Дожить до термидора

Мина недоумевающе взглянула на Тюилье. — Ты же нашел ее для Сен-Жюста. — Он сказал, что тебе нужнее, — пожал плечами тот. Казалось бы, в этом жесте дружеской взаимопомощи не было ничего сверхъестественного. Антуан знал о том, что ей негде приклонить голову, и уступил жилплощадь. В конце концов он был куда более влиятельным человеком — и для него уж точно найдется какой-нибудь подходящий вариант в скором времени, крыша над головой у него пока есть, а пара дней ничего не решает. Мине в ее ситуации было действительно нужнее. Однако, она была настолько взвинчена событиями последнего дня, что, кажется, потеряла способность воспринимать события адекватно. Ее уставшая голова даже не попыталась найти происходящему объяснение. Она даже не задала себе вопроса, с чего это вдруг Антуан вообще решил сменить место жительства. Вместо этого ее обуяла злость. Она вспомнила, как ехидно усмехнулся Сен-Жюст, заслышав их с Бертраном диалог, вспомнила как потребительски он вел себя по отношению к ней, вспомнила все плохое, что когда-либо случилось между ними. И волна раздражения накрыла последние остатки здравого рассудка. «Пожалел, значит, бедняжку, -— зло подумала она. — Благодетель хренов!» Как будто она сама не справится со своей проблемой. Нет уж, не надо ей подачек, а от него тем более. Она вообще не желает быть никому ничего должной. Задолбали! Она протянула ордер Виктору. — Верни ему. Мне не надо, — сухо сказала она. Наверное ее слова прозвучали грубо, потому, что Тюилье обижено поджал губы. — Знаете что, — сердито ответил он. — Вы уж определитесь, что вам вообще надо. Или найдите себе другого мальчика на побегушки. И он развернулся, выходя из канцелярии. В принципе его можно было понять — он полдня потратил на поиски, а теперь, оказывается это никому не надо. Вот зачем она, спрашивается, обидела человека? Он-то вообще не виноват ни в ее ссоре с Барером, ни в том, что с Сен-Жюстом она как кошка с собакой. Извиниться бы надо, но это потом, когда Тюилье остынет. А сейчас она найдет Антуана и запихнет ему этот чертов ордер... нет, просто в руки отдаст! И так уже все в один голос говорят, что она к нему неравнодушна, не ровен час, сам объект это заметит. В гостинице Антуана не оказалось. Мина задумалась, где его искать, а потом вдруг вспомнила, что сегодня же среда. А значит он точно будет у Максимилиана. Вернее — у Дюпле! По средам там регулярно собиралась компания, и вечера проходили за культурно-массовыми мероприятиями, как-то чтением, музицированием и прочим. Разговаривать о деле и политике в этот вечер запрещалось, и это было мудро — надо же дать голове отдохнуть от бесконечной череды проблем. Да и куда податься человеку в гадкую погоду в смятенном душевном состоянии, как не в компанию себе подобных? По кабакам Сен-Жюст не шлялся, по девочкам тоже, а больше вариантов и не было, стало быть, она найдет его в доме столяра. Дверь открыл Филипп. Лицо его тут же озарилось приветливой улыбкой. — Мина, как хорошо, что ты заглянула, — сказал он, впуская ее в прихожую. — Элиза будет очень рада. — Я ненадолго, — ответила гостья. — Антуан здесь? — Конечно, — с готовностью ответил Леба. — Проходи. — Спасибо, — отказалась Мина. — Я тут подожду. Позови его, пожалуйста. Одной из особенностей поистине солнечного характера Филиппа было умение не задавать лишних вопросов. Надо, так надо; он вежливо пожал плечами и пошел за другом. Антуан не заставил ее долго ждать. Всего пару минут спустя Мина услышала его шаги — и он вошел в прихожую, затворяя за собой дверь, чтобы холодный воздух не шел в дом. Он был еще более бледен, чем обычно, под глазами красовались тени как у человека, который толком не спал, но посторонний и не заподозрил бы, что буквально недавно этот мужчина находился на грани истерики. Сейчас он как обычно воплощал собой невозмутимость и сдержанность. Он вопросительно поглядел на Мину. — Тюилье мне дал твой ордер на квартиру, — сказала она, сама не веря, что ее голос может звучать так отстраненно. — Наверняка по ошибке. — Никакой ошибки нет, — спокойно ответил Антуан. — Я просил его. — Тогда забери обратно, — Мина резко протянула ему бумагу. — Я ее не хочу. — Судя по твоему лицу, ты хочешь одного — в очередной раз показать мне свой характер. — Да боже упаси! Иным сто раз покажи — толку нет. — А это значит что? — вывести из равновесия Сен-Жюста, решившего во что бы то ни стало остаться уравновешенным, было задачей не из легких. — То, что знал бы ты мой характер, понимал бы, что ничьей жалости и помощи мне не надо, — голос Мины сорвался. Нет, ей все же удалось нарушить его невозмутимость. Пару секунд он смотрел на нее взглядом, полным недоумения. Потом, видимо, сообразив, что к чему, он сказал уже мягче. — Это хороший район и хозяин — приличный человек. Не можешь же ты поселиться в комитете навечно. — Нет, но я бы сама нашла что-нибудь. Тебя я не просила. Сен-Жюст закатил глаза. — Мина, то, что ты носишь мужское платье, не делает тебя мужчиной! А твоя горячность заставляет тебя принимать решения слишком поспешно, — произнес он таким голосом, словно разговаривал с душевнобольной. — Не сомневаюсь, что ты нашла бы себе пристанище, но в Париже сейчас уже по пальцам можно сосчитать кварталы, где не страшно вечером выйти из дома. Я не хочу, чтобы ты из-за собственной безрассудности подвергала себя риску. — Тебе-то что за печаль? — выпалила Мина и тут же осеклась. Вот этого Сен-Жюст точно не заслужил! Быстро же она забыла, что обязана ему жизнью. Глаза Антуана блеснули от возмущения, но он, похоже, счел недостойным напоминать. — Ты когда-нибудь научишься принимать помощь, не ощетиниваясь словно еж? — спросил он, демонстрируя поистине нечеловеческое самообладание. Мина прислонилась к стене, опустила голову. — Прости, — прошептала она. До нее внезапно дошло, что со стороны она сейчас выглядит форменной идиоткой. Какого черта она пришла и выясняет отношения? Она точно была не в себе все это время — вменяемая Мина взяла бы предложенное и попросила добавки, а сейчас ее колбасит похуже чем в ПМС. Что вообще с ней происходит? Дайте ей кто-нибудь чем-нибудь тяжелым по башке, она проспится и снова будет адекватным человеком. Конечно, Сен-Жюст и предположить не мог, что надо по башке. У нее был такой несчастный вид, что ему захотелось утешить ее. Захотелось дотронуться, обнять, успокоить, вот только он не знал как подступиться к этой колючке. Сейчас он даже не вспомнил, что вчера ему самому не помешала бы пара слов утешения, а она ушла не оглядываясь. — Послушай, если ты расстроена из-за ссоры с Барером, я уверен, что он охотно помирится с тобой. Хочешь, я поговорю с ним? Мина в изнеможении прикрыла глаза ладонью. — Да при чем тут Барер? — Тогда что происходит, Мина? Что с тобой? Что происходит с нами? С нами? — Луи! — наверное, только слепой не понял бы сейчас ее. Все годы невысказанного чувства отразились в ее лице, все сомнения запретной любви. И Антуан понял. Губы его раскрылись в порывистом вдохе. — Мина… — Мина! — дверь в прихожую внезапно отворилась и на пороге показалась Элиза. -Ты почему не идешь в дом? Флорель, с твоей стороны ужасно грубо держать девушку здесь. — Нет-нет, — попыталась отказаться Мина. — Мне пора идти, я только на минуту, передать кое-что… — Никуда ты не пойдешь и подождут твои дела, — решительно заявила Элиза. — Ты все время работаешь, а так нельзя. Антуан, не стой столбом, проводи ее в гостинную. И не дожидаясь дальнейших возражений, Элиза подтолкнула обоих ко входу. По правде сказать это было наверное единственное возможное решение, поскольку оба они находились в несколько коматозном состоянии. Антуан жестом пригласил Мину внутрь, не в силах выдавить из себя ни слова, и та повиновалась, испытывая жутчайший дискомфорт от его присутствия, от перспективы необходимости вести приятные беседы с гостями, от голоса Элизы…Плохой признак! — Вот увидишь, тебе у нас понравится, — ласково уговаривала ее подруга. — Сегодня будет декламировать Максимилиан, он очень талантливый чтец. Мама, когда слушает его, просто не может удержать слез. В этот вечер Робеспьер читал «Новую Элоизу». Он начал с первого письма к Юлии. Необыкновенно выспренный слог Жан-Жака Руссо, гиперчувствительность главного героя и поистине бесконечность его душевных терзаний, делало литературное произведение довольно сложным для восприятия человека будущего, который начинает нервничать, если в течение целых пяти минут не ловит вай-фай. Однако, Мина привыкла к ходу времени вокруг себя и уже не томилась от бездействия как прежде. Прочие присутствовавшие, в числе которых был Давид, Кутон и еще несколько единомышленников из Конвента, и вовсе не скучали. Сентиментализм был в моде, Максимилиан читал с энтузиазмом, его внутреннее единение с автором книги было очевидным, в его подаче чувствительный монолог Сен-Пре звучал столь проникновенно, что ему невольно хотелось сочувствовать. «Сомненья нет, я должен бежать от вас, сударыня! Напрасно я медлил, вернее, напрасно я встретил вас! Что же мне делать? Как быть? Вы мне посулили дружбу; убедитесь, в каком я смятении, и поддержите меня советом. Мы ежедневно встречаемся, и вы невольно, без всякого умысла усугубляете мои терзания; впрочем, сочувствовать им вы не можете, и даже знать о них вам не подобает. Правда, мне известно, что приказывает благоразумие в тех случаях, когда не может быть надежды. И мне пришлось бы ему повиноваться, если бы я знал, как согласовать благоразумие с приличием. Но под каким же удобным предлогом отдалиться от дома, куда я был приглашен самой хозяйкой, которая благоволит ко мне и верит, что я принесу пользу самому дорогому ей на свете существу?.. Должен ли я распроститься столь неучтиво, без всяких объяснений? Должен ли я открыться ей во всем и не оскорбят ли ее мои признания, если ни мое имя, ни мои средства не дозволяют мне даже мечтать о вас?» * У женщин глаза были на мокром месте. Мать семейства как и обещано не могла сдержать слез — ее собственный супруг давно уже не заботился о нежной составляющей ее души, Элеонора бросала на Робеспьера затаенные взгляды, полные влажного блеска, а Элиза как многие беременные женщины была в целом слаба на слезу. Даже Мина еле сдерживалась, чтобы не дать волю чувствам. Конечно, Максимилиан не нарочно выбрал именно это произведение для декламации, но сила обстоятельств — коварная вещь и первое письмо Сен-Пре буквально каленым железом впивалось в ее душу, прожигая насквозь. «Иногда я дерзко тешу себя мыслью, что по воле неба есть тайное соответствие между нашими чувствами, так же как между нашими вкусами и возрастом. Мы оба так молоды, что наши врожденные склонности еще не извращены, наши влечения схожи во всем. Мы еще не подчинились одинаковым условностям света, а у нас, одинаковые чувства и взгляды, — так разве я не вправе вообразить, что в наших сердцах царит такое же согласие, какое царит в наших суждениях? Подчас наши взоры встречаются; подчас мы одновременно вздыхаем или украдкой утираем слезы… О Юлия! Что, если такое сродство ниспослано свыше… предназначено самим небом… Никакие силы человеческие… О, простите меня! Рассудок мой помутился: я принимаю мечты за надежды, пылкая страсть манит несбыточным. С ужасом вижу я, на какие муки обречено мое сердце. Я вовсе не хочу возвеличивать свои страдания; мне бы хотелось их ненавидеть… Судите, сколь чисты мои чувства, — ведь вы знаете, какой милости я у вас прошу. Уничтожьте, если возможно, ядовитый источник, который поит меня, — поит, но и убивает. Я жажду одного — исцеления или смерти, и молю вас о жестокости, как молят о взаимной любви». Она пару раз взглянула на Антуана, но тот будто забыл о ней. Он отошел вглубь комнаты, занял свою привычную позицию у окна и словно впал в оцепенение, слушая негромкий голос чтеца. Краем глаза он уловил взгляд Мины, но не ответил. Его лицо было бесстрастно, насколько это только возможно для человека, и лишь одному Богу было известно как он ненавидел в этот момент Максимилиана за выбор именно этого отрывка, как проклинал Руссо за эти строки, которые выворачивали его душу наизнанку и которые он готов был повторить безо всякой подсказки. «Есть лишь один выход из этого тягостного положения: пускай та рука, что ввергла меня в него, меня и освободит, пускай и наказание, как моя вина, исходит от вас; пожалуйста, хотя бы из сострадания, откажите мне от дома сами. Передайте это письмо своим родителям; велите закрыть передо мною двери, прогоните меня, под каким угодно предлогом; от вас я все приму, но сам я не в силах вас покинуть. Как! Вам — прогнать меня, мне — бежать от вас? Но почему? Почему преступно питать нежные чувства к тому, что достойно, и любить то, что заслуживает уважения? Нет, это не преступно, прекрасная Юлия, — ваша прелесть ослепила меня, но она никогда бы не пленила мое сердце, если б не более могущественные чары. Трогательное сочетание пылкой чувствительности и неизменной кротости; нежное участие к чужому горю; ясный ум, соединенный с чувством изящного, чистый, как ваше сердце, — одним словом, ваша душевная прелесть восхищает меня еще больше, чем ваша красота. Допускаю, что можно вообразить вас еще прекраснее, но вообразить вас милее, достойнее сердца порядочного человека, о, нет, Юлия, это не в моих силах!» О, как он понимал Сен-Пре и его стремление к нежной Юлии! Ровно так же, как желание героя романа очутиться как можно дальше от возлюбленной. Сегодня, сейчас, словно пелена спала с его глаз и он понял настоящую природу своего чувства к Мине. Он догадывался о нем, но подавлял в себе ростки нежности, убеждая себя, что Мина не ответит взаимностью, она — насмешница и хулиганка. Теперь сомнений быть не могло — Мина любила его, хоть и оставила его вчера, когда он так нуждался в поддержке. Однако, это была не ее вина! Она ушла, а что сделал он? Антуан в изнеможении закрыл глаза. ** Когда за Миной захлопнулась дверь, он внезапно почувствовал такую опустошенность в душе, которой не чувствовал никогда в жизни. В темноте крошечной комнаты, среди гробовой тишины, которую не нарушал ни единый звук, его вдруг охватило безотчетное отчаяние и страх. Нет, страх — неверное слово! Сковывающий разум ужас! Ему стало холодно, не от того, что в комнате не топили, нет. Лед сковывал его изнутри, парализуя движение, огромной глыбой подавляя волю. Он просил Терезу прийти завтра. И она придет. А может быть уже сегодня. Ему почудилось, что через минуту он услышит тихий стук в дверь — так она всегда стучала во времена их тайных свиданий. По виску Антуана скатилась капля ледяного пота. Нет, нет, только не это, он не хочет ее больше видеть, он не выдержит этого преследования. Озноб внезапно сменился жаром, вдруг стало нечем дышать, сердце казалось, грозило проломить ребра, а содержимое желудка неумолимо просилось наружу. *** Он собрал последнюю волю и заставил себя рывком распахнуть дверь. В коридоре было пусто. Плохо соображая, что он делает, Антуан шагнул в темноту... Когда Робеспьер закончил читать, в комнате еще несколько секунд царило молчание — слушатели все еще находились под чарами его голоса. Первая заговорила Элиза: — Это было чудесно, правда? — она положила ладонь на руку Мины. — Восторг, — еле выжала из себя та. — В самом деле, — поддержала похвалу гражданка Дюпле. — Когда Максимилиан читает, я забываю обо всем на свете. И вот — словно мне снова шестнадцать и сердце трепещет от предвкушения жизни. Это поистине дар божий — уметь пробудить в зрелой женщине юную девушку. Максимилиан смущенно улыбнулся и бросил мимолетный взгляд на Элеонору, которая слегка покраснела. — Это всего лишь декламация, дорогая, — обратился он к матери семейства. — Увы, я даже не автор этих строк и не льщу себе надеждой, что когда-нибудь из под моего пера выйдет что-то хоть отдаленно сравнимое с творчеством великого Жан-Жака. Я не настолько одаренный человек. — Скромность украшает, — негромко произнесла Элеонора и была вознаграждена ласковым взглядом близоруких глаз. «Это если больше нечем украсить,» — ехидно подумала Мина, но вслух ничего не сказала и сама удивилась своей сдержанности. Неужели она умнеет? — Ах, как сейчас не хватает музыки, — пожаловалась Элиза. — Мина, ты играешь на каком-нибудь инструменте? — Нет, я больше на нервах, — призналась она. — Вот уж ни убавить, ни прибавить, — криво усмехнулся Робеспьер. — Брось, — подбодрил ее Филипп. — Все образованные девушки играют на паре инструментов. У меня есть лютня, я принесу. Вообще-то, то, что принес Филипп оказалось вовсе не лютней, а барочной гитарой, но так было даже лучше, хотя для полноценной гитары у нее все же недоставало струны. Мина пару лет увлекалась игрой на гитаре, а потом забросила, но кое-что еще помнила — некоторые вещи остаются в твоей крови навсегда. Она прошлась пальцами по струнам, проверяя строй инструмента, размышляя, что бы такого исполнить. Новая Элоиза всех привела в такое чувствительное настроение — сыграть теперь что-то повеселее было бы все равно, что сплясать польку на похоронах. Мина взяла мелодичный аккорд, вспоминая слова: «Я чувствую, как жизнь течет вокруг меня, Устремляясь к неведомым берегам. Я словно человек, бредущий нагим Среди потешающейся толпы“ **** — А что дальше? — с интересом спросила Элиза. Что дальше? Дальше можно было отложить гитару и наврать, что она не помнит, но это было не так. Мина прекрасно помнила монолог Клода Фролло и любила его за глубину, за страсть, за томление, за бархатный баритон Даниэля Лавуа, который, казалось, можно было погладить и ощутить под рукой колкие и нежные ворсинки. Она не успела ответить — пальцы ее сами коснулись струн, а из горла полились строки повествования о душе, охваченной смятением, о душе, разрывающейся между долгом и желанием. «Океан страсти катит свои волны в моем сердце. Он лишает разума, рвет на части и ввергает в пучину бесчестья. Медленно опускаюсь я на дно и надежды на спасение нет. И нет надежды на раскаяние! Ты — гибель моя!» К Тюилье он дошел на автопилоте. Тот ужаснулся при виде того, в каком состоянии находился его друг. Сен-Жюст был мертвецки бледен, его трясло. — Виктор, можно мне переночевать у тебя? — спросил он глухим голосом. — Господи, конечно, — всполошился старый товарищ. — Что случилось, Антуан? На тебе лица нет. Антуан не рассказал. А Тюилье не стал настаивать, и так было понятно, что ничего внятного он не добьется. Он постелил на стареньком диванчике, но Сен-Жюст до утра не мог сомкнуть глаз. Временами ему хотелось встать, покинуть дом друга, пойти в кабак, напиться до полусмерти, а потом бездумно шататься по улицам города, рискуя нарваться на неприятности. Но он понимал, что это не поможет и с тоской ждал утра в надежде, что солнечный свет рассеет его помутнение. Утро не принесло облегчения. — Ты мог бы подыскать мне квартиру? — попросил он друга. — Думаю, что да, — ответил Тюилье. — Тебе и впрямь давно пора перебраться из этой дыры, в которой ты живешь. Разве прилично депутату Конвента жить в такой конуре? Но это не успокоило Антуана. Он понимал, что раз Тереза нашла его адрес, значит найдет и другой, куда бы он ни перебрался. А значит кошмар прошлой ночи не закончится! Он зашел в кабинет Вадье. — Послушай, — сказал он коллеге, — надо бы проверить одну женщину. Это жена и дочь эмигрантов, живет в Париже по поддельным документам. По указанному адресу, конечно же, послали, но Терезы там не обнаружилось — она уехала еще ночью. Впервые с прошлого вечера Антуан почувствовал облегчение. Она оказалась умнее, она поняла. И это хорошо! Больше его ничего не связывает с прошлым и он наконец-то может жить спокойно. «Ты гибель моя! Тебя я стану проклинать до конца дней моих. Ты — гибель моя! Я знал, что будет так с той минуты, что увидел тебя. Ты — гибель моя!» Ошеломленный, Антуан поднял глаза на поющую. Текст баллады пронизал его насквозь. «Спокойно? — вдруг подало голос подсознание. — А если бы Терезу арестовали?» «Она — нелегалка, мигрантка с фальшивыми документами» — пытался оправдаться Антуан. «Неужели? — иронично отзывался внутренний голос. — А что, разве Мина — нет?» Где-то в глубине души Сен-Жюст издал страдальческий стон. «Ты ведь предал Терезу! Донес на нее! Разве не так?» Антуан так сжал кулаки, что костяшки пальцев побелели. Все тайное становится явным. Мина не знает, что он натворил, но она узнает и не простит. Предатель! Он сам не простил бы такое, а значит, не простит и она. Она отшатнется от него в ужасе — и поделом, он недостоин ее. Господи, если ты слышишь меня, сделай так, чтобы она никогда не узнала! Мина взглянула на Антуана, всё ещё стоящего у окна. Облик его сейчас был по-настоящему страшен. Полумрак, скрывавший его, бросал на его лицо синеватые тени, застывшая фигура напоминала скорее бездвижную статую на надгробии, а почерневшие в темноте глаза глядели на нее, но сквозь нее, словно не было преграды между ними и чем-то тайным, сокрытым от взгляда простого человека, видимым лишь одному Антуану. Мина содрогнулась. «Мой грех и мое наважденье, Безумное желание, что мучит, Что лишает разума и выставляет на потеху толпе. Ты — гибель моя!» Сколько себя помнила, она всегда относилась с сочувствием к персонажу Клода. Она понимала его — человека, отдавшего весь жар души призраку, всю горячность разума — пустой надежде прежде, чем столкнуться с жестокостью реальности. Разве она сама, подобно ему, не отдала всю себя мечте о несбыточном? Разве не жаль ей теперь тех лет, что она жила словно в стенах неприступного собора, отгораживающих ее от жизни? Ради чего? Ради кого? Ради тени, что глядит на нее сейчас бездонными от черноты глазами? Боже всемогущий, как ты мог это допустить? Что она сделала с собой? «Я, кто мнил себя зимой, распускаюсь, подобно цветущему дереву, Я, кто искал спасения в огне перед жаром плоти, Я тону в глазах чужестранки, скрывающих больше тайн, чем самый лунный свет» Глаза Антуана ожили. Казалось, сейчас он шагнет из темноты, вырвет из рук гитару, разобьет вдребезги ни в чем не повинный инструмент, заключит ее в объятия и уже не отпустит никогда. И пусть все смотрят, пусть видит Максимилиан, плевать, ничто не сможет уже разлучить их. Одной, последней капли, было теперь довольно, чтобы переполнить водохранилище желаний. Ещё одна — и плотина условности с треском прорвется, и вода взаимной страсти захлестнет их обоих и понесет, понесет, увлекая в бесконечность, и ничто не встанет больше на их пути. Одну, последнюю каплю лишь осталось долить, не бойся же, любимый, все ангелы небесные встанут при нас, повергая в трепет огнем своих мечей! «Ты — гибель моя!» Песня закончилась, Мина отложила инструмент. — Вот это да, — воскликнул Филипп. — Такого не услышишь даже в Национальном театре. — В самом деле, — поддержала его гражданка Дюпле. — Даже стыдно закапывать такой талант в землю. — Боюсь, в моем деле он мне не пригодится, — улыбнулась Мина. — Откуда эта баллада? — спросила Элиза. — Это…это старая история о священнике, который полюбил одну девушку, — неопределенно ответила исполнительница, мельком взглянув в сторону Антуана. — До чего же трогательно! — воскликнула подруга. — Ты находишь, Элиза? — внезапно вступил в разговор Робеспьер. — А по-моему это безнравственно. Что ж! Как нельзя лучше представляет нравы духовенства, и то хлеб. — Разве священник не человек? — вступилась за сестру Элеонора. — Разве у него нет тех же прав на чувства, что у остальных? Максимилиан недовольно сморщил нос. — Я так понимаю, дамам нравится. Что ж, Флорель, не будем портить им впечатление. Поднимемся ко мне, нам нужно еще кое-что обсудить. Еще прежде, чем Сен-Жюст ответил, Мина поняла, что битва проиграна, и последняя капля так и застынет над гладью вод, не влившись в общий поток. Благоразумие — вот единственное, что удерживает человека от беды, когда срывает все затворы и бешеный поток несется, разрушая все на своем пути. Он знал, каково это — стоять посреди хаоса, потеряв все, что уже сделано, и все, что еще только готовится, и он не допустит этого снова. Он избрал другой путь и он не свернет. Пусть сердце его горячо, но голова останется холодна, а Мина — умница, она все поймет правильно. Антуан обернулся к другу. — Идем, — сказал он. Они оба смотрели из окна, как расходились гости. Вот приехал экипаж за Кутоном, которому все тяжелее становилось ходить, вот ушел Давид, что-то жарко обсуждая с товарищем, вот промелькнула невысокая фигура, закутанная в плащ… — Кто бы мог подумать, — задумчиво произнес Максимилиан. — Сколько страсти скрывает эта душа! — Да! — согласился Сен-Жюст даже не уточнив, о ком речь. — Таких людей римляне называли пассионариями. — Она похожа на тебя, — заметил Робеспьер. — Неудивительно, что ты тянешься к ней. Антуан не возразил. Он вообще не ответил и лицо его стало строгим. — Подобное всегда тянется к подобному, — Робеспьер внимательно заглянул в его глаза. — Тебе нечего бояться, Максимилиан, — серьезно ответил тот. — Пред тобой я все тот же! Губы Максимилиан изогнула грустная улыбка. «И все же придет день, и ты покинешь меня, друг мой. Все всегда покидают меня!»