***
Иногда цветку казалось, что уж лучше бы он сдох тогда от холода. Маленькая и душная, даже не смотря на практически постоянно открытые окна, квартирка, чёртов тазик, из которого ему приходилось торчать, вид собственного одинокого корневища, закопанного в землю под водой, и вечно болтающий чудак рядом, иногда казались просто невыносимо надоедливыми. Вдобавок ко всему, у седогривого чудака в доме был кот. Рыжий, невероятно жирный и очень наглый кот, который, конечно же, решил, будто наполненный водой таз стоит посреди комнаты исключительно для его увеселения. Скучать здесь, определённо, не приходилось. И всё-таки он жив, а это было главным. Умирать не хотелось, несмотря ни на что, и потому лотос усиленно старался убедить себя в том, что пока всё не так плохо, как могло бы быть. Если бы только противный Недомерок прекратил столько болтать… Недомерок, тем не менее, прекращать вовсе не собирался. – За что это тебя умудрились выкинуть, а? Мне казалось, что лотосы – это удовольствие слишком редкое, чтобы так просто разбрасываться ими? Цветок фыркал, вода над ним слабо колыхалась, противный Тимкампи тут же бросался совать в неё свою когтистую лапу, а Аллен улыбался и прижимал ладонь к стенке таза. – Ты ведь ещё жив, правда? Я совсем не умею обращаться с такими, как ты, и не знаю, что стоит делать в сложившейся ситуации, но… Я надеюсь, ты выживешь. А потом цветок вдруг с удивлением обнаружил, что слушать странного, частенько заговаривающегося и теряющего нить собственного монолога Недомерка, что постоянно крутился рядом, не так уж и неприятно. Может быть оттого, что было совершенно нечем заняться, может почему-то ещё, но факт оставался фактом. Подобное положение дел вообще было ужасно странным. Из разговоров окружающих его людей становилось понятно, что отношение, которое ему выказывает Аллен, растениям в принципе не положено. Его это, до поры до времени, вовсе не беспокоило. Он понятия не имел, для чего живёт, главной целью его было лишь выживание, с чем он, пока что, вполне справлялся. О большем думать не приходилось. И вот сейчас…***
Таз ему окончательно надоел. Он был некрасивый, слишком широкий, слишком низкий, и, что самое главное, слишком легкодоступный для кошачьих лап и морды. Наглая зверюга почему-то совершенно не боялась воды, и однажды едва вовсе не выкопала несчастное корневище из земли, перепачкав лапы, ковёр, шторы и белую кофту Аллена. Каким-то чудом Тим умудрился не сожрать лишь недавно пущенный росток, который цветок с таким трудом старался вырастить, после чего Аллен выставил кота за дверь комнаты и опустился перед тазом на колени, кладя руки на выпуклые бока. – Прости его, прости пожалуйста. Погоди немного, я что-нибудь обязательно придумаю. После этого он исчез. Аллена не было несколько часов, и лотос с удивлением обнаружил в себе раздражение по этому поводу, но решил подумать об этом как-нибудь в другой раз, потому как дверь открылась, и… – Хэй, погляди-ка, что я нашёл для тебя! В руках счастливо улыбающегося Недомерка был… Горшок. Настоящий, высокий и красивый горшок. Цветок уже успел понять, что попал в квартиру по сути своей нищенскую, и теперь усиленно пытался отыскать хоть какие-то знаки, убедившие бы его, что горшок этот найден там же, где и он сам, но… – Я решил, что тебе стоит купить что-то новое и столь же шикарное. Раз уж ты, дорогой, всё-таки, умудрился выжить там, раз пророс вновь, то… Короче говоря, я надеюсь, он тебе понравится. Цветок про себя сморщился. Этот затасканный и едва не перекушенный котом единственный и тонюсенький жалкий стебелёк едва ли можно было назвать таким словом, как: «шикарный». И он не совсем понимал собственных чувств. Горшок и вправду был замечательный. Весь расписанный тонкими и ветвистыми линиями, скручивающимися в листья и цветы, не слишком широкий, он показался невероятно удобным сперва, и вполне оправдал это мнение. Аллен, едва только пересадивший свой привередливый цветок, довольно улыбнулся, коснулся кончиками чёрных от земли пальцев проклюнувшегося стебелька, и выдохнул с некоторым облегчением. – И ты выглядишь как-то повеселее, знаешь? Цветок не имел ни малейшего понятия, как ему удаётся распознавать эмоции, но думать об этом не хотелось. Сейчас было хорошо. Было тепло, было уютно, были ласковые руки рядом и задорный голос. Слегка дуло из окна, но это практически никак не мешало. Цветок просто был рад.***
Ему снились лотосы. Множество, огромное множество цветов. Все красивые, все яркие и изящные, они душили, они не давали вздохнуть, не позволяли набрать воздух полной грудью, топили в собственном болоте, убивали всё больше с каждой минутой. Становилось всё тяжелее. Затем, обыкновенно, в воду опускалась рука. Цветку казалось, что с ним что-то не так. Вместо собственных листьев он чувствовал какое-то иное, совсем незнакомое ему тело, и это выбивало из колеи, однако он всё равно тянулся навстречу. Отчего-то он был уверен, что рука эта спасительная, что она обязательно поможет, обязательно отгонит эти паршивые стебли, опутывающие его всё сильнее, что позволит вдохнуть ещё раз, что… Спасёт. Позволит жить ещё. Сильные пальцы смыкались на стебле, который он чувствовал очень странно и непонятно, тянули вверх, вырывая из смертоносных объятий, затем обнимали, прижимали ближе и ближе к чему-то бьющемуся, невероятно горячему, и… Цветок просыпался. Он не знал, что умеет спать. Тем более не представлял себе, что может видеть сны. Он плохо себя чувствовал и всё списывал на это. Прошёл лишь месяц с того дня, как он оказался в чужом доме, и за это время он успел вырастить себе аж целых два новых листа. В горшке, что так заботливо подарил ему Аллен, жилось хорошо и тепло, только вот в форточку всё дуло холодом, и он совсем не знал, куда же от этого спрятаться. Недомерок вечно замечал всё слишком уж поздно. Разговаривал с ним едва ли не ночи напролёт, а заметить всё никак не мог. И всё-таки…***
– Эй! Аллен опускается на колени перед горшком и грустно усмехается, чуть качая головой. – Что это с тобой, а? Никак вновь решил помереть у меня на руках? Листья его желтеют всё больше, и почему-то цветку невероятно стыдно за это уродливое безобразие. Аллен шарит глазами по комнате, пытаясь понять, что же является причиной подобного нездоровья его нового друга, и тяжело вздыхает. – Я пока что поставлю тебя на стол, хорошо? Я непременно выясню, что же тебе не нравится, мой лотос, – он умолкает на несколько секунд, затем вдруг улыбается широко и невероятно глупо и продолжает: – Прости. Я не знаю, как мне назвать тебя, потому что… Мне кажется, что бы я не придумал, имя у тебя уже давно есть. Цветок слушает его, пропуская слова мимо сознания. Не понимает и половины, только радуется тёплым пальцам, с некоторых пор беспрестанно гладящим жухлые и маленькие листочки. Цветку ужасно хочется вырасти. Хочется отпустить ещё листьев, хочется вытянуться вверх, хочется создать маленький бутон и растить, растить его, чтобы однажды… Но все эти мысли кажутся для него сейчас слишком тяжёлыми. Он едва хватается сознанием за нежные пальцы, едва заставляет себя слушать, не засыпать опять и опять. Ему почему-то кажется недопустимым – заснуть, не дослушав, только вот слова всё расплываются, сливаются с шумом оконного сквозняка, и становится уже слишком плохо.***
– Ох! Тимкампи сигает с подоконника на древний стул, который был подобран Алленом ещё в начале этой осени, заботливо отремонтирован и покрашен, затем прыгает на стол, почти задевает хвостом горшок и уносится куда-то в кучу подстольного хлама, в котором сам Аллен разбираться боится. Форточка оказывается захлопнута, вскочивший на ноги Недомерок растерянно озирается по сторонам, оглядывает закрытое окно, и… Громко смеётся, щёлкая шпингалетом в деревянной раме, облупившейся и давно уже хорошо если жёлтой, а не белой, какой ей, в общем-то, предполагалось быть. Он подходит в темноте к горшку и кладёт ладони на его бока, так и не включая в комнате свет. Аллен вернулся ещё днём. Совершенно разбитый, ничего не соображающий и вовсе какой-то увядший, будто бы это он здесь загибался от холода. Цветок не знал, в чём тут проблема, но чувствовал, что что-то задело его Недомерка настолько сильно, что он почти готов уже провалиться в небытие вместе с дохлым своим лотосом. Он сидит какое-то время рядом, ничего не произнося, и цветок, заставивший себя увидеть его лишь неимоверным усилием воли, с трудом замечает тонкую красную полосу, набухшую к вечеру. Полоса пересекает его щёку и глаз и заканчивается где-то на подбородке уродливой и алой царапиной. Думать тяжело, но растение, всё-таки, заставляет себя вспоминать. От Аллена веет другим человеком. Человека этого, он, лотос, кажется, знает. Может быть, даже видел раньше пару раз, и всё-таки… – Знаешь, мы, наверно, отпразднуем рождество одни. Ты, Я и Тим, идёт? Никакого Тикки. И тут цветок вспоминает. Вечно смолящий мужчина, заглядывающий сюда раз в неделю-две, который не понравился ему с первого же знакомства. «Очередной полусдохший счастливчик?» – Усмехается он, впервые замечая только что выпущенный листок. Аллен пожимает плечами и отворачивается, явно не желая говорить об этом. Цветку искренне жаль, что он не умеет выпускать яд. – Знаешь… Я бы очень хотел однажды увидеть, как ты цветёшь, – внезапно шепчет Аллен, и улыбается мечтательно и воодушевлённо, почти что счастливо, как не улыбался ещё никогда до этого. Лотосу слышать этого не хочется, но всё-таки он слышит. Слышит, и ничего не может с этим поделать. Затем Аллен вдруг ложится на свои руки прямо рядом с горшком и опускает веки, поворачивая голову к растению. – Господи, какой же я идиот… Надо было ведь только закрыть окно, да? – Тихонько вопрошает он и проваливается в неглубокую дрёму. Цветку хочется потянуться к нему так же, как и во сне, но удаётся лишь коснуться края горшка. От этого становится мерзко, и он решает во что бы то ни стало из него вырасти.***
Бутон появляется к началу второй недели декабря. Аллен сперва не верит собственным глазам, когда замечает, что новый стебель вознамерился вымахать выше и сильнее остальных, а вот листа отпускать не собирается. Затем восхищённо ахает, понимая, что на конце его в самом деле набухает пока ещё совсем маленький… Бутон. Широкие лепестки ещё только наливаются краской, розовый растекается по жилкам, рождая причудливый узор цветочной крови, сеточка сосудов полнится цветом, и бутон становится всё ярче и красивее. Первый в его жизни бутон лотоса, да ещё так скоро! – Неужели тебя кто-то мог отправить на улицу, а?! – Удивлённо восклицает он, и кружится вокруг вместе со своим глупым рыжим комком шерсти, сходя с ума от восторга. – Ты ведь просто прекрасен! Цветок доволен. Ему удалось так скоро окрепнуть, так скоро вымахать из горшка, и теперь опасность представляет для него разве что дурацкий кот, который, впрочем, после истории с форточкой начал проявлять удивительную сообразительность и слопать растение больше уже не пытался. А ещё его радует, что Аллен смотрит на него. Радует, как именно он смотрит. Как веселится, как улыбается, как блестят его глаза, как он восхищается, как лелеет и носит на руках. Всё это невероятно льстит растению, и хочется получать больше и больше, а для этого надо этого странного Недомерка тоже радовать. А чтобы его радовать – надо цвести. И у него просто не остаётся другого выхода. Чувства в его душе просыпаются какие-то странные и доселе неизведанные. Сны кажутся слишком знакомыми, вот-вот, протяни только руку, и совсем понятными, только вот руки этой у него совсем-таки… Нет. Тимкампи мурлычет и радуется вместе с хозяином. Цветок на него смотрит с осторожностью и подпускать своего спасителя к листьям всё равно не хочет. Листья уже большие, листья вытянулись над горшком, листья красивые и зелёные, совсем уже и не жухлые. Аллен едва ли не сияет. Аллен как ребёнок счастлив, Аллен носится кругами со своим цветком и улыбается сумасшедшей улыбкой. – Ведь я говорил ему, знаешь? Я ему говорил! А он не верил, он не хотел верить, и вот… Теперь у меня нет его. Но есть ты. И знаешь, пусть так. Это хорошо, это очень хорошо, что у меня, всё-таки, есть ты.***
Лотос распускается очень медленно. Аллен дни проводит хлопоча вокруг, боится пропустить момент, боится, что лепестки раскроются без него, а цветок смущается, цветок всё пытается ухватить минуту, когда его не будет рядом, всё страшится отчего-то опустить невозможно яркие лепестки, которые назойливый Недомерок гладит самыми кончиками пальцев. – Как же я люблю тебя, мой лотос, если бы ты только знал, если бы ты… – и от этих слов почему-то ему становится лишь хуже. От этих слов хочется сбежать, и он уже успевает проклясть себя за решение вот так расцвести на радость этому странному и глупому мальчишке. Слова его обжигают и заставляют отворачиваться листья, а Недомерок только смеётся, замечая это, гладит черешки пальцами и глубоко вздыхает. – Глупый мой Лотос, что же ты… И бутон, всё-таки, распускается. Медленно, очень медленно распускается. Лотос хочет сделать этому чёртовому Уолкеру сюрприз, оглядывает хлам, стоящий вокруг него (за одну только неделю Аллен умудрился притащить в дом страшного плюшевого медведя с отодранной лапой и выпавшими внутренностями, низенький столик, назначение которого скрыто семью печатями тайны, очередные часы, в этот раз наручные и требовавшие, как оказалось, всего лишь замены несчастной батарейки, и, для чего-то, странную резную трость, которая растению не понравилась с первого взгляда, слишком уж его смущал набалдашник в виде змеиной головы), думает, как глупо будет выглядеть во всём этом завале один его жалкий и глупый цветок, морщится, проклинает и себя и Уолкера, но лепестки всё-таки опускает. К огромному его облегчению Недомерок зачем-то уходит из квартирки на несколько часов, и оттого становится и проще и, одновременно, тяжелее. Отчего-то грызёт странная и необъяснимая обида, и он предпочитает в этом не разбираться. Только раскрывает, наконец, лепестки полностью, надеясь успеть, надеясь, что глупый кошак не слопает весь цветок до прихода своего не менее глупого хозяина. Аллен приходит достаточно скоро. Он выглядит ужасно уставшим и отчего-то беспокойным. Слышно, как в прихожей он опускается по стене на пол, и растение чётко представляет себе, как он закрывает лицо руками, не сдерживая судорожный выдох. Становится тошно. Пахнет тем человеком, значит – они опять встречались. И от этого цветку нестерпимо хочется плюнуть на всё. Хочется вернуться обратно на свою помойку и сдохнуть там, потому что… Потому что… Он и сам не знает, почему же. Наконец, Аллен входит в комнату. Входит, и обмирает, почти мгновенно теряя всю свою тоску. Он глядит на распустившийся, наконец, бутон, тянется тонкими ласковыми пальцами, касается едва-едва, будто боясь разбить, и медленно выдыхает, улыбаясь. Цветок замечает, что губы его разбиты. И в нём вскипает ненависть. Лепестки подрагивают от ярости и только наливаются ещё большей краской. – Ты прекрасен… Ты прекрасен, слышишь? Как же… Почему же ты не дождался меня, мой милый, почему… Его пальцы касаются ярких лепестковых жилок, нежно ведут к самым кончикам, и Аллен закрывает глаза, смеясь. – Ты ведь, милый, должен был зацвести ещё очень нескоро, может быть, через несколько лет, и всё же… Ты цветёшь для меня. Смущение опять одолевает лотос, и лепесток, который ласкают чужие руки, слабо вздрагивает, почти неощутимо. Но гордость и радость всё-таки распирают его. И становится самую капельку легче, и злоба уже не удушает его изнутри. Становится хорошо.***
Это происходит спустя день после того, как раскрылся бутон. Аллен возвращается с подработки с новым другом. Он тащит в руках почти расколовшийся надвое глиняный горшок с обдёрганным, переломанным и увядшим растением, которое умудрился найти под чьим-то соседским окном, и с трудом открывает дверь, заходя в квартиру. – Эй! Представляешь, я нашёл тебе… Под ноги ему кубарем катится Тим. Он орёт, не переставая, зовёт в комнату, дёргая лапой за штанину, и Уолкер почему-то сразу предполагает самое худшее. Практически бросает новый цветок и кидается следом за своим котом, распахивает дверь, подбегает к столу и… Замирает, оглядывая пустой горшок с водой, валяющийся на полу на боку с одним отколотым краем. Лотоса в доме попросту… Нет. Аллен будто сходит с ума. Носится по квартире сумасшедшими и кривыми кругами, ищет, никак не может понять, признать, наконец, что цветка его ну совсем нет, трясёт Тима, пытается отыскать хотя бы один лепесток, на несколько раз проверяет замок, кидается к окну и замечает, что оно… Открыто. Распахнуто настежь. На подоконник уже намело снег, ветер завывает в стыках деревянной рамы, а стёкла дрожат, будто от холода. Уолкер оседает на пол рядом с ним и закрывает лицо руками. Не знает, что думать. Украсть только цветущий лотос? Кому это было бы нужно? Ведь на столе, в конце концов, вечно стоит его ноутбук. Красть в этом хламовнике, пожалуй, практически нечего, и всё-таки… – Он ушёл, да, Тим? – Голос его надломлен и хрипит, Аллен едва может соображать и обхватывает свою голову руками, тихо выдыхая. Проходит ещё несколько минут, прежде, чем холодный комнатный воздух разрезает рычащий и отчаянный крик. Кот замирает рядом с чужим коленом и вжимается в бедро Уолкера, закрывая глаза.***
Аллена не спасает даже новый хлам, который он начинает таскать с улицы в просто в неимоверных количествах. За три дня его комната оказывается скрыта под завалами всего того, что ему необходимо починить, и до чего всё никак не доходят руки. Руки сейчас, на самом деле, не доходят практически ни до чего. Тимкампи орёт где-то в горе вещей у подоконника, видимо, обнаружив там что-то съедобное, и почти не показывается Уолкеру, развлекаясь среди множества новых вещей, приятно пахнущих его прежним домом. Аллен уже и не пытается его разыскать. Почти всё свободное время он проводит, слоняясь по улицам и пытаясь не попадаться на глаза Тикки. Ходит по городу, блуждает в незнакомых переулках и несколько раз почти теряется, едва находит выход из лабиринта нагромождений высоток, растущих и ветвящихся друг на друге, ищет, даже сам не знает, кого именно, но ищет с упрямым отчаяньем полусдохшей собаки, внезапно потерявшей хозяина. Хозяин никак не находится. Аллену всё кажется, будто он где-то совсем рядом, будто стоит лишь вглядеться внимательнее в лица проходящих мимо людей, будто он почти уже видит, только никак не может этого понять. Однажды ему даже практически удаётся поймать тот самый образ, тот запах, что всегда окружал его цветок. Он отчаянно бежит следом, догоняет, оборачивается, чтобы посмотреть в глаза незнакомого черноволосого юноши, и синие, невероятно синие и глубокие радужки несколько мгновений жгут взглядом его собственные, ищут, кажется, точно так же, читают одинаковые мысли, но… Но что-то гаснет в них прежде, чем Уолкер успевает опомниться и понять. – Чего уставился, Недомерок? И если бы он только знал, сколько сил незнакомцу приходится приложить для того, чтобы так просто и грубо бросить эти слова своему спасителю.***
А через несколько дней случается Канда. Канда попросту возникает из ниоткуда, просто происходит, просто вдруг появляется в его жизни, и Аллен так и не может понять, как это вышло. Всё дело в том, что проклятый Микк, прицепившийся к Уолкеру, отчего-то очень прочно, вновь оказывается рядом с ним, в его собственном дворе, нехорошо ухмыляясь и не спеша даже вынимать руки из карманов. Уолкеру это совершенно не нравится. Он хмурится, оглядывая мужчину, и крепче сжимает пальцы на пакете с печеньем. – Здравствуй, Малыш, – улыбчиво говорит Микк и делает шаг навстречу, заставляя Аллена скривиться и попятиться. – Проваливай, – негромко рычит он, щуря глаза. – Разве ты не сказал уже всё, что хотел? Ему становится жутко. Всё ещё ноющий шрам на щеке вновь начинает жечь, внутренности сжимает в комок неведомая сила, а в голове, почему-то, всплывает, совершенно не вовремя, покинувший его лотос, исчезнувший несколько дней назад. Становится невероятно тоскливо, а злоба к Тикки внезапно усиливается. Как и страх. Веселое выдалось рождество. Канда появляется в тот момент, когда Аллен понимает, что неведомым образом за спиной его появилась стена. Стена, при ближайшем рассмотрении, оказывается всего лишь машиной, при том, отчаянно гудящей, но на лице Тикки расцветает такая устрашающая улыбка, что Уолкер готов быть скорее задавленным, нежели попасться ему в лапы. Канда попросту перепрыгивает воющую железную груду, на которую осел Аллен, вскидывая руку и сжимая пальцы на чужой шее. Микк падает навзничь и шипит, с удивлением глядя в совершенно незнакомые глаза. – А ты ещё… – Ты не слышал?! – Шипит внезапный юнец, злится, длинные волосы его размётаны по плечам и спине, вьются кольцами по асфальту, раскосые глаза сверкают синявой яростью, и мужчина смотрит на это с любопытством и недоумением. – Тебе сказали, – проваливай, урод! Кулак в кожаной перчатке с обрезанными пальцами врезается в асфальт рядом с чужой головой, но Микк даже не вздрагивает. Лишь легко щурится, и улыбка его расползается по губам ещё шире. Аллен смотрит на это сперва совершенно дико и непонимающе, смотрит, не в силах осознать, что происходит, а затем вдруг… Срывается с места, роняя печенье, обнимает со спины чужие плечи, путается пальцами в распущенных волосах, вжимается щекой в старый и потёртый плащ юноши, улыбается счастливо и сумасшедше, не слушая сдавленных ругательств Канды, не обращая внимания на одуревшего от всего этого Тикки. – Куда же ты, лотос мой, исчез, скажи мне пожалуйста? Ну зачем же ты, зачем так пропал, почему же… Канда отпускает начинающего хрипеть мужчину и выпрямляется, пытаясь скинуть с себя осчастливленного столь внезапным его появлением придурка Уолкера. Он не хотел оказываться здесь так скоро. Хотел привести в порядок самого себя, хотел узнать этот мир хоть чуточку лучше, прежде чем заявиться к Недомерку, но не смог противиться себе и, всё-таки, пришёл к его дому на свой страх и риск. – Слезь, – ворчит он, не знает, с чего разговор начать, не понимает, как этот глупый Уолкер вообще узнал его в таком виде. Однако тот отстраняться и не думает вовсе. – Я же перепугался, знаешь? Я искал тебя, ждал, я всё думал, как же мне найти тебя вновь, почему ты исчез, едва только расцвёл, а ты… Ты… Канда ухмыляется, цепляет того за ворот куртки и отрывает от себя, заставляя встать хотя бы лицом к лицу. Молчит, не знает, куда деть руки, а Аллен только смотрит на него, только сверкает глазами, и тянет ладони, касается пальцами, всё такими же нежными, чужих скул. По щекам его текут слёзы, он не замечает, не смахивает, только опять ласково, едва ощущая чужую кожу, гладит, не может заставить себя оторваться, не может поверить тому, что видит. – Как же… Как же называть мне тебя теперь, мой Лотос? Он осмеливается, наконец, поднять взгляд на юношу, в котором так легко узнал собственный цветок, что даже не побоялся прослыть сумасшедшим. Канда молчит. Он обдумывает ответ, но совсем не представляет, как же его, всё-таки, можно называть. Имя своё прошлое, он, быть может, и вспомнил, но сомнения терзают изнутри, и в голову почти ничего не приходит. – Глупый Лотос… – Шепчет Уолкер, догадываясь, что ответ услышит ещё не скоро, и опять обнимает его, пряча лицо на горячей груди. – Моё прекрасное и глупое, моё милое растение… Я люблю тебя, чертов же ты цветок! Канда решает, что этого, пока что, вполне достаточно. Пусть так. Пусть, пока что, всё остаётся именно так.