Лестница к небу

Дорога в Нарсис вилась и петляла, подхватывала Ратиса и его друзей то силт-страйдером, то плоскодонной речной лодчонкой, но приключениями не баловала. Никаких предательств, убийств и притаившихся по кустам дремор; даже ни одного разбойника — если не брать в расчёт хозяйку постоялого двора под Отренисом. Ратис не мог не сравнивать это путешествие с тем, предыдущим — когда отправился из Сурана в Бодрум, чтобы отдать Адрасе Дравор урну с прахом её племянницы — и книжку стихов Сарети с сухими цветами, спрятанными среди пожелтевших страниц. Всё повторяется, верно? Снова мёртвая женщина, снова книга и снова те же цветы: соцветия вереска и полураспустившиеся бутоны золотого канета... По первому взгляду похоже, но и только. Тогда перед Ратисом стояла задача — чёткая, ясная, куда яснее и чётче, чем та, что сейчас, — однако душа его пребывала в смятении. Пустоту, погнавшую из родного дома, не получалось заполнить ничем, и Ратис преодолел много лиг, но так и не сдвинулся с места — как и тогда, когда только уехал из Вивека и болтыхался по Вварденфеллу, прежде чем наконец не осесть в Суране. Знакомство с Лларесой всё изменило. Бодрум взбудоражил Ратиса, перевернул с ног на голову многое из того, что он знал о себе и о мире. Там его ждали потери столь острые, что каждый неосторожный вздох до сих пор отдавался сердечной болью; Ратис не мог так скоро забыть и отпустить, он был ранен, он истекал тоской и утраченной любовью — и всё равно чувствовал воодушевление. Пережитое словно очистило его, прошлось по сердцу акульей кожей. Было больно, но Ратис бы ни за что не променял эту боль на забвение. Он не знал, где и как искать агентов Ламп в Нарсисе, но знал себя и потому видел куда больше, чем прежде. Суровая, величественная красота родной земли завораживала: ничего в ней не было нового, но ведь и сила — не в мече, а в руке, что его держит, и красота — в сердце того, кто смотрит? Чистое, отшлифованное акульей кожей Ратисово сердце стало как никогда чутким и восприимчивым, и он видел: точёные очертания скальной гряды, дробящие горизонт, и рядом — густые грибные рощи, благословенно тенистые в полуденный час; пустоши, тихие и спокойные, окрашенные вулканическим пеплом, и чуть поблекшая к осени зелень холмов, а дальше, к югу — каскады заливных полей, искрящиеся на солнце, и пастбища, на которых парят ленивые жирные нетчи; опрятные каменные дома с островерхими крышами, дробящие горизонт вместо скал — там, где земля щедрее, чернее и мягче, там, где лазурные ленты рек украшают её, как свадебную причёску, а небо, скинув рассветную мглу, бездонное ясное небо распахивает объятия, словно приветствуя всех, кто топчет срединный мир. Дорога в Нарсис вилась и петляла, шла через Стоунфоллз и через Дешаан, и Ратис оглядывался вокруг и видел, как хороша, как красива Ресдайния — но видел и её пороки. Косность, и разобщённость, и тщетные попытки вернуться в золотое безвременье, отвергнутое ещё пророком Велотом — разве подобное может сделать мера сильнее? Разве подобному место под дешаанским — бездонным и ясным — небом? Ратис видел: его земля больна. Он видел подле себя верных друзей, замечающих то же самое, и говорил с ними, и понимал, что не ошибся. Он видел, что эти недуги — не в сердце отдельного мера и даже не в сотне сердец, но шире — и глубже корнями. Разве в одиночку возможно такое выкорчевать? Ратис вырос при Арене и с юности помогал отцу лечить солдат, наёмников и гладиаторов со всего Тамриэля, но как можно вылечить страну, он не знал. Он вообще очень многого не знал, но зато знал себя — и понимал, что не сдастся так просто, как и с кодовой книгой — не сдастся, и будет искать… если не одного конкретного мера, то хотя бы решение. Ратис впервые за долгие годы видел своё будущее — нечёткое, написанное крупными мазками, но всё же!.. Как бы то ни было, а после Нарсиса он вернётся в Вивек, с книгой или без книги, но точно — вместе с друзьями. Если их поиски зайдут в тупик, Ратис не сможет уничтожить то, ради чего Ллареса пожертвовала жизнью — что бы там ни думала по этому поводу сгинувшая бесследно Вереск. Держать при себе подобную вещь будет слишком опасно — и для него самого, и для вещи, — но в родителях сын рода Дарес был более чем уверен. Они поймут важность кодовой книги и смогут её сохранить — кто, как не самим лордом Вивеком освобождённая от присяги Вечный Страж и знаменитый целитель со связями даже под Ареной? Никто не непогрешим — и не безгрешен, — но когда дело касалось сохранности жизней и тайн, Дайнасе и Альвосу Дарес можно было довериться. Ратис и прежде видел это и знал, что не постыдится обратиться к ним за помощью — и представить им меров, которых считает друзьями. Кериану и Лларену такое знакомство определённо пойдёт на пользу: оба привыкли ни на кого не полагаться, и иногда только это помогает выжить, но слишком часто — мешает жить... Впрочем, сдаваться без борьбы Ратис не собирался. Прохладным фредасским утром двадцать пятого Заката солнца, ровно за два месяца до своего дня рождения, он вместе с друзьями прибыл-таки в Нарсис — и если бы не душевное спокойствие и созерцательность, приобретённые за почти месяц в дороге, то в Городе-Где-Все-Ревностно-Чтят-Пророка-Велота он быстро бы совершил что-нибудь крайне непочтительное. В Нарсисе кипела жизнь — бурная, лихорадочная жизнь подхватившей дибеллическую болезнь проститутки, которая, не желая терять клиентов, всеми доступными способами маскировала язвы и гнойники. Толстый слой грима, скудное — романтичное! — освещение, хитрые чары на покупных амулетах: в ход пошло всё, на что хватило воображения... Вот только никакие духи или даже лучший телваннийский мускус не могли перекрыть дурной запах, и натренированный Ратисов нос чувствовал эту вонь за четыре лиги. Нарсис встречал гостей с показным радушием — улыбка, насквозь фальшивая, держалась на /не/честном слове и рыбьем клее. Её продажная хозяйка таращилась на тебя, не пряча желтеющие от болезней склеры, и очень старалась взвесить вещи, которые никакими астролябиями или компасами не измерить. Нарсис ждал, затаив дыхание; призывно облизывая подкрашенные алым губы, сманивал за городские ворота — что же ты, разве стоит бояться? Разве где-то ещё будет — так? Не следует радоваться, что стража тебя до нитки не общипала: самое интересное ждёт впереди! Сделаешь первые пару шагов, и отовсюду потянутся грязные, оборванные дети, что будут кидаться под ноги, хватать тебя за штаны и жадно, настойчиво требовать подаяния. Будь осторожен, путник! “Опекуны” притаились неподалёку и высматривают себе лёгкие жертвы. Лучше всего, конечно, богато одетые н'вахи: стоит им… нет, даже не устроить скандал, но хотя бы проявить непочтительность, довести несчастного ребёнка до слёз, и сердобольные нарсисцы таким негодяям и шагу не дадут ступить! Для меров детская жизнь драгоценна, разве не так? Даже если это жизнь нищего оборванца — особенно если это жизнь нищего оборванца, из которой здесь и сейчас можно извлечь реальную, монетами звенящую прибыль. Лучше ведь откупиться, чем ещё больше скандалить, разве не так? Кто их там, этих данмеров, разберёт: они, говорят, способны на всякую дикость... Ратису и его товарищам повезло, что выглядели они не впечатляюще — особенно в сравнении с парочкой разодетых бретонцев, с которыми пересеклись у городских ворот, а потом и на постоялом дворе. Мужчина громким злым шёпотом жаловался спутнице на пресловутую данмерскую дикость, а та лишь закатывала глаза и периодически напоминала, что дорогой Эмильен по собственному почину решился сюда отправиться, и силой она его не тянула, и, может быть, лучше ему помолчать? Не в общем же зале им обсуждать подобные вещи? Раз уж пришлось остановиться здесь, потому что кое у кого ещё у ворот стащили один из кошельков с расходной наличностью? Трудно вести дела, настроив против себя всех местных, разве не так?.. В Нарсисе было очень много чужеземцев — в разы больше, чем на Вварденфелле или даже в оживлённом, не чурающемся торговли Эбонхарте… Очень много чужеземцев, стремящихся нажиться на данмерских пороках, данмерских косности и разобщённости, и очень много рабов, об этих пороках без слов рассказывающих… И предостаточно рабов, в том числе рабов-данмеров — во власти этих же чужеземцев. Тем, кого притягивал волоокий распущенный Нарсис, никакое презрение к данмерской дикости не мешало извлекать из неё реальную, монетами звенящую прибыль, и отчего-то от этого было особенно гадко. Впрочем, Нарсис, несмотря ни на что, не был средоточием мерзости, словно бы переместившимся в мир со страниц морализаторской книжки. Ратис не мог не признать, что этот город оказался по-своему красив — в центре, в богатых торговых районах — и, пару десятилетий назад перестроенный, грамотно распланирован. Здесь было просто ориентироваться — в отличие от родного Вивека, где чужаки терялись с какой-то удивительной для Ратиса частотой, — или многих других старых данмерских городов, что век за веком обрастали неровными полукружьями новой застройки, расслаивались и наползали обратно, плодя полутёмные, узкие переулки. В Нарсисе кипела жизнь — бурная, лихорадочная, болезненная отчасти, но — жизнь. Местные власти искренне заботились о том, чтобы ничто не мешало здесь тратиться: найти нужную лавку, взять денег в рост, выбрать трактир по средствам, полюбоваться на главный городской храм, пройти прогуляться по живописному берегу озера Хлаалу, давшего когда-то название молодому, голодному Дому… Если бы не Кериан, радостно подбрасывавший дрова в костёр Ратисовой неприязни, к Нарсису было бы много проще привыкнуть — но Кериан не любил Хлаалу и всё, что с ними связано, и перед друзьями не видел смысла это утаивать. Его нелюбовь, что в Бодруме никак особо не проявлялась, за воротами Эбонхарта словно очнулась от спячки, вышла на сцену и с каждой пройденной лигой заявляла о себе всё громче и откровеннее. В ход пошло всякое: должности, продающиеся за деньги, ничего не решающий король и налоговые споры двадцатилетней давности, кипевшие, когда сам Кериан ещё не родился. — Ты подожди, наш Индорил ещё о Перемирии не полыхал, — дразнил его, подмигивая Ратису, Лларен. — Я на нём влёгкую запекаю бататы, когда речь заходит о Перемирии. — Можно вывести мера из дома Индорил, но вывести дом Индорил из мера не так-то просто, — с мягкой, немного насмешливой улыбкой оправдывался Кериан. — Я рос, впитывая его идеалы, построил себя на них и, даже обваливаясь, не сдавался. Может, и глупо, что всё ещё за это держусь, но не хочу отпускать. За что ещё мне держаться? То, что я принадлежу к Дому по праву рождения — моё единственное наследство. Большую часть жизни Ратис считал, что дрязги Великих домов — печальный удел тех данмеров, которым судьба не подарила возможности… ну, если и не жить в Вивеке, лучшем из городов Тамриэля, то хотя бы родиться в неангажированной семье — не поселившейся на “домовой” земле, не связанной клановыми клятвами и не прикованной к древним ветшалым знамёнам. Он и сейчас не до конца понимал эту верность, но не лукавил, когда отвечал: — Как бы ты ни относился к семье, это — твоя кровь. Твоё имя. Тебе решать, как ими распоряжаться. — Даже если я пользуюсь ими, чтобы вытаскивать себя из неприятностей?.. — Кериан хмыкнул и, улыбнувшись краешком рта, продолжил: — Я не люблю Хлаалу, всё верно. По многим причинам — не только из-за того, что прадед когда-то вбил свою нелюбовь мне в голову. Я тоже считаю Договор о перемирии ошибкой и тоже обижен, что Хлаалу подсуетились и подобрали с пола всё то, что Индорил, вдохновенно страдая, выпустили из рук. Однако у жёлтых есть чему поучиться. Они отлично адаптируются, не боятся рисковать и пробовать новое. Только берут — не то, и сохраняют — не то, и в погоне за личной выгодой — слепы, словно не понимая, что, ослабляя страну, ослабляют и себя. В Нарсисе, особенно не стараясь, Ратис об этом узнал много нового и на редкость неприглядного… или, быть может, после Лларесы он научился видеть то, чего прежде не замечал? Вроде того, как на морровиндских шахтах, контролируемых имперскими горнодобывающими компаниями, почти всегда трудятся именно рабы. Это ведь дёшево — рабский труд! И кому какое дело, что творится в отдалённых уголках Империи, пока в метрополию стекаются деньги? Сиродиильским чинушам выгодно поддерживать status quo, пока из него можно извлечь реальную, монетами звенящую прибыль — в этом они с Хлаалу были единодушны. Кодовая книга не позволяла Ратису и его друзьям предаваться унынию, но их вечерние беседы, сдобренные суджаммой, порою приобретали мрачноватый оборот. — Что мы сейчас? — рассуждал, драматично разводя руками, Кериан. Ратис смотрел на него не мигая, пока Лларен раскупоривал новую бутылку: они все втроём провожали свой первый день в Нарсисе, и алкоголь лился щедрой рекой. — Гордые слова об особом статусе — как расписная ширма… Мы всего лишь одна из имперских провинций, нелюбимый ребёнок старого, глубоко больного отца. Большая часть наших “привилегий” помогает ему нас же и грабить. И когда контролировать Морровинд станет неприбыльно, Империя в ту же минуту от нас отречётся. “Стоит отречься от неё раньше”, — сердцем соглашался со всем этим Ратис. Но, так или иначе, а в Нарсисе он и его друзья потихоньку обживались и извлекали выгоду из того, к чему этот город так располагал: денег в рост благоразумно не брали, но и трактир выбрали по средствам, и в лавках светились, и по берегу озера Хлаалу бродили, и, конечно, на третий день заявились в главный городской храм… Правда, без Лларена, который решил: вместо того, чтобы изображать набожность, лучше пошляться по городским рынкам. Может быть, в одиночку будет легче что-то узнать — или кого интересного разговорить? Рынки Лларен любил: любил гулять по ним, любил шутить и переругиваться с лоточниками, и торговаться — из отвлечённого интереса, даже не собираясь ничего покупать, и сравнивать цены, и делать очень загадочные прогнозы о том, как эти цены будут меняться; любил яркие краски, и яркие запахи, и яркую, многоголосую рыночную толпу. Тащить его — в качестве альтернативы — подремать перед храмовыми триолитами ни Ратис, ни Кериан не хотели, а сам Лларен чувствовал себя в их тесном дружеском кружке достаточно уверенно, чтобы не бояться того, что перестанет вписываться. Рано или поздно от визита в храм он не отвертится, однако спешить было некуда. Поиски Ламп наверняка надолго затянутся — успеется и не такое. Храм, возвышавшийся над окрестными домами, издалека притягивал взгляды. Он был по-континентальному угловатым, а не округлым и плавным, как предпочитали строить на Вварденфелле; весь — острые шпили, резные тёмные крыши и узкие высокие окна, весь — ощетинившийся, как ёж, и готовый к бою. Подобное было для Ратиса непривычным, но он не мог не признать, что есть у этого места своя, особая красота и внутренняя сила... А вот на храмовой площади они с Керианом стали свидетелями зрелища воистину безобразного, но для Нарсиса — не то чтобы непривычного. Что такого в том, что молодой господин распекает на улице своего нерадивого раба? В конце концов, наказание не должно отставать от проступка: у рабов короткая память, иначе их и не выучишь толком!.. Мерзкая, но обыденная картина… Однако и Ратис, и Кериан невольно замедлили шаг, а потом и вовсе остановились. Было что-то тревожное, тёмное в том, как держал себя “молодой господин”. Голос его всё повышался, лицо — темнело от злости, а узкие, как булавочные головки, зрачки выдавали одурманенный рассудок. — ...Как ты смеешь оправдываться, дрянь? — заорал он вдруг; раб, что характерно, до этого не проронил ни слова. Молодой худощавый босмер, лицо расцвечено кровоподтёками… Он сжался и, отведя глаза, — удивительно синего, насыщенного цвета… — пробормотал покаянно: — Я виноват, господин, простите... Но господин не ответил и даже не расщедрился на новую порцию ругани: молча ударил босмера в лицо, и тут же — в живот, и, повалив на землю, начал с оттяжкой лупить ногами. Тот попытался свернуться в клубок, прикрыть голову, сдерживать рвущиеся с губ крики — и Ратис не мог на это больше смотреть и рванул вперёд… Вот только Кериан оказался быстрее: перехватил “господина” за руку, вывернул её, взяв в болевой захват — и, взвыв, “господин” послушно отступил назад. — Да что ты себе позволяешь? — зашипел он, когда его отпустили; Ратис слушал вполуха: успел опуститься на колени, чтобы осмотреть раненого. — Да я тебя за такое... — Что вы себе позволяете, сэра? — перебил его Кериан. — Здесь, перед ликом богов? — Учить меня вздумал, чернь?.. Я за такое вызвал бы тебя на дуэль, вот только благородные мужи не сражаются с безродными псами! Дурное предчувствие затопило Ратиса с головой. Он помог босмеру подняться на ноги и с неудовольствием отметил, что вокруг уже успела собраться публика. Храмовая площадь — не лучшее место, чтобы выяснять отношения, но разве кого-то это сейчас волновало? “Господин” был вне себя от гнева, — горели глаза, и кривились мясистые губы, и раздувались ноздри широкого плоского носа… — а вот Кериан выглядел спокойно, почти скучающе, но Ратис видел: что-то изменилось в его лице, проступило во взгляде. Что-то тёмное, тихое и опасное, точно сердце бури. — Это меня вы назвали чернью и безродным псом, сэра? Вы — меня? — и Кериан издевательски засмеялся, оценивающе оглядев собеседника. Богатая одежда, и украшения, и личный раб выдавали в незнакомце достаток; его можно было посчитать привлекательным, если бы не тупая животная злоба, уродовавшая лицо, однако… Глядя на него, Ратис видел низкую переносицу, маленькие, плотно прижатые к голове уши, квадратную челюсть, тяжелые бёдра — и много других мелких примет, что сами по себе ни о чём не говорил, но собранные в одном данмере, выдавали в нём пусть и совсем небольшую, но примесь не-данмерской крови. Кериан, безусловно, видел их тоже, тогда как сам он, если забыть про необычный рост, выглядел данмером из палаты мер и весов… И он казался ещё выше, когда, отсмеявшись, провозгласил: — Я — сын Индорил Танвала Индри, единственного сына Индорил Дроноса Индри, четвёртого сына Индорил Танвала Индри, старшего сына... Он говорил долго, впечатляюще долго — дошёл до Садериса из клана Джарун и мог бы, наверное, перечислять и дальше, до самого Исхода, но указание на кровное родство с леди Альмалексией посчитал достаточным и с издевательской учтивостью уточнил: — Могу ли я узнать, с кем имею дело? Чтобы решить, сумею ли принять ваш вызов — если вы всё-таки осмелитесь показать свою удаль не только на безответном рабе? Вот так и получилось, что Индорил Кериан Индри согласился на дуэль с Хлаалу Велденом Омани, и в свидетелях у него оказалось пол-Нарсиса — и ощетинившийся, как ёж, островерхий нарсисский храм. Сэра Хлаалу Велден Омани не стал здесь задерживаться, и бедный босмерский раб плёлся за ним и смотрел в спину с тихой, отчаянной покорностью: он понимал, на ком его хозяин выместит злобу... Дуэль должна была состояться только через два дня, но неприятностями смердело уже сейчас. Ратис вырос при Арене и с юности помогал отцу лечить солдат, наёмников и гладиаторов со всего Тамриэля. Он редко ругался — да и вообще проговаривал мысли вслух, — но, возникни у него такое желание, смог бы, наверное, даже Лларена впечатлить своим словарным запасом. Глядя на Кериана, Ратис чувствовал душевное смятение, которое… требовало выхода, и потому произнёс самое веское, резкое и пугающее, что только мог произнести в такой ситуации: — Лларену скажешь сам.