вновь похвалил его за проделанную работу, Фредерико бы топтался на месте и тряс кулаками от зависти и радости за брата, а Петруччо бы играл со своими перьями и гулял с матерью по Флоренции. Стиснув зубы, Эцио вернулся к чтению, вновь глуша чувства в груди. «Я не могу забыть своих ошибок, хотя Малик не устаёт ругать меня за это. Много лет назад он сказал, что мне не нужно извиняться за свой поступок, за гибель Кадара и за потерю им руки. Но смотря в его глаза, слушая его голос, видя его искреннюю расположенность ко мне, ещё более сильную, нежели годами прежде, я хочу разорвать самого себя на части за совершённые ошибки. Малик утешал меня словами, что пути Господа неисповедимы и что, возможно, именно моя ошибка привела к тому, что есть сейчас. Я счастлив, что Малик всегда стоит рядом со мной, даже если находится в Иерусалиме или Акре; но стоила ли наша дружба его руки и жизни брата?» «Он потерял семью из-за Альтаира?» — сердце Эцио дрогнуло. Нет, это не рушило созданный им образ ассасина, ведь писавший эти строки Альтаир уже был давно не тем, кто был виновен в смерти Кадара; но юноша начал чувствовать, что ужасная цена, смерть, трагедия — связывали Малика и Альтаира едва ли не прочнее, чем людей порой связывает любовь или клятва. «Я зашёл к Малику с просьбой помочь мне в библиотеке – проработавший несколько лет рафиком, он ориентировался в книгах куда быстрее меня, любившего тратить жизнь на беготню по крышам и догонялки со стражей». Эцио усмехнулся, узнавая себя. «Мы потратили почти весь день на разбор архива. Когда солнце закатывалось за горизонт, мы, обессиленные, лежали на подушках в саду. Малик курил кальян, и над ним висел лёгкий ароматный туман; голова моя покоилась на ногах друга, и, смотря на закат, я думал, что это лучший вечер в моей жизни за последние годы. Было необычно, что Малик молчал, не ругался и не прогонял. А я? Я не хотел рушить казавшейся запретной магии этого момента, наслаждаясь воздухом, ветром, тишиной, миром и столь близким, вызывающим трепет присутствием друга. P.S. Нужно придумать, куда деть эти флаги, что я по неведомой мне самому причине собрал несколько лет назад». Эцио торопливо перелистнул страницу.       * * * — Выпустите! — возопил Дезмонд, шестым чувством почуявший, к чему всё идёт. — Дезмонд! — возмутилась Люси. — Не прерывай процесс! Нам потом неделю чинить Анимус! А наши средства, да будет тебе известно, серьёзно ограничены, ведь мы находимся в бегах от тамплиеров— — Признайся просто, что тебе интересно, — усмехнулась Ребекка. — Вы что, из этих? — брезгливо уточнил Шон. — Как их там… Яойщиц? — Шон! — полным негодования голосом воскликнула Люси. — Я просто предположил, — мужчина поднял руки и снова вернулся к базе данных. Ребекка двусмысленно улыбнулась подруге; Люси закатила глаза и фыркнула, но тем не менее с глубоким интересом продолжила наблюдать за изображением на экране.       * * * «Совершенно неожиданно мне попался в запертом архиве дневник Кадара. Скорее всего, Аль-Муалим изъял его из личных вещей погибшего с целью вернуть Малику, но не смог. Я не хотел читать эти записи, но я должен был знать, не сделаю ли я больно моему другу, вернув рукопись. И её содержание изумило меня. Кадар души не чаял в старшем брате и преимущественно писал о Малике и его переживаниях, нежели о своих. А Малик…. А молодой и преисполненный надежд, он восхищался мной. Я лишь один раз имел возможность наблюдать его чувства, в нашей стычке в Иерусалиме, одной из многих; Малик с обидой сказал, что я разрушил весь свет его жизни; но тогда я решил, что он говорит о своём брате и перечёркнутом из-за меня будущем ассасина. Оказалось, дело было не только в них. Малик был влюблён в меня, сам того не осознавая. Но это видел Кадар. Мне нужно многое переосмыслить». Эцио оторопело уставился на слово «влюблён». «Может, Леонардо неверно перевёл?» — попытался оправдать Альтаира в своих глазах юноша; но что-то подсказывало, что художник не ошибся. Решив, что лишь дальнейший контекст поможет все понять, ассасин смело взял следующий листок. «Дурак! Идиот! Глупец! Моё нетерпение вновь взяло верх надо мной. Порой я думаю, что никогда не смогу научиться ожиданию. Я долго обдумывал отношение Малика ко мне. То, что он ценит меня и готов поддержать, никогда не подвергалось моему сомнению. Но чем продиктованы его слова и поступки? Дружба это или нечто более сокровенное? И что должен делать я? Вечером я вернул ему дневник брата, застав друга у себя дома. Малик долго смотрел на рукописи, после чего принялся молчаливо читать их прямо при мне. Чем дальше он читал, тем больше трещин давали его привычные невозмутимость и спокойствие. На последних страницах из его глаз текли слёзы, которых он не замечал, равно как и меня. Лишь дочитав, он вспомнил о моём присутствии. Он пытался вернуть себе прежние стойкость и хладнокровие, но я поспешил… Я поспешил обнять его и сказать, что понимаю его чувства и что ему нечего стыдиться. Малику хватило нескольких моих неосторожных слов, чтобы догадаться, что я прочёл чужой дневник. Он сильно разозлился и выгнал меня, грозя оторвать руки и выколоть глаза. Хоть у Малика и одна рука, у его ярости их десять». Эцио на мгновение задумался. «Одна рука. Он был инвалидом». Какая же сила воли и духа должны была быть у человека, для которого эта травма перечеркнула всё будущее в один миг? Аудиторе сам понимал: однорукий ассасин — это смешно. Такой человек слишком ограничен. Но вместе с тем — Альтаир искренне ценил этого мужчину. Эцио признавал: его отталкивали люди с увечьями; будучи молодым и находясь в расцвете собственных сил, он любил красоту, жизнь, здоровье, цветение. Шанс, что он бы полюбил человека с увечьем или инвалида, был мал. «Впрочем, это было три столетия назад, а медицина тогда находилась в крайне плохом состоянии», — утешил себя юноша. В тринадцатом веке воин без руки или ноги был нормой; если бы можно было жить без головы, то были бы и такие. «При встрече Малик довольно хмуро смотрит на меня и отказывается разговаривать, как бы я ни пытался объяснить ему собственную мотивацию. Он игнорирует все мои предложения поговорить и отворачивается, даже когда я сдаюсь и немногословно прошу прощения. Я не хочу терять его расположения, чем бы оно ни объяснялось. Боюсь, мне придётся проявить силу и настойчивость». В голове Эцио начали мелькать очень странные картинки крайне двусмысленного содержания; убеждая себя, что всё отнюдь не то, чем кажется, и испытывая необъяснимый стыд, юноша с опаской перевернул страницу. «Даже окружающие заметили наш внезапный разлад. Это неприятно. Это наше с ним личное дело. Малик холоден, язвителен и отстранён, как тогда, в Иерусалиме; разве что от него не веет непримиримой ненавистью по отношению ко мне, и это вселяет в моё сердце надежду, что не всё потеряно. Я решил действовать в лоб». «Санта Мария», — промелькнуло в голове Эцио, когда он взял следующий листок. «Спаси и сохрани», — согласился Дезмонд, читая эти строчки глазами предка. «Сегодня, когда он отчитывался за прошедшую неделю – я, как обычно, не слушал его – я перебил и спросил, любит ли он меня до сих пор. Любил ли он меня до того, как между нами промелькнуло это недопонимание. Сказать, что Малик был ошарашен, значит сказать, будто число убитых мной тамплиеров – два-три человека. Он начал возмущаться, что разум мой вновь блуждает в райских садах; я не преминул заметить, что внимаю его голосу, а что именно он говорит, мне не так важно. Я так и не понял по его лицу, польстило ему это или разозлило ещё больше — я плох в комплиментах. Малик собирался уйти, и я едва успел поймать его руку. Мне пришлось прижать его к столу и повторить свой вопрос. Нужно с честью отметить, отбивался он долго. Так как ответа он не давал, осыпая меня безобидными проклятиями и ставшей уже давно родной руганью, я решил, что у нас оставался один способ выяснить правду. Ничто не истинно. Всё дозволено. Надеюсь, это послужит достаточным оправданием нашему поцелую, в совокупности с моим разбитым носом. Я не знаю, как я буду это объяснять ассасинам. Придумаю что-нибудь; например, что рядом с сеном стояла телега». Эцио растерянно посмотрел на последнюю страницу из тех, что ему дал Леонардо. Он не был уверен, стоит ли её читать. Подняв взгляд, он заметил, что художник уже давно оставил клинок в покое и работает над портретом какой-то благородной дамы. Сейчас Эцио даже не задумался, насколько она красива, замужем ли она и стоит ли наведаться к ней с визитом. «Я не знал, что смущённый Малик — это так забавно. Он всё время кричал, чтобы я перестал ржать, как конь, и норовил ударить меня; но как мы недавно с ним выяснили, обнять его и спрятать лицо на шее и в складках его до сих пор тёмной одежды рафика — лучший способ обезопасить себя и утихомирить моего буйного друга. Я не знал, что он может целовать с такой страстью, которая в тысячи раз сильнее моего легендарного упрямства. Мои губы до сих пор ноют от его укусов, как и всё тело — от его пылкой ласки. Я не знал, что общество может сильно заблуждаться в отношении некоторых вопросов. Ни я, ни Малик не видим ничего ненормального в том, как мы наслаждаемся обществом друг друга, происходит ли это в разговоре об укреплениях Масиафа или в моей постели. Но пытаться идти против толпы — глупость; так что пусть всё остаётся так, как есть. Я не знал, что Малик так сильно любит меня; он никогда не говорит мне об этом, отпираясь и молча. Но я чувствую это так же явственно, как его заботу или возмущение. Спасибо, что ты рядом, мой друг. [Другим почерком] Ты идиот». Юный Аудиторе отложил рукописи в сторону. В голове оставалась неясная пустота; мысли молчали, только буря эмоций гудела эхом. Ища поддержки, он посмотрел на Леонардо, что отошёл от холста, дабы оценить результат работы. Кисть он вертел меж пальцами, медленно, чтобы краска не разлетелась; качнул головой, убирая длинные волосы. Заметив или почувствовав взгляд, он обернулся к Эцио. — Дочитал? — мягкая улыбка. Аудиторе смог только молча кивнуть. — Что думаешь? — художник отложил кисть и приблизился к креслу, в котором расположился юноша. — Я… Я не знаю, — честно признался ассасин. — Всё это… Я не знаю, как я должен отнестись к подобному. — Что ты чувствуешь? — Растерянность. Я… Сначала было интересно читать о Малике и его взаимоотношениях с Альтаиром, это делало их образы живыми; я начал чувствовать, что он не дух, а обычный, настоящий человек. Но последнее… Скажи, ты мог ошибиться в переводе? — Тебе так хотелось бы, чтобы я ошибся? — грустно улыбнулся художник. Эцио хотел бы ответить, но не знал, что сказать. — Любовь между двумя мужчинами, — при этих словах Аудиторе вздрогнул, — не так ужасна, как думает общество, — произнёс Леонардо. — Если бы люди больше знали об истории, они бы помнили, что половина римских богов имела больше мужчин в качестве партнёров, чем женщин; они бы знали, что борьба египетских Сета и Гора отнюдь не так невинна, как им кажется; и как человек, имеющий своеобразный доступ к человеческим сердцам, могу сказать тебе по секрету, что очень многие аристократы до сих пор предпочитают в постели отнюдь не женскую компанию. Эцио недоверчиво посмотрел на друга. — То, что Альтаир имел любовника, не должно тебя смущать никоим образом; ведь это никак не сказалось на его работоспособности или достоинстве в качестве ассасина, — примирительно добавил Лео. Эцио посмотрел на него ещё недоверчивее. «Не слушай его!» — взмолился Дезмонд, обращаясь к уже давно умершему предку. Аудиторе тяжело вздохнул, поднялся, подобрал бумаги, аккуратно сложил в сумку на поясе и накинул капюшон. — Мне пора, — бросил он, выходя из мастерской. — Береги себя, — раздалось в спину.       * * * Эти страницы вешать на всеобщее обозрение Эцио не стал; он сложил их в своей комнате на чердаке, заперев в шкатулке. Лёжа на кровати, закинув ногу на ногу, он обдумывал прочитанное. Не выдержав, вскочил, спустился вниз и через кабинет Марио быстро сбежал по ступенькам в святилище. Статуя Альтаира оставалась такой же, как и несколько недель назад; но теперь уже сам ассасин смотрел на неё иначе. Он шагнул к решётке, пальцами обвив прутья и прислонившись к металлу щекой. Каменный убийца из Масиафа продолжал безразлично взирать на юношу в его ногах. Эцио пытался совместить этот грозный и великий образ с одним простым фактом: Альтаир спал со своим другом Маликом. Аудиторе не мог сказать, испытывал ли он отвращение или неприязнь; для него само свершённое действие виделось странным. Он попытался вспомнить хоть кого-то из своего окружения, кого можно заподозрить в подобного рода связи, однако в голову не приходил никто. «Может, я сам?» — мелькнуло в его голове, из-за чего он отпрянул от решётки. В первый миг мысль показалось безумной; в конце концов, он же получал истинное удовольствие от ночных походов в гости через окно к первым красавицам Флоренции? А потом в его сознании возник образ Лео. Да Винчи был странным, и большую часть этих странностей Эцио списывал на художественное видение мира. Поначалу юношу смущало, что он не мог назвать Леонардо «мужчиной» в том смысле слова, когда представляется высокий сильный юноша, умеющий сражаться и очаровывающий женщин одной лишь улыбкой; но он не мог же назвать его «женщиной». Леонардо словно дух: мягкий, внимательный, проникновенный. Его глаза смотрят всегда намного глубже, чем может показаться; его объятия нежные и любящие, как прикосновения Пигмалиона к возлюбленной, созданной им Галатее. Улыбка Леонардо способна развеять печаль молодого убийцы, а ласковое обращение — воскресить умирающее от боли и сомнений сердце. «И каким образом я перешёл внезапно к нему?» — одёрнул себя Эцио, пытаясь восстановить ход собственных мыслей. Но быстро бросив эту затею, он махнул рукой, бросил ещё раз взгляд на статую и проследовал обратно к лестнице. Он провёл в Монтериджони около месяца, предоставленный спокойствию и самому себе, дабы разобраться в эмоциях, что затмили для него луну и солнце. Чем больше он размышлял, тем спокойнее принимал странную любовь Альтаира. В конце концов, какое это имеет значение, если человек счастлив? Примеряя на себя, юный Аудиторе стал присматриваться к мужчинам, что встречались по пути. В большинстве своём они не были симпатичны ему: то нос слишком крупный, то подбородок грубый, то волосы короткие, то фигура слишком массивная. Эцио даже спрашивал свою сестру, какие мужчины интересны ей; Клаудия оторвала взгляд от банковской книги и удивлённо воззрилась на растерянного брата. После чего без малого три часа расписывала, каких мужчин она встречала, какие из них были красивыми, какие — хорошими, кто оказался подлецом и трусом, а кто и вовсе женатым. — Кстати, если подумать, — добавила Клаудия, не обращая внимания на угрюмого брата. — Твой друг, как там его? Леонардо? Он очень даже красив. Только одевался бы менее нелепо. Эцио вернулся из омута невесёлых мыслей и поднял голову: — Леонардо? — Мысленно сними с него берет, — кивнула она. — И одень во что-нибудь попроще, в легкую рубашку с жилетом, например. Эцио нахмурился, напрягая остатки подросткового воображения, начисто уничтоженного кредо ассасинов. После чего понял, что все те черты, которые он искал в прохожих, принадлежали его близкому другу.       * * * — Да? — отозвался Леонардо, оторвавшись от картины. В мастерскую зашёл Аудиторе. — У меня новая страница Кодекса для тебя, — широко улыбнулся он. — Великолепно! Давай сюда, — художник выхватил пергамент из рук, смёл все ненужное со стола и за мгновение ушёл с головой в расшифровку. Эцио между тем снял плащ, повесив на спинку кресла, расстегнул часть доспеха, оставив лишь бело-алую куртку, и с несколько минут наблюдал за другом. — На этот раз это инструкция по… убийству из укрытия, — задумчиво протянул Леонардо. — Вроде бы ничего сложного, но … Эцио? — только сейчас он обратил внимания, что ассасин не сидел как обычно в кресле напротив. Там одиноко возлежали плащ и часть доспеха. — Лео, — сильные руки обвили талию художника, отчего последний поперхнулся воздухом. — Да? — с трудом выдавил он, ощутив, как Эцио неуверенно прижался к его спине, зарывшись носом в шею. — Я скучал по тебе. — Ох… Я тоже рад тебя видеть, — Леонардо отстранился, дабы развернуться лицом к нему. Выражение у последнего было каким-то жалким. Да Винчи приподнял его голову, прикоснувшись ладонями к щекам. — Что случилось? Взгляд ассасина перестал блуждать по комнате, остановившись на человеке перед ним. — Ты же… мой друг, верно? — как-то очень издалека начал он. — Во веки веков, — искренне кивнул Лео, надеясь, что за этими словами не последует обременительная просьба. — Я… — Эцио растерянно замолчал, после чего тяжело вздохнул. — Ладно, забудь. Он собирался уйти, замять сложившуюся ситуацию, но художник не дал ему этой возможности: взяв обе руки в свои и сложив вместе, поднеся к губам в жесте, продиктованном то ли отчаянием, то ли заботой, он заглянул в карие глаза и произнёс: — Ты можешь рассказать мне обо всём, Эцио. Я не настаиваю, если тебе тяжело; но помни, что ты можешь мне доверять. Я ведь твой друг, — он улыбнулся, и эта улыбка помогла сделать молодому ассасину последний шаг. — Я далёк от искусства, а ты весь пропитан им. Твоя душа, твоё сердце, твой разум — ты отдал их творениям, и я не понимаю, как у тебя хватает сил на новые. Ты… Ты тоже будто не реален. Мне зачастую кажется, словно ты — лишь дух этого места, к которому я прихожу побеседовать. Но даже если и так, я люблю твоё общество, Лео. Я чувствую себя здесь едва ли не уютнее, чем в Монтериджони с родными. Находясь целую неделю на вилле, я всё время глазами искал тебя. Я готов защищать тебя так же рьяно, как свою семью. И это всё ты, Лео, — Эцио скользнул взглядом по чертам лица друга. — Как? Как ты умудряешься вдыхать жизнь в свои творения, в картины, в меня, когда я чувствую себя мёртвым изнутри? Леонардо долгое время молчал, не улыбаясь и не отвечая, не разрывая зрительного контакта, буквально заглядывая в израненную душу и разрушенный мир. — Мой бедный Эцио, — тихо выдохнул он. — Я не Господь, чтобы вдыхать жизнь. Прости. — Тебе не за что извиняться! — торопливо начал Аудиторе. — Наоборот, я благодарен тебе. Ты столько делаешь ради меня, хотя я для тебя — никто. А мне нечем отплатить тебе. — Ты не никто, Эцио, — мягкая улыбка легла на губы художника. — И ты мне ничего не должен. Я помогаю тебе по своей собственной воле, и мне не нужно ничего взамен. — Почему? — Позволь, я оставлю ответ при себе? — шутливо поинтересовался Лео. Эцио глубоко вздохнул. В следующее мгновение он прильнул к нему, целуя со всей своей юношеской пылкостью и страстью. Леонардо порадовался, что позади удачно оказался стол, ибо ноги его перестали слушаться в ту же секунду, как он ощутил прикосновение губ Аудиторе. Он зачарованно ответил, вплетая пальцы в тёмные пряди и обнимая талию свободной рукой. Где-то в закоулках сознания он подумал, что будет очень некстати, если неожиданно нагрянет посетитель в лавку; но мысль о том, чтобы оторваться от желанных губ, была подобна смерти. Когда Эцио все же отстранился от него, да Винчи наконец получил возможность вдохнуть: воздуха в груди весьма не хватало после столь пьянящей близости. — Спасибо тебе за всё, Лео, — юноша вновь поцеловал его, но на этот раз — мягко и нежно, задержавшись лишь на миг. — Решил пойти стопами Альтаира? — усмехнулся художник, ласково поглаживая Эцио по волосам. — Не совсем, — смущённо улыбнулся последний. — Следуя за ним и его другом, я пришёл к тебе. Ты простишь меня? — Ни за что, — Леонардо снова утянул юношу в поцелуй, более откровенный и развязный, нежели первый: он коснулся его губ языком, провёл им по рядам зубов, пощекотал нёбо… Спустя ещё несколько минут художник всё же нашёл в себе силы отойти к двери и запереть её, чтобы тут же вернуться в сладкий плен из рук Аудиторе. Эцио снял берет с его головы и замер в изумлении. — Лео. — Что? — Ты знаешь, что ты чертовски притягателен без этого убора? — юноша мягко растрепал светлые локоны, делая художника в своих глазах неприлично соблазнительным. — Теперь да, — улыбнулся да Винчи, позволяя ассасину обнять себя и подаваясь навстречу его любящим ласкам.       * * * — Да у меня что, все предки — геи? — возмутился Дезмонд, когда сеанс в Анимусе наконец был завершён. — Это так… захватывающе, — произнесла Люси, зачарованно смотря сквозь молодого человека. — Очень, — одно это слово, произнесённое Шоном, истекало ядом едва ли не сильнее, чем самая опасная гадюка в мире. — Да ладно тебе! Как верно подметил Леонардо да Винчи, гомосексуалисты были нормой тех времён… — начала было вступаться Люси, как Ребекка её безапелляционно прервала: — Просто скажи: «Мне понравилось». — А мне — нет! — убивался Дезмонд, которому пришлось пережить слишком много за последние несколько часов.

28-29.11.17