О луне, пустынных колючках и хороших мальчиках

Ночная охота — забава на любителя, которому сон не идет в бедовую голову и которого подгоняет зловещая и волнующая луна. Ведь из-за ее прозрачного стеклянного света в горле комками стопорится какой-то совсем другой рык, а сердце, наливаясь бешенством, разгоняет по телу кровь так, будто больше ему такой возможности не представится. Другой причины этому Киба не видит. От обилия лесных запахов, терпких и резких, каждый раз кружится голова — и каждый раз не более пяти минут, после которых тело, словно получив мощный толчок, собирается, напрягается и подчиняет себе овторостепенившийся рассудок. Киба, облизывая сухим языком острые клыки, бередит ногтями — нет, уже когтями — землю, вырывая мелкие травинки. Рядом шумно втягивает воздух Акамару, больше не питомец, но состайник, которому всяко проще выйти на след. Порыкивает. Нашел. Акамару, обыкновенно не самый бесшумный и ловкий, крадется, с удивительной осторожностью переступая через любой сучок, и Киба идет вслед за ним, прислушиваясь, принюхиваясь, покусывая ниточку чужой горячей жизни, такой же бессонной. И чем ближе здоровенный пес подбирается к выуженному запаху, тем сильнее колеблется эта ниточка. Киба чувствует ее беспечность, гремуче смешанную с необъяснимой тревогой, слышит посвистывающее дыхание — и все это через один лишь запах. Киба видит — но не глазами. У Кибы спирает дыхание, и что-то безумное отдается в конечности упругой, напряженной дрожью, когда Акамару белой молнией срывается бегом на одну линию с шорохом спасающейся зверушки. Инузука скашивает влево, не раздумывая, будто так безрассудная мать-природа заложила в нем изначально, и мчится, мчится на пределе своих сил, огибая деревья, перескакивая через поваленные бревна и не чувствуя того, как жжется жадно-жадно глотаемый воздух. Дуга, которую описывает Киба, не такая уж и большая, но ее более чем достаточно, чтобы встретить преследуемую Акамару жертву лицом. Киба не ухмыляется — скалится, а по острому подбородку предвкушённо стекает слюна, когда они с Акамару подкрадываются с двух сторон — и когда все к чертям собачьим сшибает новый запах, тяжелый, загустевший, жаркий и выносящий из колеи. Настолько выносящий, что Акамару заходится неоправданно тонким щенячьим лаем, а Кибе будто взрезает мышцы, и удержать чертовски везучего мелкого пушистого зверька теперь может только дрожащий зрачок. Зверек непонятливо оглядывается, точно издеваясь над горе-охотниками, и исчезает, юркнув в невысокую траву. Инузука осоловело поводит головой, будучи не в силах избавиться от застывшего на зубах и в глотке чужого страха, предсмертного, кровавого и будоражащего до резьбы под ребрами, будучи просто не в состоянии принять причину того, почему он рассыпается так колко и так тщетно. — Встречать вышел, кобелёк? Отдаленный и потому неосторожный окрик, не более неосторожный, чем сам Киба, не оставляет никаких сомнений и тем почти трезвит. Киба поднимается на подрагивающие, ватные ноги, глотает ребяческую почти обиду, с которой Акамару, однако, не в силах справиться. Озлобленно рыча и тявкая, он ныряет в древесную темноту. Несколько секунд спустя испуганно взвизгивает и затихает. Киба бросается на звук. — Акамару, тихо! Пес молча беснуется в крепких четвероруких объятиях деревянной куклы, а ее владелец медленно стискивает их, подвигая большой палец к среднему. Улыбка, еще более едкая из-за размазанной по губам лиловой краски, бросается Кибе в неуязвимые перед темнотой глаза раньше всего. — Отпусти, — сбито хрипит Инузука. — Сначала угомони своего дружка. — Акамару! Восклик, вернее, то, что должно было им стать, глохнет в хрипе и густой листве; Акамару обмякает, но начинает ворчать. Киба гулко кашляет, утирая ладонью подбородок. Канкуро расслабляет пальцы. … Редкие отгулы Канкуро без учета дороги туда и обратно никогда не длятся более трех дней, но ведет он себя каждый раз так, точно собирается дневать в Конохе добрый месяц. Неторопливо скручивает в мягкий промасленный листок какую-то дрянь из пустынных колючек, названия которых Киба не знает, поджигает, затягивается. — Я тебя из западни снова вытаскивать не буду, — даже его сдавленный гортанный хохот — такой, будто в распоряжении у него целая вечность, и на эту вечность ему дадено очень и очень ограниченное число смешков. Канкуро любит припоминать, как выпутывал Кибу из обыкновенной охотничьей ловушки — совсем малявку еще, тринадцати ему не было, как запорол из-за этого свое задание, как пообещал развесить щенка по сучьям леса окрест Конохи. Он много что любит припоминать, развалившись на Кибиной кровати и устало отпихивая то и дело возникающего Акамару, уже даже не опасаясь, что «бешеный пес» отхватит ему руку по локоть. Акамару никогда не любил этого песчаного засранца, но без позволения Кибы навредить ему не мог. В Кибе же клокочет что-то похожее. Невымещенная глупая обида из-за гребаной белки, из-за того, что Канкуро, чертов пропахший жарким песком до костей Канкуро, в последний раз бывший здесь целых два месяца назад, как ни в чем не бывало, бесцельно рассиживает, выпуская клубы дурманящего пустынного дыма. Рассиживает и, задрав размалеванную голову так, что протектор на черном шемахе сполз на самый кончик носа, несет уже затерявшуюся во времени чушь. Раздражение жжется, неудержимое, вырывается очередной колкостью промеж слов Канкуро и надрывным, по-детски злым и ехидным смехом: — О себе бы позаботился, кретин! Скажи спасибо, что я такой добрый был. Кровью бы тогда истек, и никто за тобой бы не вернулся, даже твоя драгоценная сестренка. Инузука знает, что «драгоценная сестренка» для кукловода — тема болезненная, и даже чует, насколько, но не догадывается, почему. И не хочет ни догадываться, ни вообще сколь-либо глубоко залезать в чужие семейные дела. Сейчас ему важно только одно — дать сдачи. Так, чтобы Канкуро тоже почувствовал, какой жгучей и ядовитой может быть нетерпеливая кровь. Когда молчание, перемежаемое лишь чужими дымными выдохами, затягивается настолько, что Киба почти-почти начинает жалеть о сказанном, Канкуро поворачивает к нему лицо, — шапка падает на кровать, — тихо, едва ли не угрожающе выдавливает: — Что ты вообще можешь знать, щенок. И улыбается так, что у Кибы отпадает всякое желание развивать эту тему. А после подносит самокрутку к самым губам Инузуки и вдавливает ее в них, заставляя его резко глубоко вдохнуть и поперхнуться от неожиданности и того, как едок и тяжел так любимый кукловодом пустынный дым. Киба не совсем понимает, что заставляет его сквозь давимый кашель затянуться еще раз — то ли такой близкий и горячий запах пропесоченных пальцев, то ли их властность, та самая властность, которая заставляет бродячую собаку признать своего хозяина. — Не смей, — давится Киба, выкашливая остатки дурмана и пытаясь оттолкнуть крепкую руку, пытаясь, но не будучи способным даже ухватиться за запястье — точно кто-то связал худые локти тонкой и крепкой нитью, оттягивая ее и не позволяя двинуться. Инузука знает, что этот кто-то сидит рядом с ним, сидит непозволительно близко, и знает, что эти штучки бессмысленны на живом человеке, который не желает выполнять функции марионетки, но не может даже прокашляться. Что там до несложной, детской почти концентрации. Канкуро убирает руку сам. — Хорош уже, — усмехается он и добивает последнюю затяжку, после чего тушит бычок в Кибиной кружке, так вовремя оказавшейся под рукой. Киба ворчит нераздельно и глухо, и горячая, мягкая слабость въедливо наползает на него, будто бы укрывая постепенно и ласково. Укрывая вместе с головой и дико высушивая рот. — Что за дрянь ты… — Инузука почти не слышит своего голоса, зато чужой, низкий и такой же исцарапанный песком, въедается в расслабленный разум гулко, четко, словно в абсолютной тишине: — Заткнись, — Канкуро треплет его по голове, — дурила. Я про тебя не забыл, не надейся. Киба рычит и пытается извернуться так, чтобы поймать его руку зубами, и у него это даже почти получается. … Инузука задыхается от горячего и удивительного, одному ему в полных красках ведомого песочного запаха, когда Канкуро крепко и жарко выцеловывает его шею, размазывая по ней заскорузлую от испарины краску. Инузука совсем непреднамеренно вырывается для того только, чтобы неуклюже привлечь его к себе, вцепившись в волосы, прихватить зубами кожу на его щеке — точно пытаясь поймать этот запах на язык, прочувствовать еще полнее. Канкуро поворачивает голову, находит его губы своими и глубоко, безудержно целует. Они целуются долго, целуются мокро и неаккуратно, и Кибу едва ли не колотит от того, как Канкуро вычесывает пальцами одной руки у него за ухом. Колотит, как крохотного щенка от неудержимого счастья по поводу такой вот нелепой хозяйской ласки. Он выгибается под кукловодом, такой худой и буйный, но беззаветно старающийся быть податливым. Он жмется к нему, пытается прижаться всем-всем телом до последнего сантиметра кожи. Канкуро просовывает пальцы под свой подарок — черный кожаный ошейник — и, приподнявшись, привлекает Кибу к себе для того лишь, чтобы вышептать куда-то между щекой и ухом злосчастное и рваное «хороший мальчик». Слова эти каждый раз прошибают Кибу до мозга костей, огненным сполохом вылизывают подреберье и низ живота, и Инузука скулит от переполняющего его пламени, скулит почти жалобно. Канкуро непомерно горячий; запах его, пропитавший буквально все пространство вокруг, такой объемлющий, такой густой, что Кибе до утробного рычания хочется быть еще ближе, так, как вообще невозможно, быть практически одним целым. — Не бесись, — на тяжелом выдохе резко выплевывает кукловод, оттягивая ошейник пальцами и продолжая выглаживать сухощавое мальчишеское тело ненормально ловкой и юркой рукой, такой чуткой, что Кибе кажется, что Канкуро чувствует его так же, как он сам чувствует запахи. У Кибы темнеет в глазах от удушья и дурмана, плывут цветные пятна и острые мурашки по телу, когда Канкуро буквально вдалбливается в него в последние несколько толчков и натужно, срывчиво стонет. Инузукин скулеж, переходящий в настоящий горловой вой, смешивается с этим звуком и растворяется, поглощаемый стенами, одеялом, телом Канкуро, как растворяется почти болезненная, похожая на громоздкий взрыв разрядка. Киба мелко дрожит, захлебываясь воздухом и тихо выскуливая то, что еще воспаленно трепещет со внутренней стороны бедер, внизу живота, в грудине. Канкуро касается мочки его уха сухими губами: — Хороший… … Канкуро позволяет Кибе знать о себе гораздо больше, чем обычным знакомым или тем девицам, которым перспектива перепихнуться разок с братом самого Казекаге Скрытого Песка кажется более чем восхитительной. Киба знает, что с детства у него есть одна привычка, которую нельзя назвать ни скверной, ни полезной: почти не вылезавший по малолетству из мастерской, Канкуро любил разговаривать со своими куклами, буквально заменявшими полуотверженному «брату демона» окружение. — Вернешься к своим скоро, поболтаете, — ворчит измазанный краской Киба, уютно и тепло устроившийся на чужом плече и упитый дремой настолько, что просто не в состоянии различить тихого «люблю же, щенятина» в чужом бормотании. В запасе у них еще целых три дня.