Маленькие трагедии

...Sollte man beizeiten Mit andern Augen sehn Weil sie oftmals unser Denken Auf die Wege lenken Die wir dann gehen (Francoise Hardy – Traume, к/ф "Капли дождя на раскаленных скалах") Для Д. Образ: светлые волосы и изуверское желание ухищренно обманывать, пряча секреты в каждом шаге и каждом жесте; бессовестная лживая нежность в утренних поцелуях; скорбь по ненаступившему. Надежды на прошедшее. Четыре раза после каждого приема пищи циклом в три месяца. Не останавливаясь. Ни за что не останавливаясь. Я полюбил Актера за его непринужденное и в чем-то даже очаровательное веселье, которым наполнялся сосуд его головы после каждого убийства; его тонкий и визгливый хохот, делающий его похожим на душевнобольного, и дрожь в его руках, сжимающих очередной девайс для осуществления фатальной художественной акупунктуры чужих тел; под его воздействием любое, даже самое грязное и НЕморальное действо превращалось в преисполненную тайных смыслов инсталляцию, нечто вроде статичной сарабанды или молчаливой угрюмой балансировки на канате, натянутой над отчаянной прожорливой бездной; каждому своему действию он придавал особенное значение, понятное только ему – вероятно, в этом и был секрет его удивительной живучести, благодаря которой он держался на плаву даже с таким рабочим стажем. Ничего сверхъестественного – он просто четко осознавал, ЧТО и ЗАЧЕМ делает, несмотря на то, что со стороны это выглядело, как напускной эпилептический припадок или хаотический приступ мнимой шизофрении. Он играл в местном театре, преимущественно – главные роли (взлет клинка Макбета, пораженного недвусмысленными вестями с поля боя; изнеженная и полубезумная жестикуляция наполненного похотью подслеповатого Ирода; циничная ярость Хиггинса, сраженного наповал неповиновением своей Галатеи); доподлинно о нем не было известно ничего, кроме имени и безудержной страсти к плетению интриг, вязью которых он сосредоточенно опутывал засыпающий Театр с наступлением ночи. - Вы все просто не знаете правды!; я выпутал ее из слабеющих рук умирающего рассвета, мне нашептали ее дежурные духи костюмерной; вы способны лишь на дешевые упреки и бессмысленный треп без цели и требующихся на ее достижение средств; вам всегда было слишком жалко собственного времени… У меня его в достатке. - В моей голове прочно поселился каждый ваш стон, все ваши движения плотно зафиксированы в потухшем коконе моего разума; какое вы право имеете на то, чтобы молчать в ответ, когда я открыто плюю правдой в ваши изувеченные гримом лица? Оборвите нити, обвязанные вокруг ваших запястий. Вы украли мою свободу. Вы украли мое счастье. Иногда у меня появлялась возможность доподлинно изучить все его мотивации и сложную механику внутренних независимых друг от друга организмов, которые заставляли его пускаться на тот или иной трюк в тщетной попытке привлечь к себе развязное и красноречивое внимание толпы; как ни странно, он не был цельным, но состоял именно из таких мелких обрывков, каждый из которых представлял из себя либо кратковременный отрывок времени, научивший его, по его же мнению, что-либо ощущать или заставивший что-либо переосмыслить; короткий артхаусный метр каждого воспоминания, напоминающий раннего Озона или что-то еще более чувственное, впрочем, от этого чувства не становящееся более полезным или понятым – по крайней мере, неподготовленным зрителем, - но он был слишком умен, чтобы позволять раскрыть себя первому встречному, - либо чей-то опыт, переваренный чужими желудками и умами, усвоенный им, как одна из безалаберных и беззаботных алгебраических аксиом, возможно – прочитанные книги, что-то, выделенное и дистиллированное им из слухов и прессы, то, что помогло понять, как действовать в той или иной ситуации; он уделял этому слишком много внимания, я… Я просто наблюдал, вскрывая его умело брошенным взглядом; на самом деле, это оказалось слишком легко –достаточно было встать в нужную позу и сказать нужные слова, которые послужили стопором в сочленении шестеренок, беспрестанно вращающихся в попытке обработать поступающую извне информацию; так получилось, что мы оказались в одной постели уже тогда, когда им было высказано больше, чем мной за всю мою жизнь, которая, судя по его словам, оказалась безмерно скупа на события – иначе я смог бы понять, принять (я принял. Вдвое больше, чем ожидалось, и это в корне изменило происходящее далее – не помню, какая-то невнятная смесь химических соединений, каждое из которых по отдельности дает экстатические припадки чрезмерной изувеченности внутренней магией, но в общем представляло из себя достаточно пугающее чередование панического ужаса и кататонического спокойствия), и даже, возможно, попробовать примерить на себя; он видел себя страдающим и потерянным. Я – не видел; сжимая его плечи, овладевая им с закрытыми глазами в принципе трудно что-то увидеть. Все экстерьеры были достойны любой из кровавых малобюджетных порнотрагедий, я чертовски старался – пытаясь возвести все в ранг НЕДОплатонических отношений, которые от возвышенной и высокодуховной любви отделяло только узкое лезвие кухонного ножа, которым я яростно доказывал собственное превосходство, тонкий запах ладана от его влажной кожи и умелый, мастерски сыгранный страх, которым… Которым… Я погряз в статике и комбинаторики своей мысли; получилось так, что я захотел Актера – явственно и неприкрыто, запахами тепла, табак и спермы, получилось так, что я сломался, получилось так, что ночь показалась чернильно-глубокой, опутанное тонкими нитями лжи здание отбрасывало тень на лица наблюдающих; не стесняясь собственных инцестуальных дрязг и параноидальных изысков, я клялся ему в любви, я не знал, как себя вести, потому что раньше не чувствовал подобного – в кои-то веки пожалел, что в альковах своего сознания не храню подобной подРобной схемы дальнейших действий, что-то отчаянно кололо в подреберье каждую минуту, я, вероятно, знал – он не терпел правды, высказываемой мной, и за отсутствие лестного и жалостливого начала во мне нож, крещеный его кровью, через холеный металл с каждой секундой посылал в тело импульсы бесчестия; тогда я подумал, что не мог быть более счастлив, если бы вовремя не заставил его почувствовать хорошо знакомое неконтролируемое… Истерическое веселье. Образ: темные волосы и холод во взгляде, передающийся от кончиков пальцев до главного нервного центра, в правое веко и запястье; болезненное неверие и жалкая преданность. Внутривенно – до очередного приступа абстинентного синдрома. По кругу. Я полюбил Гримера за отрешенное отчаянье, сквозившее во взгляде и умолявшее о скорейшем распятии во всех возможных позах, возможно – даже без креста (его сейчас считают за атавизм, декоративную деталь в романтической истории с приторным хэппи-эндом и каплей фэнтезийной замысловатости в сюжете); его изящные, почти женские руки и маниакальное величие, преследующее в каждом жесте; в рамках его скованного и прямого восприятия возможные неполадки считались чем-то из ряда вон, поэтому он стремился избегать любых перемен, предпочитая либерализму проверенный тоталитарный режим; полюбил его безумный страх быть брошенным и следующее из него тотальное неверие к каждому, втирающемуся в доверие; его незамысловатая философия включала в себя несколько факторов, не имеющих название, но обозначенных достаточно внятно, чтобы понять, что через эти черты переступать не стоит; он был вознесен еще до собственного рождения и, не зная этого, все же, чувствовал свою исключительность, которую стремился выражать в каждой мелкой детали, со скрупулезностью девианта выгравированную на каждом его члене, возможно – не физически, но на уровне Асоциального и ментального. Он избирательно рисовал на лицах картину собственных ночных кошмаров, упиваясь собственной болью и требуя еще; эта просьба была вырезана у него на лице и прослеживалась за пару километров вперед, незамысловатая и бестелесная; он просил распотрошить его, изнасиловать и выкинуть на ближайшем перекрестке грубым пинком из открытой двери раздолбанной машины, но не признавался – он не признавался ни в чем, даже когда его вжимали лицом в чертовы факты, подтверждающие происходящее и его вину в подобных исходах; его удивительная неприкаянность и чудовищное неумение видеть все просто и ясно, без лишних домыслов и поиска скрытых подсмыслов, вымораживало окружающих – тех немногих, кто удостаивался чести быть приглашенным внутрь, - во всех смыслах; он не обнажался без повода, предпочитая пугать молчаливым и долгим взглядом возможных претендентов на его изувеченное тело; выделял острые контуры собственного лица болезненной бледностью тона и прятал содержимое своей головы за стальной маской безучастности, которую, впрочем, носил фальшиво и неумело, своими интригами приводя в восторг невнятных посетителей его одиночного угрюмого паноптикума. Его сбивчивый садизм без следов элегантности был груб и выверен до мельчайших деталей. Но он не умел играть. Каждое его действие было ломким и до жалости искренним. - Потому что вы не можете иначе, вы все меня кидаете, вы все – лживые ублюдки, не понимающие до конца, что конкретно происходит, не желающие понимать, ваш бесконтрольный амок причиняет боль только мне – вы все к этому и стремитесь, а я обматываю руки заостренной проволокой и молчу, сжавшись в углу… Пока… Молчу… - Критические моменты? Что вы знаете о критических моментах и какое право вы имеете на то, чтобы пускаться в рассуждения, толка которых не осознаете сами; возможно, я виноват – ключевое слово – «возможно», - и что с того? Что может измениться лишь от факта моего подтверждения? Пустота остается пустотой, чем бы ее не наполняли – своих свойств из-за появления содержимого она не теряет. Он давался в руки редко, четко и педантично сверяя время и все возможные внутренние пересечения, которые могли бы приблизить предполагающуюся связь к уровню сакрального, возможно – болезненного, но терпеть он мог сколько угодно; стиснув зубы и зажмурившись, прорываясь через плотную пелену собственной истерики, сопутствующий ей звон стекла и грохот рушимой вокруг обстановки; терпел и я – демонстративные попытки самоубийства с декорациями вроде тщательно выверенного текста в предсмертной записке, косых взрезов на запястьях и приглушенных стонов – нечто между признанием в любви и проклятьем, - скандалы из-за каждого взгляда, брошенного впопыхах на кого-то другого, но не на него; сопротивление и неумело скрытый протест каждой ночью, выражающийся в попытках садомазохистических посягательств на любую чувствительную точку на моем теле – он слишком хорошо знал их и мог перечислить с закрытыми глазами, - с ним не могло быть скучно, но в один момент стало слишком много – слишком много его. Слишком мало того, что можно было бы рассказать. Слишком много funeral parties вместо привычных ментальных карнавалов. В один момент я просто решил, что мне ДОЛЖНО БЫТЬ весело. Он не успел воспрепятствовать. Образ: кровь на полу в полутемной комнате. Выгнувшееся нагое тело, с излишком украшенное очаровательными дырами между ребрами. Тонкий истерический хохот, повисший в воздухе.