Алый человек

Всякий раз, вспоминая тот день, Хайнрих проклинал себя за беспечность. Голос рассудка тут же возражал: мол, ронсвикцы без малого три десятка лет служили тебе верой и правдой, среди них не встречалось ни предателей, ни дезертиров — кому же стоило доверять, если не им? Но в глубине души не стихал злой обвиняющий шепоток. Нужно было проверить каждого солдата и офицера из свиты, прежде чем брать их на встречу с Савиньяком. Нужно было… Какой беды удалось бы избежать! Закрывая глаза, Хайнрих вновь оказывался у стремительного ручья, сверкающего на солнце, как вышитая серебром лента; вдыхал запах влажной земли и талой воды, слышал тревожный шепот ветра в кронах деревьев. Они стояли не дальше чем на пистолетный выстрел друг от друга — еще не союзники, уже не враги. Талигойского маршала сопровождала на удивление маленькая свита, и на лицах немногочисленных офицеров читалось то же беспокойство, какое Хайнрих, собираясь на переговоры, видел у своих советников. Его самого, впрочем, куда сильнее беспокоил ропот, доносящийся из сердца земли — ропот, становящийся громче с каждым днем, с каждой новой стычкой и пролитой каплей крови. Горы сердились на безумцев, затеявших войну в Изломный год, и взывали к тому, кто мог их услышать, к человеку, принадлежащему этой земле кровью и душой — к нему, королю Хайнриху. Он почти не сомневался, что талигоец тоже слышит проклятый ропот, иначе его люди все еще искали бы их армию в горах, подставляясь под камнепады и сели. Горы злятся, когда их не слышат, и начинают мстить. Неяркие рассветные лучи золотили волосы Лионеля Савиньяка, поблескивали на богатой перевязи и шитье алого камзола. Хайнрих подавил усмешку. До чего же он молод, этот талигоец… Выиграть сражение, командуя с хладнокровием мудрого, опытного полководца, и при этом позволить себе такую мальчишескую выходку — вырядиться в Леворукого! Немыслимо! И занятно… Талигоец тронул каблуками бока серого в яблоках мориска, направляя его к ручью. Хайнрих не мог не оценить его храбрость — или демонстрацию добрых намерений? Что ж, не ответить будет невежливо… Он обернулся к свитским, жестом приказывая им оставаться на месте, и дал шенкеля коню, заставляя его идти вперед. За спиной грянул выстрел. Белокурый маршал пошатнулся в седле, прижимая ладонь к левому боку чуть ниже ребер. Судорожно хватая ртом воздух, он соскользнул на руки подоспевшему адъютанту, перепуганному мальчишке с нашивками теньента. Талигойские офицеры выхватили пистолеты, темноволосый капитан с густыми усами уже свалил лошадь под едущим слева драгуном… — Ваше величество, назад! — Лауншельд, с расширившимися от удивления — или страха? — глазами, метнулся вперед, закрывая Хайнриха от выстрелов. А тот не мог отвести взгляда от Савиньяка, приподнявшегося на руках адъютанта и что-то приказывавшего своим людям. Он вскинул руку, попытался сесть, но тут же упал назад, точно лишившись чувств. Талигойцы больше не стреляли. — Уходим, — глухо скомандовал Хайнрих. Руки его до боли стискивали поводья, в груди удушливой дымной волной поднималась злоба. Плотно сомкнувшие ряды свитские ехали молча, явно потрясенные не меньше него. Едва злополучная поляна скрылась из виду за мрачным ельником, Хайнрих приказал отряду остановиться. — Кто стрелял? — прорычал он, чувствуя, как сотрясает тело мелкая дрожь. Пролить кровь на мирных переговорах! На Излом! Удивительно, что все они еще топчут землю, а не лежат мертвые в ущелье, разверзшемся прямо под их ногами. Будь оно все проклято!.. — Кто это сотворил, я спрашиваю? Двое из солдат Лауншельда подвели к Хайнриху сопротивляющегося третьего — молодого, светловолосого, с капитанской перевязью. «Бурхардт, так его звали, — вспомнил король. — Выслужился с самых низов, хорошо держался у Ор-Гаролис. Как же вышло, что ты оказался такой падалью, Бурхардт?» — Он, — коротко произнес Лауншельд. — Выстрелил — и в лес рванул. Насилу поймали. — Под арест, — брезгливо бросил Хайнрих. — Еды и питья не давать, соломы тоже. И говорить с ним не смейте. — Ваше… — заблеял Бурхардт, прижимая к груди связанные дрожащие руки. — С глаз моих долой! На окутанных туманом вершинах елей хрипло переругивались вороны. «Выживи, маршал. Только выживи…» *** Солнце стояло в зените, когда Хайнрих вызвал к себе в палатку Лауншельда. Допрос Бурхардта оставил после себя ощущение липкой гадливости, от которой не отмыться самой чистой водой. Капитан завел пышную речь о благе Гаунау и вероломных талигойцах, выставляя себя избавителем отечества, но глаза его бегали, как у нечистого на руку слуги. Палачу, которого держали при армии для воздаяния по заслугам мародерам и дезертирам, не потребовалось и получаса, чтобы выбить из него правду, незамысловатую и гнусную. Разумеется, Бурхардт действовал не по своей воле. Ему щедро заплатил, заодно пообещав убежище и земли, один из полковников армии Фридриха — но догадаться, что идея покушения принадлежит самому принцу, не смог бы разве что его слабоумный племянник. Схема горе-полководца имела шанс на успех: вероломное убийство маршала сделает союз с Талигом невозможным, и, чтоб отбросить армию Савиньяка за границы, Хайнриху придется восстанавливать договор с Дриксен. А потом вновь обретенные соратники попросят об ответной услуге… Если Эмиль Савиньяк талантом не уступает брату, фельдмаршалу Бруно переломят хребет еще до лета. И вот тогда кесария не терпящим возражений тоном предложит нанести удар по Бергмарк, вынудив фрошеров разделить силы. Ублюдок, скользкий гусиный ублюдок! Хайнриху хотелось пару раз врезать по лощеной физиономии недобитого интригана, а затем вздернуть его на ближайшей лиственнице. Ишь чего захотел: короля Гаунау, как болонку, к ноге подзывать! — Ваше величество, полковник Лауншельд по вашему приказанию прибыл! — командир ронсвикцев вытянулся и отдал честь. — Хорошо. Бери, полковник, пять человек эскорта и отправляйся к фрошерам. Поедешь под серым флагом, с собой возьмешь мое письмо к Савиньяку и поганца этого, Бурхардта. — Мы выдаем его талигойцам? — недоверчиво переспросил Лауншельд. — Да. И пусть делают с ним, что пожелают — хоть на вертеле жарят и маршалу своему на ужин подают. Вмешиваться не смей! — Хайнрих повысил голос, едва удержавшись от того, чтобы хватить кулаком по столу. — Так точно, ваше величество, — если Лауншельда и покоробил полученный приказ, он хорошо это скрыл. Полезное умение в стане врага. Особенно такого врага, как Савиньяк. *** Отряд Лауншельда к вечеру не вернулся, не было от них вестей и утром. По лагерю поползли тревожные слухи — мол, талигойский маршал умер от раны, и в отместку его подчиненные убили посланников. Кто-то даже утверждал, что Хайнрих получил их головы, но скрывает это от армии. Но нашлись и те, кто радовался сложившейся ситуации: враги лишились лидера, да еще и своими руками создали повод нарушить перемирие. Нужно атаковать и побеждать! Хайнрих выжидал, мрачнея с каждым часом. Желая отвлечься от недобрых предчувствий и гнетущих мыслей, он объехал лагерь и остался недовольным царящим в нем беспокойством. Смутьянов стоило приструнить, не хватало еще бунта! — Вернется Лауншельд — немедленно ко мне, — приказал Хайнрих дежурному порученцу в ставке. — А до того меня не тревожить. Он вошел в кабинет — и остолбенел. На краю его стола в небрежной, расслабленной позе сидел Лионель Савиньяк. — Ч-что… Как ты здесь очутился?! — восклицание было достойно девицы, обнаружившей воздыхателя в своем будуаре, но изумление оказалось слишком велико, чтоб удержать лицо. Савиньяк лениво обернулся. В облике его было что-то неправильное, неестественное — но Хайнрих никак не мог понять, что именно. — Вошел, — в негромком голосе талигойского маршала слышалась насмешка. — Вам стоит лучше запираться, ваше величество. — Мои люди постоянно дежурят у дверей! — Славно дежурят, нечего сказать: пропустили в лагерь вражеского командира, который наверняка явился не один. — Ваши люди мне ничего сделать не могут, — Савиньяк нехорошо прищурился. — Больше ничего. Он легко поднялся на ноги и сделал несколько шагов к Хайнриху. Тот инстинктивно отступил, почувствовав, что холодеет. Только сейчас он заметил темно-багровое пятно, расплывающееся на алом камзоле. Савиньяк протянул руку. Словно зачарованный, Хайнрих хотел ее сжать — но ладонь схватила воздух, ледяной и вязкий. Изумление сменил парализующий потусторонний ужас. Воротник камзола вдруг стал тесным, а на грудь будто навалился гигантский валун. — Ты… — задыхаясь, выдавил Хайнрих, — ты… — Мертв, — бесстрастно отозвался Савиньяк. — Но мне не удалось завершить все, что должно. Потому я здесь. Хотелось прийти в себя и понять, что эта безумная встреча — лишь порождение растревоженного ума. Но сон — если, конечно, происходящее было сном, — держал цепко. — Что же тебе нужно, маршал? — спросил Хайнрих и сам удивился язвительности, прозвучавшей в голосе. — Чего может хотеть… призрак? Лицо Савиньяка дернулось — похоже, он к своей новой ипостаси еще не привык. Если, конечно, к такому вообще привыкают… — Мне нужно, чтоб все шло своим чередом. Мы приехали договариваться о мире — что ж, моя армия до сих пор готова его принять. — Хайнрих хотел заметить, что армия-то уже не его, но сдержался. Слова показались излишне жестокими. Им овладели недобрые мысли. Кровь пролита, вероломно и бесчестно — так не все ли теперь равно, сколько еще ее прольется? Талигойцы наверняка ошеломлены гибелью маршала, в их рядах смятение, командиры борются за главенство. Даже если они и придут к согласию, разве кто-то из них сравнится с Савиньяком по полководческому таланту? Сомнительно. Так, может, в самом деле атаковать? Разбить их, вышвырнуть за границу — и будь что будет. Может, дворец в Липпе и похоронит его под собой, но в народе он запомнится как Хайнрих-воин, отразивший вторжение, а не как Хайнрих-трус, поджавший хвост. — Я знаю, о чем вы думаете, — вкрадчиво заметил Савиньяк. — Но, ваше величество, не рассчитывайте на успех. Мой адъютант, к его ужасу, меня видит и слышит — а здесь, как вы могли заметить, мне не помеха ни двери, ни стены. Я буду стоять за вашим плечом на совете, буду слышать все приказы и все отчеты, я прочту каждую карту и каждое донесение разведчиков, и вскоре мои командиры будут знать о вашей армии больше, чем вы сами. В негромком голосе звенел металл, а в темных глазах горела мрачная решимость. Хайнрих ни на минуту не усомнился, что маршал не лжет. Шансы на победу стали призрачными — талигойцев не застать врасплох, не ошеломить неожиданной атакой, даже резервного полка от них теперь не скроешь! — Ты блестяще все продумал, маршал. — Я умирал более суток, ваше величество. Мой дух иногда… отлучался от тела, но боль не уходила до последней минуты. Нужно было чем-то занять ум, чтоб его не лишиться. Хайнриха передернуло. Лионель Савиньяк был не первым поверженным врагом, но ни одна прежняя победа не приносила столько досады, гадливости и стыда. — Я хотел мира, маршал. — А я хотел жить! — В темных глазах полыхнули ярость и боль, и за ледяной насмешливой маской Хайнрих вновь увидел совсем молодого человека, страстного, полного сил, стремлений и желаний. Ему бы одерживать победу за победой, поддерживать и наставлять малолетнего короля, любить, наконец!.. — Впрочем, мои желания более ничего не значат. Вы приняли решение, ваше величество? Он достойный враг, и другом был бы таким же. До чего же обидно, нелепо, неправильно! — Отпустите Лауншельда. Чтобы мне поверили, нужны вести из вашего лагеря — он принесет их. Савиньяк кивнул и исчез в порыве холодного ветра. Люди Лауншельда вернулись через два часа — целые и невредимые. По их словам, с ними обращались, как с почетными гостями, но не давали узнать ровным счетом ничего важного. Хайнриха это обрадовало: знай ронсвикцы, что Савиньяк мертв, утаить это от армии было бы труднее. Он изложил Лауншельду свой план, умолчав, конечно, о явлении призрака и упирая на военно-политическую целесообразность. Полковник не спорил — похоже, ему и самому не хотелось класть людей при возможности их сохранить. На совете, срочно созванном в середине ночи, Лауншельд уверенно, почти торжественно, заявил: — Талигойцы согласны продолжить мирные переговоры. Маршал Савиньяк еще не оправился от раны, но пребывает в полном сознании и готов прислать представителей, дабы те подписали договор от его имени. Некоторые генералы нахмурились, но большинство не скрывали облегчения — ожесточенная война в год Излома страшила сильнее, чем они готовы были показать. Решение было принято, Лауншельду предстояло еще до рассвета привезти в лагерь талигойцев ответ. Хайнрих ликовал. Лионель Савиньяк, наблюдавший за ходом совета из-за королевского трона, беззвучно аплодировал, тонко улыбаясь. *** На душе было муторно. Столько подлостей за такой короткий срок он никогда прежде не совершал. Попустительствовать при убийстве возможного союзника, лгать в глаза своим людям, да еще и втянуть в эту ложь других… С таким послужным списком Излом можно пережить только чудом. Кримхильде умница, конечно, она удержит страну — но, Леворукий, этот осел Фридрих наверняка явится требовать ее руки, и без армии его не выставить. Вот и уйдет он, Хайнрих Гаунасский, завершив одну войну, но оставив дочери новую… — Я в восхищении, — Савиньяк соткался прямо из воздуха, как и прежде, сел на край стола, провел ладонью над свечой — точнее, по свече. Огонек, горевший на призрачной руке, казался лиловым, и Хайнриху вдруг стало жутковато. — Вы славно правите славными людьми. Думаю, Гаунау пройдет Излом без потерь. — Ты мне льстишь, маршал. — Нисколько. Лишь объясняю, почему мне спокойнее видеть вас в союзниках, чем во врагах. — Что ж, это взаимно. Неловкая пауза затянулась. Хайнрих хотел попросить прощения, но это звучало бы глупо, бессмысленно и жалко. Савиньяк же отрешенно смотрел в окно, точно упиваясь возможностью в последний раз взглянуть на мир живых. — Скоро рассвет, — он повел плечами, — мне пора. — Маршал сказал это так спокойно, будто собирался в путь до соседней деревушки, и Хайнрих дорого бы заплатил, чтоб узнать, скрываются ли под этим спокойствием отчаяние и животный страх перед неизбежным. — Скажешь что-то напоследок? Конечно, я тебя и без предсмертного напутствия не забуду, но… — Не забывайте старых легенд. Не нарушайте клятв. Не думайте, что мой брат хоть в чем-то мне уступает. — Увидимся в Рассвете, маршал. — В Закате, ваше величество, — Лионель слабо улыбнулся и шагнул к окну, за которым загорался поздний зимний рассвет. Силуэт талигойского маршала таял, поблекли золотистые волосы и окровавленный алый камзол, и у Хайнриха на мгновение свело судорогой горло. — Я окажу вам достойный прием.