Лестница к небу

Силт-страйдер Варвура Тандрети, отставший от расписания из-за того, что Тетис, Варвуров подмастерье, по ошибке надавил животному не на те нервные узлы, до стоянки между Омайнией и Балфоллсом добрался только вечером в сандас — и даже тогда едкий жучиный секрет, пропитавший панцирь, так до конца и не выветрился. Варвур оказался мером неунывающим и добродушным и о том, что случилось, рассказывал в красках, активно жестикулируя и не расставаясь с широкой, удивительно заразной улыбкой. В “Никсе и скальнике”, куда он зашёл обменяться новостями и выпить кружку-другую мацта, его представление стало гвоздём вечерней программы. Казалось, о том, как Варвуров силт-страйдер, обиженный нерадивым учеником, решил продемонстрировать норов, послушать собралась половина Омайнии. Даже недавние злоключения у даэдрова озерца всеми были забыты — недостаточно, впрочем, чтобы кто-то пытался потеснить героев минувших дней за облюбованным ими столом, хотя в таверне в тот вечер было не протолкнуться. Ореол истребителей дремор был на диво стоек — и отбивал охоту лезть на рожон даже у тех из местных, кто ещё недавно плевал им вслед. Как бы то ни было, а Варвур оказался отличным рассказчиком. Ратис, пожалуй, не мог бы таить на него обиду, даже если бы постарался: в конце концов, путешествующим из Эбонхарта мерам пришлось куда хуже, чем им с товарищами. Что такое прождать в Омайнии несколько лишних дней — в сравнении с тем, что пережили эти бедняги? – С силтом нужно нежно, словно с капризной красоткой, – с усмешкой втолковывал слушателям Варвур, – но пылким юнцам трудно себя удержать в узде, так, мутсэры? Сожмёшь чуть сильнее, чем нужно, руку опустишь туда, где не ждут — и пиши пропало! Когда Тетис слишком сильно и резко сдвинул управляющий стержень, то, по словам Варвура, Кларисса — их силт — взбрыкнула, скинув с себя половину поклажи и основательно перетряхнув пассажиров, дремавших в панцире, а потом задрожала мелкой дрожью и развонялась так, что у всех на пол-лиги вокруг глаза заслезились. Пришлось останавливаться, оказывать пострадавшим целительскую помощь, искать и возвращать их потерянное имущество, а после — пытаться вернуть бедняжку Клариссу в рабочее состояние. Ошибки случаются: как можно чему-то да научиться, не ошибаясь, не спотыкаясь на долгом и многотрудном пути — так ведь, мутсэры? Досадно, конечно, но Тетису будет хорошей наукой... Сам Тетис, долговязый подросток с худой кадыкастой шеей, всё это время сидел рядом с наставником — краснел, бледнел, нервно косился по сторонам и подрагивающими ладонями смахивал проступающие на лбу капли пота; такое внимание — и к нему самому, и к его неудаче — явно пришлось пареньку не по душе. Ратис думал: понимает ли Тетис, как ему повезло? Понимает ли, что смехом наставник в первую очередь смягчает удар и спасает его, Тетиса, репутацию — переплавляя чужой заслуженный гнев в лёгкое чувство досады? По его лицу, залитому тёмным неровным румянцем, трудно было что-то наверняка распознать, а Ратис и без того никогда не считал себя по-настоящему проницательным — и всё же надеялся, что Тетис и правда понимает. Чужое неравнодушие слишком ценно, чтобы им разбрасываться: каждую такую жемчужину нужно хранить у самого сердца. Неравнодушие Кериана Индри к вопросам магического образования для Ратиса имело неожиданные, но, пожалуй, приятные последствия. Сделка с семейством Ареним пришлась очень кстати: каким располагающим мером ни оказался Варвур Тандрети, а ожидание от этого не становилось короче. Ратис подозревал, что за столько дней пресная храмовая каша вогнала бы в уныние даже его, но проверять на практике, к счастью, этого не пришлось, а госпожа Ареним пусть и выглядела всё время так, будто без меры хлебала уксус, готовила преотлично — зная меру и соусам, и специям, и всему остальному. Полный пансион в "Никсе и скальнике", не стоивший им ни медьки — только уроков Кериана, когда Эриса была не занята в таверне, — оказался выше всяких похвал. Покинуть Омайнию удалось лишь восьмого Заката солнца, в тирдас, и эти несколько дней дались Ратису непросто — бездействие и неопределённость выматывали сильнее, чем стычки со скампами. Только и оставалось, что наведываться в храм — Лларен, не отличавшийся набожностью, присоединился один-единственный раз, а вот Кериан тоже оказался трибуналитом вивекианского толка, и им нашлось о чём поговорить... — да устраивать тренировочные поединки. Лларена они оба гоняли, как подстреленного ввардварка, но Кериан компенсировал молодость талантом и отличной выучкой: тренировки с ним были вызовом и позволяли на время выкинуть из головы все лишние мысли — о силт-страйдерах, о Нарсисе, о Лампах, о кодовой книге... Ратис никогда не отличался нервозностью. Свыкся он и с ней — неразрешаемой загадкой в кожаном переплёте, ради которой Ллареса лишилась жизни; с кодовой книгой, которая не желала делиться тайнами, как бы пристально он в неё ни глядел — и, смирившись, Ратис глядеть перестал. К чему будоражить себя понапрасну? Лларен был не таков: кодовую книгу он открывал и листал, подолгу всматривался в исписанные таинственными посланиями страницы и чуть ли не медитировал на неё, точно на храмовую фреску — куда старательней, чем на храмовую фреску, Ратису было с чем сравнивать. Впрочем, Ллареновы усилия не были бесплотными, и в один из дней, когда все трое собрались в полученной от щедрот госпожи Ареним комнате, он впервые озвучил свои наблюдения. – Это не текст, – заявил Лларен, безошибочно раскрывая книгу на нужном ему развороте, – не на этих страницах. Здесь повторяются только двенадцать различных символов — слишком мало для связного текста. Конечно, не всегда айем-бедт целиком на страницу входит, но двенадцать — всё-таки слишком мало. Явно числа или какие-то расчёты… На этих страницах — тоже, – продолжил он, поочерёдно демонстрируя шесть других разворотов, – но символы каждый раз новые. Три символа встречаются на четырёх страницах, два — на трех, ещё три — на двух, но, чую нутром, каждый раз они обозначают что-то другое. Не знаю, что это за херня… Думал, что, может, и не расчёты, а ключ, которым они разбирают идущие следом страницы, но тогда бы такой и в начале стоял, нет? Опыт у меня куцый, как босмерские причиндалы — с таким мозгоёбством я дела ещё не имел никогда. – Ты уже работал с шифрами? – спросил тогда Ратис, внутренне радуясь всегдашней, “по умолчанию”, бесстрастности своего тона, которая иногда мешала правильно донести свои мысли, но тут пришлась как нельзя кстати — обидеть Лларена скользнувшим в вопрос удивлением он бы не хотел. Тот по виду и не подумал, что в этом вопросе может таиться что-то обидное — только пожал плечами и пояснил: – Ещё в Крагенмуре. Ещё когда тёрся с Никс-гончими — это была моя банда… – Лларен отвёл глаза и вроде смутился, но, поскребя подбородок, чернеющий свежей щетиной, взялся рассказывать дальше: – Но на такую вот еботу, – он негодующе взмахнул кодовой книгой, – ни у моих, ни у вражеских, ни у стражи, видимо, не хватало тямы. По-всякому бывает. Обычно просто подменяют каждый символ айем-бедта другим, случайно выбранным или со сдвигом… Например, айем становится дот, дот превращается в гет, и все остальные тоже на три сдвигаются. Такие шифры легко ломаются: ты просто ищешь то, что узнаётся с лёту. Мелкие слова, вроде “на”, “или”, “это”, “там”, “наши”... Концы все обычные, типа как “-ет”, “-али”, “-ые”, или другие частые сочетания, наподобие двойной лир. Всё это палит на раз-два, а если знаешь, о чём идёт речь, то вообще красота: находишь какие-нибудь “суджамму”, “поставки” или “патруль” — целая куча букв за один присест! А подцепил одно, подтянется и остальное. Ратис никогда не интересовался криптографией, но общие принципы понял быстро: Лларен объяснял очень доходчиво, и удивительный мир математических закономерностей доверчиво раскрывался в его ладонях — а незнание устоявшейся терминологии нисколько не мешало бывшей крагенмурской “никс-гончей” свободно в нём ориентироваться. Порою Лларену недоставало сдержанности — фильтр между мозгом и языком у него был тонок, как рисовая бумага, — но слушать его, энергичного, страстного, увлечённого и вовлечённого, следить за течением этого острого, живого ума было невероятно увлекательно. Ратис ценил такие моменты и потому быстро — вскоре после того разговора о шифровании — заметил неладное: Лларен будто бы присмирел, не открывал рта больше необходимого и отчего-то казался очень подавленным, а на осторожные попытки Кериана разузнать, в чем дело, натягивал жизнерадостную, но отчётливо отдающую фальшью улыбку, отнекивался и спешил сменить тему. Не то чтобы сборы в дорогу и путешествие на Клариссе располагали к долгим задушевным беседам — Омайнию и Балфоллс в тирдас восьмого Заката солнца торопилось покинуть с дюжину меров, и в панцире было тесно, как перед Высоким собором в праздничный день, — но Лларена публика обычно не слишком смущала. Да и в Омайнии он словно бы отдалялся, держался настороже, смотрел на товарищей… с грустью? Ратис никогда не считал себя по-настоящему проницательным, и чужие поступки нередко ставили его в тупик — но дураком он не был, да и глаза на такое закрыть не мог. В детстве и юности он пережил немало болезненных минут, когда скупым неосторожным словом — или скупостью на слова в те моменты, когда они были необходимы — доводил своих младших до слёз, а потом отчаянно пытался понять, в чём причина. Чуть повзрослев, Ратис — не без помощи родителей и не без той поддержки, что он всегда находил у АльмСиВи, — осознал одну очень простую вещь: когда ты не думая задеваешь других, недостаток чуткости не может служить оправданием — равно как и незнание закона не освобождает преступников от ответственности за его нарушение. Неспособность поставить себя на чужое место — не неизлечимая болезнь, не навсегда приковавшее к постели увечье, но то, над чем можно и нужно работать: учиться если и не чувствовать сердцем, то доходить до всего умом — и смягчать ущерб, подбирая правильные слова утешения и поддержки, если сделанного уже не воротишь. “Меры сложны, загадочны и непонятны, нам никогда не дано постигнуть чужую душу, и потому не стоит даже пытаться!” — лишь отговорка для эгоистичных и малодушных. Ратис не отговаривался — пусть даже многие меры и правда были для него сложны, загадочны и непонятны. Старший сын семьи Дарес всегда держался наособицу и близок — по-настоящему, сердцем — был только со своими родными. Ратису непросто давалось заводить новые знакомства и углублять старые — он не любил ни трепать языком, ни привлекать к себе внимание и, верно, был с виду не самым дружелюбным мером или располагающим собеседником… и всё-таки не впустую прожил на свете почти двадцать шесть лет: ничтожный по меретическим меркам, но для него самого — значительный срок. Лларен старался не показывать, что его беспокоит, но Ратис слышал в товарище отзвуки одного до боли знакомого, едкого чувства — того, что он редко испытывал сам, но не раз наблюдал в других, — и, кажется, понял, в чем дело. Младшие — и их загадочно горькие слёзы — многому его научили. К тому моменту, как Кларисса добралась до Эбонхарта — в этот раз Тетис, регулярно перенимавший у наставника управление, справился без нареканий, — Ратис обдумал план действий. В тесноте силт-страйдерского панциря вести доверительные беседы странно, да и присутствие Кериана пришлось бы некстати: с Ллареном нужно было поговорить наедине, осторожно и обстоятельно, и потому Ратис ждал — и мимоходом находил всё новые и новые подтверждения своей гипотезе. Славный город Эбонхарт — иногда прозываемый "старым", чтобы не путать его с вварденфелльским тёзкой, — встретил их стылым, усеянным ранними звёздами вечером. Чем он тогда, во вторую эру, так поразил Воина-Поэта? Ратис помнил легенду: лорд Вивек, побывавший в этом городе, так впечатлился его красотами, что повелел воздвигнуть на Вварденфелле другой Эбонхарт — младшего брата материковому... Но в том Эбонхарте Ратис бывал не раз и между тёзками видел немного сходства. Может быть, врали рассказы, и кроме имени и не роднились два Эбонхарта ничем? Или и правда один когда-то давно подражал другому, но слишком разными путями пошли эти города во вторую и третью эры? Вварденфелльский Эбонхарт Ратису ощущался роднее и ближе, но и материковый по-своему был красив и статен — стремился к небу острыми шпилями и коньками крыш, гордый, немного надменный и элегантный, точно знатная дама. С такими нужно держать ухо востро. Постоялые дворы побогаче, вроде известной на весь Стоунфоллз “Эбонитовой фляги” Ратису и его товарищам были не по карману, и затянувшиеся до ночи поиски вывели их к “Безголовому льву”, зажатому в доках между каким-то складом и сильно обшарпанным домом суранского благочестия. Хозяин, высокий темноволосый мер с плечами портового грузчика и речью, выдававшей мера куда образованнее, чем те, что довольствовались несколькими классами храмовой школы, с гордостью рассказал, как ещё во вторую эру его предок обезглавил в бою ковенантского генерала, а в качестве трофея забрал львиногривый шлем — начищенный до зеркального блеска, тот висел над стойкой, — и задёшево сдал Ратису и товарищам комнату: без мебели, с одними матрасами, но после Клариссы даже они показались роскошью. По всегдашнему своему обыкновению Ратис заснул очень быстро и сновидений, если они и были, наутро не вспомнил; проснувшись, он обнаружил, что Кериан куда-то отлучился, а Лларен — удивительное дело! — уже встал и, устроившись у окна, играл в ритуальные гляделки с кодовой книгой. – А, ты не спишь уже? – спросил тот, поднимая глаза на Ратиса. – Хорошо, а то Кер там пошёл поглядеть, что на завтрак дают. Поднимайся давай, пока он всё в одиночку не заточил. Ратис управился быстро — и не стал упускать настолько удачного момента. – Ты ревнуешь его ко мне, – сказал он негромко и мягко — так мягко, как был способен. – Не стоит. Лларен от этих слов вздрогнул, вскинул голову, подобрался и выглядел так, будто собрался спорить — но вдруг сник, словно из него весь задор вырезали ланцетом, и передумал отпираться. – А что, я не прав? – спросил он, уставившись Ратису куда-то в магнусово сплетение. – Ты ему лучше… Ты его лучше поймёшь, у вас куда больше общего. Все эти ваши... – Лларен запнулся, неопределённо взмахнул рукой и чуть погодя продолжил, криво и зло усмехаясь: – Умные штучки-хуючки. Это всё не для меня, нечего и притворяться. Первым порывом у Ратиса было сказать, что дружба не моногамна — но он понимал, что так не добьётся цели и мысль, которую хотел донести, не передаст, и потому попробовал по-другому — медленно, тщательно подбирая слова: – Той связи, что есть между вами, никто и ничто не подменит. Нужно быть слепым, чтобы этого не видеть. Схожесть во взглядах на то, что хорошо и что плохо, намного важнее, чем схожесть в образовании и воспитании... Но — “умные штучки”? Не продавай себя так задёшево. Ты в числе умнейших меров, что я когда-либо встречал. – Хорош гнать, Дарес, – неверяще фыркнул Лларен — но выглядел он смущённым и, пожалуй что... благодарным? довольным? Ратис покачал головой и продолжил, двигаясь по загодя размеченной тропе своих мыслей: – Я не хочу соревноваться с тобой за внимание Кериана. И с ним за твоё — не хочу. Вы очень разные и очень достойные меры. Вы мне оба… Я бы хотел иметь право обоих вас называть и считать друзьями. Надеюсь, что это взаимно. ...О том, что случилось дальше, Ратису ещё много лет будет тяжело вспоминать: такая открытость его самого всегда оставляла болезненно уязвимым, и, сталкиваясь с чем-то похожим в ответ, он терялся, смущался и впадал в ступор. Достаточно будет сказать, что когда Кериан наконец поднялся наверх со свежими завтрачными новостями, они все втроём ещё раз — по-взрослому — поговорили и… пришли к пониманию — а когда спустились в общий зал, то, несмотря на ранний час, заказали себе не только рису с никсятиной, но и бутылку суджаммы. Суджамма была дрянной, рис с никсятиной побуждал поминутно вздыхать о стряпне госпожи Ареним, но даже скудость местного ассортимента не смогла испортить Ратису и его друзьям настроения… Но это отлично удалось компании меров — трём женщинам и двум мужчинам, — громко переговаривающейся за одним из соседних столов. Пятёрка облюбовала это местечко ещё до того, как Ратис спустился вниз, и всё то время, пока он был в общем зале, увлечённо обменивалась сплетнями — по большей частью грязными и злыми, и потому Ратис старался не вслушиваться и не вникать. Когда прозвучало знакомое родовое имя, не вслушиваться и не вникать больше не получалось. – ...А слышали, что советник Индри разбежался со своей молодой женой? – громогласным сценическим шёпотом спросила одна из женщин. – Чуть ли не посылкой отправил её в родительский дом, вот так номер! – Какая она тебе молодая? – ворчливо отозвалась её приятельница. – Разве что если в сравнении с самим старым хрычом. Когда они поженились, лет двадцать назад? – Почти сразу, как не стало первой, – вклинился третий голос — уже мужской. – Та перед смертью, как говорят, много лет жила в затворничестве... – Бил он её, что ли? – перебила его первая женщина. – Думаешь, его жёны поэтому понести не могут? – Так у них была дочка, кажется… – С Серано? – Нет, с первой женой. – Да? Не слышала… Но почему “была”? Куда она делась? – Да тоже померла, если не путаю. – А по-моему она приняла постриг, нет? И то ли на Призрачные врата ушла, то ли в Маар Ган. – Что, и её он бил? – Может быть, что и похуже... Сами ведь знаете, как у знатных оно бывает — прогнили все насквозь! Недаром ведь Индри снова на молоденькой женился, сразу как первая померла. Может быть, и пораньше на молоденькое засматривался? – На дочку, что ли? Вот так номер! – Скажи, это многое объясняет? Иначе зачем богатой наследнице всё бросать?.. Дальше Ратис уже их не слушал и не слышал — Кериан, с безупречно прямой спиной и болезненно деревянным лицом, молча встал из-за стола и пошёл наверх; Лларен подхватил недопитую суджамму, шустро расплатился с трактирщиком за вторую и вместе с Ратисом догнал Кериана на лестнице. Поднимались всё так же молча, и молча прошли в свою комнату, молча расселись по полу... – Это твой двоюродный дед? – уточнил тогда Ратис, припоминая всё прежде рассказанное. Кериан кивнул, а Лларен, как и всегда, поспешил перейти к сути. – Вы же с ним разосрались вздрызг? Ты из-за этого и свалил из Дешаана? – В моей семье всё непросто, – Кериан хмыкнул, тряхнул головой и глубоко вдохнул, решившись, кажется, выговориться: – Мы с ним не ладили, верно… Ну, то есть как “не ладили”, – он криво, невесело усмехнулся. – Я всегда относился к мутсэре Гарину Индри с большим уважением, но наши чувства не были взаимны. Гарин — благородный и умный мер; он прогрессист, особенно по меркам нашего Дома, и аболиционист — что ещё большая редкость... – Вереск поэтому говорила тогда о твоей родословной? – Наверное, – Кериан пожал плечами. – Несмотря на дурную кровь между нами, взгляды Гарина мне близки. Бывало, я даже ссорился с прадедом, выражая поддержку его старшему сыну; письма писал для серджо советника Танвала Индри — по полной выкладке, с тезисами, над которыми часами корпел в библиотеке!.. Но Гарин не любил моих отца, и деда, и место, что я занимал подле его отца — у меня самого не было ни единого шанса. – Если этот Гарин судил о тебе по родне, которой ты и не знал никогда, то не пошёл бы он нахер? Ратис кивнул, выражая согласие, но даже сейчас Кериан был готов вступиться за родича. – Я его понимаю отчасти, – сказал он с кривой горьковатой улыбкой. – Не уверен, что на его месте смог бы поступить иначе. Как бы я ни был благодарен деду за то, что он принял надо мной, одиннадцатилетним, опеку, а непогрешимым покойный серджо советник не был. Дедов фаворитизм настроил против меня всю семью, а он — даже не попытался смягчить удар. Когда серджо советник умер, я унаследовал многолетние обиды между ним и его старшим сыном, три книги духовного содержания и родовой меч, на который не имел никакого права. Конечно, я захотел встретиться с Гарином: во всём объясниться, вернуть ему меч… Речь себе заранее заготовил… Кериан замолчал и прикрыл глаза, и в этот момент он показался Ратису одновременно отчаянно юным и каким-то вневременным, лишённым любого возраста. Чем-то странно щемящим, болезненным отозвалась в душе эта картина, и Ратис был искренне благодарен, когда Лларен вырвал их всех из пустой созерцательности. – И что было дальше? – спросил тот нетерпеливо. – Конечно же, катастрофа, – Кериан фыркнул, но самоуничижение ушло из его голоса, уступая место самоиронии, замешанной на бодрящей злости. – Гарин и слушать меня не стал — вернее, что-то он поначалу послушал, но не услышал ни скампа и разразился такой обличительной речью, что если бы не моя закалка, я тут же, на месте провалился бы в самую бездну Обливиона. Гарин прекрасно знал, как всё обстояло на самом деле: второго такого мерзавца, как Кериан Индри, нужно ещё поискать! Сначала к старику в доверие втёрся, вынудил проклятый меч мне оставить, а потом попытался этим же мечом купить себе милость Гарина… Тот даже с матушкой моей, пожри Молаг Бал её душу, меня сравнил, клеймя моё лицемерие! – Ну и пошёл он нахер, – едко и удивительно неизобретательно — для себя — повторил Лларен. – Нахер пошёл я сам, но это было даже приятно. Когда понял, что он не собирается меня слушать, бросил ему этот меч и не взял ни единой медьки. Оказался, считай, на улице — без денег, зато с гордо поднятой головой, чувством собственного морального превосходства и тремя книгами духовного содержания. Продал всё, что можно продать, снарядился в дорогу — а что было дальше, вы знаете. Вторая бутылка суджаммы пришлась после этого очень кстати — день нужно было срочно спасать, пусть и дрянным алкоголем, и день этот — девятое Заката солнца — очень многое в жизни Ратиса Дареса переменил к лучшему, несмотря на все неприятные, сложные разговоры — или, скорее, благодаря... Прохладным фредасским утром двадцать пятого Заката солнца, ровно за два месяца до своего дня рождения, он вместе с друзьями прибудет в Нарсис и с каждым новым шагом всё ближе и ближе будет подбираться к разгадкам — в том числе и тех тайн, которые и не думал раскрыть.