Декабрьские розы

      Пустая больничная палата, забитая разного рода навороченной аппаратурой, с самого начала казалась слегка облагороженным подобием звериной клетки, в которой стены и пол невесть зачем обложены гладким белым кафелем. И было совершенно всё равно, что она представляет собой ещё наилучший вариант этой самой клетки — ведь это одиночный бокс, пребывание в котором стоит немалых денег. В обычной палате было бы в разы хуже. Здесь ты хотя бы лежишь один и в полной тишине, хотя временами эта самая тишина попросту сводит с ума.       Лайт медленно раскрыл тусклые, словно потемневшие карие глаза, слегка пошевелился и тихо застонал, когда под кожей заныли переломанные рёбра. Разболтанные бинты, опутывавшие его грудную клетку, развязались и начали сползать, грубая ткань противно тёрлась об кожу и царапала её жёсткими краями. Поморгав, чтобы привыкнуть к свету, он осторожно повернул голову, вытягивая шею и глядя пустым взглядом в окно. Похоже, вечер уже, затянутое тучами серое небо начинает темнеть. Понятие о времени в этой палате всегда было весьма и весьма относительным — мобильный у него отобрали, мол, нельзя, надо лежать и отдыхать, а не пялиться в экран и напрягать глаза, а наручные часы, лежавшие сейчас на прикроватной тумбочке, как Лайт подозревал, давно сбились — иначе почему же они показывают полдень, когда за окном ещё темно, и на небе едва-едва начинают появляться первые светлые полоски? Впрочем, и не нужно ему было знать время. Всё равно он живёт уже не по своему режиму, а так, как скажут врачи.       — Ты проснулся? — мягкий голос, послышавшийся над самым ухом, заставил вздрогнуть; как и прохладная бледная ладонь, осторожно тронувшая плечо. Рюдзаки. Конечно же, он здесь — с того самого момента, как Лайта, переломанного, израненного осколками и здорово обожжённого в некоторых местах, после аварии привезли в больницу, он практически поселился в этой палате, позабыв, похоже, разом обо всех своих нераскрытых делах. Рюдзаки, как казалось самому Лайту, даже больше его родителей верил, что возлюбленный непременно поправится, встанет на ноги, и всё у них будет так же, как прежде. Хотя даже Лайт уже, несмотря на сладкие речи врачей, знал, что это невозможно. Слишком хорошо, на собственную беду, работающая голова мешала ему в это поверить. Лайт был вполне способен оценить собственные повреждения и с горечью понимал, что если он даже и сможет вставать, то передвигаться будет лишь в инвалидной коляске, или, в лучшем случае, на костылях. И что уж говорить, последнее время Лайт часто с содроганием думал, что, возможно, ему было бы лучше умереть.       Рюдзаки, сидевший на стуле рядом с высокой больничной кроватью, отложил в сторону очередную толстенькую книжку и потянулся вперёд, заглядывая в полусонное лицо парня. Увидев слабый кивок в ответ на свой вопрос, он пересел на край постели, накрывая ладонью безучастно лежащую на одеяле бескровную руку. Лайт хлопнул ресницами и слабо улыбнулся самым краешком рта.       — Спрашиваешь так, будто со дня на день ждёшь, что я могу не проснуться… — попытался пошутить он. — Знаешь, если я издаю какие-то звуки и пытаюсь шевелиться, это уже точно означает, что я не сплю…       — Не говори глупостей. Я просто так спросил. И неправда, ты ведь иногда и во сне стонешь, а учитывая, с каким трудом ты каждый раз засыпаешь, мне не хочется тебя будить без причины, — Рюдзаки покачал головой.       — Уснуть как раз нетрудно. Просыпаться каждый раз всё тяжелее.       Лайт попытался приподняться, опёршись обожжёнными, перебинтованными руками на поставленную почти вертикально подушку, но только скривился от невыносимой рези во всех мышцах.       — Лежи, — испугался Рюдзаки. Схватив парня за плечи, он придвинулся почти вплотную, так, что длинная чёрная чёлка защекотала нос, а в тёмных глазах стала видна каждая прожилка, и бережно уложил кривящегося Лайта обратно на подушку. — Тебе врачи вообще двигаться лишний раз запретили, пока рёбра не срастутся хотя бы частично.       — Не нуди, умоляю. Я этих нотаций и так уже наслушался под завязку, и от папы с мамой, и от врачей… — без всякого раздражения прошептал Лайт и с трудом приподнял руки. — Лучше помоги мне сесть, сам не могу…       Рюдзаки скрипнул зубами, потом, понимая, что если возлюбленный что-то вбил себе в голову, то сделает всё, дабы задуманное исполнилось, и лучше действительно помочь ему, а то ещё поранит себя, тяжело вздохнул и всё же ухватил тонкие, как сухие веточки, пальцы возлюбленного. Лайт напрягся, на его красивом лице появилось выражение жуткой муки, было видно, что он едва удерживается от крика, но он всё же преодолел себя, так же активно вцепился в парня и с огромным трудом всё же смог сесть.       — Благодарю, — отдышавшись, сказал Лайт и на секунду согнул шею в шутливом поклоне.       — Ох, не одобрил бы нас с тобой сейчас Ягами-сан, если бы увидел… — укоризненно произнёс Рюдзаки, на всякий случай продолжая придерживать его за руки. — Он и так ко мне с недоверием относится, знаешь ведь…       — По-моему, сейчас он, наоборот, должен проникнуться к тебе добрыми чувствами. Думаю, если бы я был тебе безразличен, как считает папа, ты бы не дневал и не ночевал у меня в палате, — Лайт улыбнулся, — особенно учитывая, что перспективы на будущее нулевые.       — Ничего они не нулевые. Ты обязательно встанешь на ноги, закончишь учёбу в университете, будешь работать со мной и поможешь мне раскрыть ещё не одно сложное дело, — ободряющие слова, действительно, ровно то, что нужно, однако на десятый раз они уже плохо действовали. — И мы с тобой обязательно сделаем всё, о чём мечтали и что планировали, слышишь?       — Ты так упорно в это веришь, что мне даже не хочется спорить, — Лайт шумно вздохнул и встряхнул головой, пытаясь резким движением отбросить назад лезущие прямо в лицо волосы.       — А ты и не спорь, а попробуй поверить в это так же, как я.       Рюдзаки потянулся вперёд и мягко коснулся губами его лба, отодвинув свободной рукой в сторону длинную рыжую чёлку. Она уже отросла настолько, что свешивалась едва не до самого носа — ещё бы, третий месяц в больнице без лишней возможности привести себя в порядок. Лайта, похоже, это раздражало, он то и дело, когда был относительно бодрый, сдувал слишком длинные прядки с носа или тряс головой, как сейчас, а Рюдзаки каждый раз, глядя на него, думал, что, если Лайт отсюда выйдет и начнёт первым делом заниматься своей внешностью, попросит его не обрезать волосы. Почему-то такой Лайт, бледный от нехватки свежего воздуха, весь перемотанный бинтами, вечно растрёпанный, с отросшими рыжими волосами и пустым взглядом, в мягкой белой футболке с длинным рукавом и клетчатых серых пижамных брюках, походящий временами больше на фарфоровую куклу, чем на человека, странным образом нравился Рюдзаки даже больше обычного — может, потому, что теперь он казался таким хрупким, слабым, беззащитным… Так хотелось оберегать его от любых воздействий, которые только могут быть опасными, вот так гладить всё время по голове, приговаривая, что всё будет хорошо, целовать в лоб, аккуратно, чтобы не причинить лишней боли, обнимать, даже носить на руках, если будет нужно.       Случается время от времени такое, что двое людей, едва познакомившись, понимают, что созданы друг для друга. И при этом для них становится неважно, какого пола партнёр или насколько велика разница в возрасте, даже внешность в таком случае порой уходит на второй план. Рюдзаки бы раньше ни за что в это не поверил, он вообще за своей работой как-то упустил тот момент, когда молодые люди начинают сбиваться в пары и планировать совместное будущее, его это не интересовало. Он только кусал губы и усмехался, когда слышал восторженные рассказы коллег про любовь с первого взгляда и прочую, как он считал, чушь. Ровно до того момента, как случайно встретил Лайта. Умного, учившегося в то время на первом курсе элитного университета молодого человека как-то раз привёл на работу отец, шеф отдела убийств и фактически второй человек в полиции, он хотел, чтобы сын посмотрел на фотографии с места преступления и сказал, что о них думает, таким образом оказав кое-какую помощь зашедшим в тупик полицейским. И надо же было такому случиться, что именно в тот день Рюдзаки, детектив, сотрудничавший с полицией в расследовании этого самого дела, без предварительной договорённости приехал в участок и в прямом смысле слова столкнулся там с Лайтом — тот как раз выходил из кабинета и, не поглядев, куда идёт, угодил почти что в руки не ожидавшего подобной ситуации детектива. Такая глупая, казалось бы, ситуация положила начало большой любви. Молодые люди понравились друг другу сразу, из участка они в тот день ушли вместе и буквально за месяц проделали весь путь от приятелей до влюблённых, тот самый, что многие люди проходят годами — быстро обнаружились какие-то общие интересы и схожесть мышления в некоторых ситуациях, им нравилось проводить вместе время, а нужно ли что-то большее для идеальных отношений? Положение омрачалось лишь тем, что отец Лайта был не очень-то доволен сложившейся ситуацией, ему не нравилось, что сын начал встречаться с парнем, тем более детективом, хотя и достаточно известным, папа-то видел возле Лайта какую-нибудь красивую телеведущую, или актрису, в конце концов. Но не сказать, что это так уж сильно мешало.       — Вот увидишь, папа рано или поздно смирится с этим, — весело говорил Лайт, обнимая возлюбленного за шею и глядя в его тёмные, непроницаемые глаза. — Он отходчивый, хотя и упрямый. Он на всех моих девушек сначала кричал «Только через мой труп ты будешь встречаться с этой особой!», а потом искренне расстраивался каждый раз, когда я с ними расставался, — увидев, как Рюдзаки слегка нахмурился при таких словах, Лайт округлил глаза цвета ореховой скорлупы и, рассмеявшись, чмокнул его в уголок губ. — Не ревнуй, такие мимолётные подружки у всех в школе бывают.       — Не могу я тебя не ревновать. Сделай одолжение, не говори о подобных вещах так легко, — обиженно попросил Рюдзаки и прижал его к себе, гладя по волосам и пропуская рыжеватые прядки сквозь длинные пальцы.       — Собственник. Ну ладно, не буду, раз тебя это так задевает. А насчёт папы… — Лайт глубоко вздохнул, явно собираясь что-то сказать, но Рюдзаки его опередил.       — Думаю, я знаю, что мне следует сделать. Наверное, Ягами-сан переменит свою точку зрения, если я смогу ему показать, что я тебя не обижу и что со мной ты будешь счастлив, — медленно, словно рассуждая, протянул детектив и глянул в лицо возлюбленного. — И если ты мне в этом поможешь, всё получится. Твой отец не производит впечатления человека, готового до последнего сопротивляться счастью своего ребёнка.       — Да, он не такой. Ему просто надо присмотреться к тебе, и всё будет хорошо.       Лайт, потянувшись вперёд, легонько прикоснулся к бледным губам, обхватив ладонями лицо и мягко убрав с него растрёпанные чёрные волосы, а Рюдзаки обнял его обеими руками и крепко притиснул к себе. Лёгкое прикосновение перешло в настоящий французский поцелуй, глубокий, словно вынимающий всю душу.       — Ну что, «Римские каникулы»? — спросил наконец Рюдзаки, с трудом оторвавшись от него.       Лайт медленно хлопнул ресницами, словно не понимая, о чём это он говорит, а потом качнул головой и улыбнулся.       — А может, лучше «Призрак»? — робко предложил он.       — Но он же очень грустный, Лайт… — Рюдзаки прикусил губу. — Я думал, что тебе больше нравятся комедии.       — Да, но не всё же комедии смотреть… Ну пожалуйста, — парень молитвенно сложил ладони. — Иногда и погрустить надо. Просто следует уметь это правильно делать.       Рюдзаки никогда бы не смог в чём-то ему отказать, тем более, что сегодня была очередь Лайта выбирать кино для вечернего просмотра. Они ещё в самом начале так договорились, что будут делать это по очереди. Поэтому он, улыбнувшись и напоследок ещё раз поцеловав возлюбленного, поднялся с кровати и пошёл к стойке с дисками, разыскивать легендарный «Призрак».       Намерения у обоих были самые серьёзные — Лайт, отличавшийся повышенным чувством справедливости, ещё в детстве решил стать криминалистом, как отец, и планировал после завершения учёбы в университете работать в полиции, а Рюдзаки, в свою очередь, видя его рвение и для себя отмечая, что у парня необычайно острый ум, собирался впоследствии пригласить его в свою команду, тайную структуру, которая занималась особо сложными делами и время от времени сотрудничала с полицией. Будущее обещало быть безоблачным и счастливым.       Но в один далеко не прекрасный день всё рухнуло. Лайт не умел водить машину и поэтому всегда ездил либо на такси, либо с отцом, и однажды, когда он вечером направлялся в участок, случилась авария — на встречную полосу шоссе неожиданно вылетел огромный джип и на скорости врезался в машину с жёлтыми шашечками на крыше. Водитель джипа, который, как выяснилось потом, был пьян до такой степени, что можно было применить выражение «у него в венах коньяк вместо крови», и шофёр такси погибли мгновенно, а Лайт, сидевший сзади, чудом уцелел, но оказался со множеством переломов, ранами от осколков и серьёзными ожогами. Хорошо, что место аварии всё-таки было даже вечером весьма оживлённым, быстро появились очевидцы, которые и вызвали «скорую». Залитого кровью и потерявшего сознание Лайта отправили в больницу, куда через час примчался сначала обезумевший Рюдзаки, а следом — перепуганный отец. Не очень-то хорошо ладившие в обычное время, тогда они, цепляясь друг за друга, несколько часов просидели в приёмном отделении клиники. Врачи сумели вытащить Лайта практически с того света, сообщив, что жить он будет. Да вот только можно ли назвать такое существование жизнью — практически без движения, в невыносимой боли и мучениях?       И вот уже почти три месяца продолжалась эта постоянная борьба за выживание. Первые несколько недель Лайт провёл в искусственной коме, в которую его погрузили, чтобы он не скончался от болевого шока, а потом он начал медленно приходить в себя. Слабый физически, Лайт почти всё время спал, а Рюдзаки, сбросив все свои дела на помощников, день и ночь проводил у его кровати. Он не собирался отрекаться от возлюбленного, даже понимая, что ничего хорошего их обоих в таком случае не ждёт — даже если Лайт и впрямь не сможет самостоятельно передвигаться, главное ведь то, что он жив, а всё остальное уже неважно. Рюдзаки слишком сильно его любил и никогда не смог бы бросить, особенно в таком состоянии. И потом, врачи ведь допускали возможность того, что парень рано или поздно встанет. Да, у него сломаны обе ноги в нескольких местах, в лодыжках и коленях, переломы достаточно сложные и медленно срастаются, но если всё обойдётся, Лайт вполне сможет передвигаться на своих ногах, просто на это нужно время, много времени и терпения. Надо бороться, пока есть хоть какая-то возможность, в инвалидную коляску сесть он всегда успеет.       — Как ты себя сегодня чувствуешь? — тихо спросил Рюдзаки, погладив любимого по волосам и глядя ему в лицо.       — Так же, как и обычно… Ни лучше, ни хуже, — Лайт устало мотнул головой. — Болит всё, даже повернуться на бок лишний раз не могу. И бинты развязались… — пожаловался он, приподняв край белой футболки с длинным рукавом.       — Так надо же медсестру позвать и попросить, чтобы она их завязала, — подскочил Рюдзаки.       — Её вечно не дозовёшься. Рюдзаки, а ты не сможешь затянуть эти повязки? — Лайт поставил брови домиком.       — Ну… Я могу, но лучше будет, если это сделает врач, — пробормотал детектив. По правде говоря, ему было страшно даже лишний раз тронуть возлюбленного, который сейчас выглядел хрупким, как хрустальный, затяни повязки слишком туго — и он рассыплется в пыль. — Давай я позову медсестру. Заодно и выскажу ей претензии, почему ты не можешь её дозваться, ей вообще-то Ягами-сан заплатил за то, чтобы она к тебе кидалась по первому зову.       — Ну пожалуйста, сделай ты, — попросил Лайт. — Мне так противно, когда меня чужие руки трогают… Тем более, она всё равно не может завязать бинты нормально, они постоянно разбалтываются и мешают мне спать.       Минуту Рюдзаки молча глядел на него, хлопая глазами, потом со вздохом сказал:       — Хорошо, я попробую…       Он бережно перехватил руки возлюбленного, забирая у него края футболки и поднимая её до самых ключиц, прикусил губу, увидев, какую картину скрывала белая ткань. Деформированные, даже не собирающиеся, похоже, срастаться рёбра, под острым углом выпирающие из-под кожи, а повязки и впрямь разболтались и уже совсем их не держат. Рюдзаки медленно провёл пальцами по бледной коже, поглаживая, едва уловимо касаясь выступающих костей, вниз, к животу, слушая, как Лайт шумно вздыхает, стараясь не дрожать от холода, подхватил края бинта и тихонько потянул их на себя.       — Если будет больно, скажи.       — Хорошо… — чуть слышно отозвался Лайт, тщательно прислушиваясь к своим ощущениям, к тому, как сжимается вокруг повреждённых, ноющих от каждого внешнего воздействия костей повязка. Слабо, слабо… А вот сейчас уже почти нормально. Лайт хорошо понимал, что в этой ситуации важно найти грань между «нормально» и «слишком туго»; он тихо ойкнул и сморщился, когда бинт неожиданно натянулся чересчур сильно, и вся грудная клетка опять заныла. Рюдзаки понял возлюбленного и, кивнув, осторожно завязал края марли в крепкий узелок, подёргивая жёсткие концы, чтобы он получше держался и не развязывался больше.       — Так нормально?       — Да, гораздо лучше… Спасибо, — Лайт шумно вздохнул, перестав наконец ощущать, как бинт проскальзывает по коже и царапается, и подался вперёд, прижимаясь к парню и осторожно, рассчитывая каждое движение, обнимая его за шею. — Знаешь, по чему я скучаю сейчас больше всего, Рюдзаки?       — По чему же? — Рюдзаки улыбнулся.       — По теннису… — грустно ответил Лайт. — Вспоминаю, как мы с тобой по выходным частенько ходили на корт… И тошно при мысли, что, наверное, я уже никогда больше не смогу так поиграть.       — Лайт, не начинай опять… Я же тебе сказал, постарайся поверить в то, что ты встанешь и сможешь продолжать жить так, как прежде.       — А доктора мне говорили, что меня с большой вероятностью ждёт жизнь овоща…       — Вовсе нет. У тебя серьёзные переломы, но они срастутся, просто для этого нужно время и терпение, — Рюдзаки вздохнул и мельком глянул на окно. Снег всё-таки пошёл — крупные белые хлопья летели вниз с тёмно-серого неба, оседали на подоконнике и легонько бились об стекло. — Ну подумай сам. Ты лежишь здесь три месяца, и уже можешь худо-бедно шевелиться, а ведь когда тебя сюда привезли, ты даже руку приподнять нормально не мог. Прогресс ведь есть, верно? Сейчас декабрь, а к лету, я уверен, будешь бегать быстрее прежнего.       — И играть в теннис? — Лайт слабо улыбнулся и, сцепив пальцы в замок на его затылке, посмотрел в лицо заблестевшими карими глазами.       — Вполне возможно, — кивнул Рюдзаки. По правде говоря, он отнюдь не был в этом уверен, но так хотелось подбодрить совсем уж впавшего в уныние возлюбленного хоть как-то, даже если это полнейшая чепуха. Самовнушение — немаловажная вещь; как только человек перестаёт бороться и опускает руки, это уже точно гарантированная депрессия и, как следствие, потеря воли к жизни и смерть.       Лайт вдруг тихонько засмеялся.       — Вот как так получается? Я ведь знаю, что ты сейчас мне врёшь, а настроение стало чуть-чуть лучше…       — Вообще-то я не люблю врать, но при этом не могу не признавать, что ложь не всегда бывает во вред, — отметил Рюдзаки, заметил, как Лайт поёрзал на матрасе, пытаясь разогнуться, и поморщился, и мигом спросил: — Ты лечь хочешь? Помочь?       — Спина устала…       Конечно, устала, сколько времени Лайт уже не сидел, держа её прямо, только лежал, опираясь на подушку, понятно, что мышцы потеряли былую гибкость. Рюдзаки осторожно взял его за плечи и бережно уложил обратно, поправив одеяло и опять накрыв ладонью руку. Всё-таки Лайт ещё слишком слаб — они разговаривают всего минут двадцать с того времени, как он проснулся, а у него опять уже слипаются глаза.       — Посидишь со мной, пока я не усну? — уже сонно спросил Лайт, тщетно пытаясь держать глаза открытыми и ответно сжимая его ладонь слабыми пальцами. Они отчего-то сейчас казались холодными, словно стеклянные.       — Конечно. Как будто я собрался куда-то уходить, — ободряюще проговорил Рюдзаки. — Ты ведь знаешь, я почти всегда здесь, с тобой.       — Тебе вовсе не обязательно постоянно сидеть возле меня… Я же почти всё время сплю, тебе, наверное, скучно в такие моменты, — зевая, пробормотал Лайт.       Рюдзаки улыбнулся. В этом весь Лайт — совершенно не думает о том, что если бы возлюбленному действительно было слишком уж скучно, он бы и не оставался здесь, уходил, как только Лайт засыпает.       — А вдруг ты проснёшься, тебе что-нибудь понадобится, а медсестру опять не дозовёшься? Лучше уж я побуду рядом. Поверь, мне совсем даже и не скучно.       Лайт не нашёлся, что ответить. Он опять пошевелился, пытаясь поудобнее устроиться, скривился на мгновение от боли и, расслабившись, посмотрел на парня.       — Я люблю тебя, Рюдзаки… — прошептал Лайт чуть слышно и закрыл наконец глаза, перестав бороться с наплывающим сном.       У Рюдзаки в груди всё так и сжалось.       — …И я тебя тоже, Лайт, — так же тихо ответил он.       Когда Лайт уже начал тихонько посапывать и перестал двигаться, детектив осторожно выпустил его руку и поднялся с кровати. Подумав секунду, Рюдзаки нежно поцеловал возлюбленного, сначала в лоб, а потом чуть ниже, в закрытые веки и трепещущие пушистые ресницы. Отметив, как бледные губы тронула слабая улыбка, он поправил одеяло, погладил Лайта по волосам, убирая с лица спутанную чёлку, и вышел из палаты.       Едва за ним закрылась дверь, Лайт чуть-чуть приоткрыл глаза и, чувствуя, что лежать на уставшей спине неудобно, скрипя зубами, повернулся на левый бок. Замутнённый взгляд наткнулся на большую прозрачную вазу с водой, стоящую на прикроватной тумбочке; ещё совсем недавно она пустовала, сейчас же в ней возвышался огромный букет из белых роз — штук двадцать цветов, не меньше.       — И где только нашёл розы в декабре… — Лайт улыбнулся и, медленно протянув руку, тронул одну из головок. Замёрзшие пальцы ощутили нежные прохладные лепестки. Рюдзаки знал, что Лайт очень любит именно такие вот розы, снежно-белые, с большими распустившимися бутонами. И каждый раз, приходя в больницу, не забывал принести их, надеясь, что они смогут как-то привести возлюбленного в чувство. И надо сказать, что эти надежды оправдывались — почему-то Лайт, глядя на них, начинал думать, что всё, возможно, не так уж и плохо. Кто знает, а вдруг Рюдзаки прав, и он действительно сможет поправиться? По крайней мере, у Лайта есть стимул; есть человек, который, несмотря на тот ужас, что пришлось пережить, любит его, носит в больницу белые розы, когда за окном зима, и ждёт его выздоровления.