Zeitgeist

Позолота и красный плюш. Бар в стиле рококо, обрамленный розовой раковиной. Воздух насыщен сладкой злой субстанцией, вроде разложившегося меда. Мужчины и женщины в вечернем платье посасывают слоеные разноцветные ликеры сквозь алебастровые трубочки (У. Берроуз) Превосходно отстроенной шлифовальной машиной срезать с прогнившего разума струпья и мягкие податливые язвы, сочащиеся едкой нежной лимфой; ювелирная работа... Пляски на горячих камнях - вместе с теми же каплями... Дождя, крови, спирта, спермы, слюны, сукровицы; все ваши живительные субстанции не имеют смыслов - злокачественные мысли вырастают проказой, герпесом на губах морали, псориазом на холеном теле общественного права; заколоченные в гробы теряют деньги, рассеянно разбрасываются обещаниями; бродил по улицам, заглядывал в лица ряженых в дорогие вечерние туалеты - видел оскалившиеся звериные пасти, припудренные золотом; ночевал в богадельнях среди мертвых и умирающих, полировал языком их голые черепа; давился чужой остопиздевшей глупостью, застрявшей в глотке, как назойливая мелкая кость; в забытом общественном транспорте с отрицательными номерами забывался в короткой дреме, видел: прерафаэлитские профили и бледные искусанные губы, косящие больные глаза, бездонные колодцы и выжженные на багетах икон развязные руны; просыпаясь, терялся, стучался в стекла, просил выпустить; сонные серые камергеры нехотя открывали заклинившие заржавелые двери; бинтуя исколотые руки, прятался в метели, выпадая с высоких ступеней в рыхлые белые сугробы; не закрывал дверей. Не верил. Не ждал. Не видел Богов и расслабления. За одними дверями следовали другие - не менее закрытые, - ломал ногти об косяки, проклинал судьбу отсутствием языка; среди бесконечностей отыскал одну - более-менее покладистую, - как грязный усталый бродяга, завернулся в темный непроницаемый кусок неба, забился в угол и долго молился о Всепрощении, пока не получил очередной заряд Божественной Любви, сдернувшей все по(д)логи, выгнавшей из (ско/ук)ромных убежищ, жестоко изнасиловавшей в увядшие запястные стигматы; нагой и больной, скорчившись, блевал желчью и напускным цинизмом посреди убогой мелкой холодной пустыни. Был похоронен посреди городской свалки, между Голгофой и Нюрнбергским процессом; нес свой фальшивый оловянный крест по задворкам чужих фантасмагорических снов, проникая в кровь вместе с адреналином и кодеином; всасывал в себя мелкие блеклые таблетки, будил содержимое головы резкими выстрелами в затылок; говорил с утопленниками об эфебофилии и женоподобных принцах; работал таксидермистом заживо; препарировал и рассекал упрямую реальность, закатывая пласты революционных сопротивлений в формалин; обклеивал стены зеленой комнаты лепестками татуированной розы, царапал небо обломанными ногтями, пытаясь выудить распухший дурно пахнущий комок из нутра груди - не смог... Завернувшись в золотые тряпки, увешанный эгоцентризмом и непониманием, вторгался в высшее общество, прятал лицо в чужих ладонях, обжигался об чужой алкоголь и чужие плечи; сбегал от преследования и из-под стражи; ориентировался по фотографиям и деталям рукоятей местных изломанных закрытых борделей; шил ковровые дорожки из кожи юных катамитов. Улыбался победно - как молчаливый череп в руках патологоанатома. Безутешно рыдал, укрывшись покрывалами из запахов протухших лилий; внутривенно запускал дух противоречий из погнутой иглы прожженного шприца; легко - невесомо, - долго и протяжно, как влажные языки распутных пифий, тянулся за добродетелью - терялся в лабиринтах пыльного разбомбленного асфальта; завернув за угол, натыкался на... Вырастил экзотические цветы на собственных венах - сидя в самых темных углах этих чертовых заведений, давно наловчился наблюдать исподлобья за этими загадочными процессами... - жду свой чертов виски, вяло отмахиваясь от чужих рук откуда-то сзади; моя сегодняшняя роль - промерзшая институтка из северных кварталов; ссадина на выпирающей скуле и потекшие тени служат картой-проходом в персональный мир иллюзорной пропащей любви, ведущей за собой, как Гамельнский крысолов; сигареты горчат опиумом и ментолом. На небольшой серебряной подставке рядом - россыпь довольного плотного порошка; знаю, что последует дальше - криво усмехаюсь, выплевывая дым в спертый воздух, пропахший пропавшими и голыми потными телами; персональный театр абсурда... Пространный темный халат свободного кроя раздражает убитую кожу... Слава Богу - не мою. Нахмурившись, жду - никто не смеет игнорировать моих приглашений; не так давно заметил одну - беловолосую и тонкокостную, - за кулисами местного Рая; настойчиво звал за собой... Обещала придти... Ей некуда деться; пока оплачиваются ее навязчивые мании - она будет обязана являться снова и снова, терпеть все, что угодно; комплекс мессии с намеком на зарождающегося Бога внутри - я способен на все, что угодно. Мертвый пассивный революционер, я сверкаю худощавыми изрезанными запястьями и загадочной пошлостью нравов, зазывая внутрь своей головы разложившихся буржуа; буржуа клюют. Я играю. Моя перфектная роль куртизанки на грани позволяет мне мелкие развлечения... Потеряв терпения, наклоняюсь и вдыхаю внутрь одну четкую дорожку; несколько десятков секунд проходят мимо с непозволительной развязностью... Пуля прошивает сознание, как резкий толчок нескромного любовника. Льющиеся по стенам цвета гарантируют приятное времяпрепровождение; закуриваю снова, укусив за палец настойчиво лезущую в лицо руку прислужливого мальчишки, ждущего своих чаевых; острый привкус виски обжигает больное горло. Где ты, белая нимфа? Я и твой порошок... Мы ждем тебя. На вершине мира - закутавшись в мантию из прошлогодних опавших нотных листьев, - слушаю закостенелые визги агонизирующей виолончели в умелых руках озябшего престарелого эротомана; наметанный глаз подмечает каждое, даже самое мелкое движение - ногти, изувеченные грибком, цепляют нежные струны, и инструмент взрывается очередным оргазмом; преступная скука в плотном дыме, скроенном из подобострастных голосов на разные регистры и терпкого дорогого алкоголя; плебейские пляски на сцене продолжаются - лениво наблюдаю, позволив неясной влажной ладони проникнуть за накрахмаленный ворот новой рубашки; темные пятна усталого пота работников самой грязной сферы услуг пахнут мягким цветочным медом и старым тертым шоколадом; щелчок пальцев кельнера выключает заупокойное солнце за начищенными окнами. Привычная пустота истертых в кровь музыкальных пластинок - вместе с шорохом фольги где-то за соседним столиком и неторопливыми разговорами. Глупые и жестокие инсинуации мелких бюргеров выводят меня из себя; запрокинув голову, задыхаюсь в приступе тонкого истерического смеха; из-за спинки кресла тонкорукая прислуга робко вторит, позвякивая длинными серьгами в растянутых мочках: отчетливо разит нарциссами и кладбищенской гнилью; успокоившись, провожу ногтями по массирующей плечи сильной руке; она мгновенно убирается куда-то прочь. Я был бы не против, если бы за заплаченные мной деньги они отрубали части своего тела - по одной в четверть часа; это было бы всяко более интересно, чем нерегулярное повешанье малолетних эфебов на подмостках низкой издевательской сцены... Молчание повисает в воздухе, сквозь него слышу: отчетливо: звон посуды в провонявших салом кухнях; надсадные стоны за плотно закрытой дверью даркрума; внутри собственных безмерно разбитых зрачков вращаются глубокие и злые водовороты, похожие на развратные черные дыры; виски, как разбавленный священный огонь, аккуратно разъедает все внутренние прорехи, делая происходящее еще более необратимым... Еще более... Собственный вздох захлестывает с головой, переворачивая сознание в изящном танцевальном пируэте; бродяжки-слуги робко шепчут за спиной: - Она идет, как прекрасна она этой ночью; ее кожа свита из лучшего сатина Шварцвальда, а пальцы так тонки, что кажется, будто они сделаны из слоновой кости; ее священный лик похож на царственную луну посреди оскалившегося холщового неба, ее ступни так нежны, что каждый шаг возносит ее на небеса, по капле сцеживая боль, которую приносит накалившийся воздух вокруг; она идет. Выпустив изо рта сиреневатый дым, складываю ладони в издевательском намеке на молитву: - Она идет, как прекрасны ее черты этой ночью; ее скулы как будто вырезаны из цельного куска бледно-розового гранита; ее обнаженные губы, алые от беспокойства и частых поцелуев, скроены из лепестков роз, выкраденных из Эдема; ее фигура тонка, как стройная греческая статуя, молочно-белая от безгрешности и рисовой пудры, покрывшей плавные контуры; ее лицо так печально, как будто она вдова. Она точно вдова; она идет. Среди помутневших, как обгоревшее стекло, вздутых пошлых теней, зависших на ковровых дорожках, ее силуэт проявляется медленно и неспешно; степенная походка единственной преданной псины своего погибшего эксцентрика-самоубийцы Короля; она похожа на изящный шрам через всю спину, изуродованный лепрой череп, увитый дроком и ядовитым плющом; она похожа на греховное наваждение, искусанную лопнувшую кожу на девственно-чистой груди невинноубиенной за еретичество; она эфемерна; она не терпит сравнений. Я подбирал Королеву из многих, тех, чьи неотесанные грубые черты казались мне милее, чем усталые руки собственной мертвой матери; я надевал на засаленные волосы костяную острую корону, уродующую черты, как терновый венец на лбу утомленного Иисуса, задремавшего стоя на кресте от разморившей его отвратительной жары; я выжидал мгновения, смешивая запахи, онанируя их образ глубоко внутри своей головы - в круге мягкого лунного света, излучаемого мыслями о развалившемся Kingdom и свергнутом педерасте-Короле, в роли которого выступал перфектно - похабно усмехаясь полными исколотыми губами и отрицая любые идеалы, имеющие место быть в неуютных кулуарах и пропахших мочой подворотнях угрюмых замкОв и зАмков; она идет. Нервное ожидание проникает в кончики пальцев по высеченным на предплечьях шрамам; прикрыв глаза от ослепившего света белоснежной кожи, чуть нагибаюсь, запуская ладонь в мягкие светлые волосы; за подбородок поднимаю ее лицо к себе. - На что Вы готовы сегодня, Королева? Податливая понимающая прислуга прикрывает тяжелые бархатные шторы, отгораживающие пространство моего столика от окружающего нахального, жадного до чужих утех мира; навязчиво, долго и приторно кусаю ее губы; знаю точно: от меня пахнет тяжелым пыльным опьяняющим дурманом театральных куртин, виски и чертовым опиумным куревом; ее тонкие запахи - лилии и полевые цветы, утренняя тризна и колодезная чистая вода; моя Королева спустилась до моего круга ада, дабы разделить со мной мою печальную одинокую трапезу; моя Королева спустилась, чтобы умереть за мою честь, распластавшись увядшим, как кладбищенские цветы, телом в моих ногах. Ночевал на чужих могилах, обнимая чужих вдов; выслушивал иссохшиеся от бесконечных повторений воспаленные иеремиады, тупой вой на одной ноте, продирающий до самых костей; собирал с надгробий чужие герберы, принимал овации на себя, податливо и упрямо раскланиваясь перед безутешной публикой; обрабатывал раны кладбищенской землей, впускал в себя стороннюю бессильную злобу, позволяя ей, как непослушному домашнему животному, бродить по кольцу; я скитался по тридцати континентам, выуживая из подкисшей дорожной грязи малолетних шлюх и слабонервных пожилых инвалидов, я присасывался к ним, как паразит, выуживая из недр изодранных тел жизненноважные органы; эмоциональные центры перерубал одним четким поставленным ударом - как гротескный собирательный образ отожравшегося на государственных харчах шейха, дремал в вырубленных в каньонах пещерах, сложив ноги по-турецки и питаясь темным прожаренным на углях солнцем; изучал их повадки. Все - до малейшей жировой складки и мимической морщины, все выделения их организма и нездорового ума; поселился за каждым углом, неуловимо и дерзко преследуя Всех И Каждого, - чего ты боишься? - мне страшно проснуться, - оборачивался сигаретным дымом в ск(о)ромных дортуарах и пропахших женщинами будуарах; ТАКАЯ ЛЮБОВЬ, КАК ВАША - ПРЕСТУПЛЕНИЕ. К СЧАСТЬЮ - УГОЛОВНО НАКАЗУЕМОЕ. Я был несчастлив; как дурная кровь, отчаянье отравляло весь организм, гангреной подступая к самым чувствительным частям тела; тоска била в сердце, ладони и правое веко. Мои королевы умирали одна за другой, не выдерживая даже инаугурации; беспрестанно жаловались на слишком быстрые темпы и слишком большие дозы, хотя для меня все всегда было в порядке вещей; поддерживая очередную - холодеющую, - на собственных руках, рыдал, как ребенок - неискренне и скупо, утирая темные от косметики слезы тыльной стороной ладони; сбросив тело в братскую могилу, наскоро подводил глаза и рыскал в поисках новых - снова; они не заставляли ждать. Я покупал чужое бессилие за россыпи разнообразных бесцветных фантасмагорий, заталкивал их в глотки собственными пальцами; я целовал их рты до крови и асфиксии; в узком бледном круге прожекторного света вылизывал тонкие тела, доводя зрителей до исступленных аплодисментов и оргазмов; мои руки давно заточены под скальпель, а на шее зреет приоткрытый довольный рот, аляповато зашитый шелковой нитью; не люблю, когда они говорят слишком много. Не люблю, когда вы говорите слишком много, вы слышите, суки? Я не люблю! - Королева желает verbotenen Frucht... Я давно привык заталкивать свою инфантильную обиду глубоко туда, где и место всем пережиткам нравственности внутри моей собственной пробитой и давно нуждающейся в ремонте головы; от малейшего движения худощавой ладони до робкого сорванного вздоха - от кроткого движения прикрытых полупрозрачных век и до амплитуды интонаций в просьбах и повелениях, - они пытаются вбить в мое стальное сознание свое желание меня, хотя желают то, что я могу дать - я! Вы слышите? Я! И никто больше!, - я притворно обманут; я сражен в самые глубины проржавевшего трухлявого сердца; внутреннему танго вторят только сокращения мышц и беспрестанный ток крови... Обхватываю пальцами хрупкое запястье - сосуды медленно опустошаются, и мои клейма приобретают цвет; тебе же нравится полублеск вдавленного в твою кожу серебра колец; тебе нравится мягкое покалывание ссадин от ногтей... Хочешь... Они останутся с тобой навечно... Хочешь?... Только скажи; я прощупываю твою бесхитростную механику одним взглядом, препарирующим и потрошащим бессмысленные сомнения; ты была согласна. Я принял это, как должное. Точка невозврата осталась глубоко позади. Знаешь; я бы хотел, чтобы ветер безрассудно и развратно трепал твои волосы, а глаза становились влажными от осознания собственного положения; я бы хотел, чтобы ты была одета в длинное рваное свадебное платье, а лицо прикрыла онна-мэн, скрывая за белоснежной древесиной кривую откровенную усмешку; знаешь... Я хотел бы, чтобы ты звала меня по имени... Если бы у меня оно было - я хотел бы, чтобы ты звала меня по имени... Какие вкусы оно обрело бы под твоим языком, как бы ты кричала его или перемежала с тяжелой базарной бранью; ты отдашь мне свою чертову продажную гребаную любовь за несколько грамм - возможно, больше; я вложу стилет в твои тонкие пальцы. Мы проведем следственный эксперимент - попробуем найти, где в твоем теле сердце. Поднимись с колен, я оплачу собственное безрассудство; навязчивые руки лезут снова - смутно трепещут в воздухе и прячутся в полутьме; мое бесконечное самодовольство оттенено отчетливым свежим шрамом на скуле, а улыбка неумела и фальшива; поднимись с колен. Я устал от могил и погостов - Боже, как я чертовски устал... - влей мое свинцовое бессилие в свои сияющие детские глаза. Забери себя в мои руки, - прочь, прочь отсюда, - я проведу тебя на свой променад, роскошно и помпезно прикончив в конце романтической картины - прямо перед началом титров. Обещаю: ты проснешься знаменитой... Если проснешься в принципе. Нанизанные на колья солдаты чужих армий - всех гребаных армий на этой гребаной планете, - знак качества; отражение безоговорочной победы; там, где груды изнуренных работой и голодовками трупов олицетворяют национальную гордость, а негромкие вскрики в стороне крематориев - беременные кошки и слабонервные маленькие детки лишаются рассудков, - в тяжелых и страшных крепких объятьях автоматных очередей сижу разодетый как привокзальная шлюха, в совершенстве овладевшая искусством очарования random strangers; исколотыми усталыми пальцами, почти вслепую, плету нежную и податливую паутину, которую наивные безмятежные прохожие покупают у меня в качестве сувениров за баснословные деньги; я высушиваю волокна из сухожилий изнеженных полуразложившихся узников концлагерей, а податливое сукно из состриженных с аляповатых обозленных черепов волос - мягких, как шелк и прочных, как сталь; я продаю чужие надежды и чужое несчастье. В подарок к каждой третьей покупке - заваренные в банке с формальдегидом сморщенные глупые сердца самых юных постояльцев нашего развлекательного курорта или розы с их могил - на выбор. Я столько раз убивал себя, но ни разу не умирал; я пережил этот мир пять сотен тысяч раз, и ни в одной из реинкарнаций я не был столь блестяще-перфектен, чем в сегодняшней: ...мое всепоглощающее прожорливое одиночество толкает к тому, чтобы пускаться в бессмысленные поиски, скитания по всем возможным путям НЕдостижения, пока не найду то, что позволит согнуться от фантомных болей в области отсутствующего желудка, выжженного бесконечным приемом запрещенных веществ, позабыв всю гордость и собственное напускное величие, тихо стонать до отключки, пытаясь выцарапать из своего усталого нутра то, что не дает покоя; гротескные жалкие страдания не бывают красивыми, утонченными или изящными - это всегда зрелище, вызывающее брезгливое отвращение у ЛЮБОГО, даже СЛИШКОМ искушенного зрителя. Детки, в светлые головы которых до сих пор не пришло это понимание, с радостью цепляются за запыленные полы моего камзола; мое акционерВное общество продолжает существовать и прогрессировать - пусть в его составе всегда пребывал лишь один человек, - я умело и роскошно меняю лица; не даюсь в руки; я вряд ли когда-либо буду пойман; если даже буду - моя безупречная вина не имеет доказательств... Время тянется вязко и недолго - каждая секунда продается за бесценок, - я усаживаю Холодную Мертвую Королеву рядом с собой, нарочито-неловко пытаясь не растерять остатки церемониала; на расстоянии вытянутой руки чувствую... Чувствую... Нерадивое и леностное вращение ее мыслей в холеной голове; бешеную пульсацию взбудораженной крови; мелкую вибрацию удивленных нервов; рассуждения - пустая трата времени, ты слышишь меня?; все самое соблазнительное и грязное, все мелкие судорожные подробности и глуповато-беспечные желания сбываются БЕЗ непосредственного участия сознания в процессе воплощения и синтеза того, что внутри головы в окружающее пространство - как семяизвержение в воду, - любое из действий окружающих людей можно сравнить с неловкой поллюцией, случившейся не вовремя - неожиданно, - если возникает вопрос: обижает ли это мою чертову выстроенную педантичную организацию, отвечу глухо и без обиняков - что Вы вкладываете в понятие "мою", когда интересуетесь подобным постыдным интимом; невербальные, вербальные, вербные, верные, неверные, нетленные... - Мое окружение протухло еще задолго до своего рождения. - Вы боитесь? По рваным испуганным движениям и робости в глубине опухшей психики; я - всего лишь отражение того, что так отчаянно желается приходящими в мою гостеприимную затхлую зону; я не заставляю. Не принуждаю. Предлагаю - в этом и скрывается мое откровенное, развратное и вульгарное до прит(в)орного омерзения зло. Мировой обман - мифический мир, - хватит обвинять меня в том, чего я не совершал; я усерден и донельзя дотошен в раскрытии запретных мотиваций своих изнеженных гостей; выдавленные в глубине сверхИДА - те пережитки прошлого, родители которых отказываются от них еще до появления этих чудовищных инсинуаций на свет; те, что теряются в комфортабельных лабиринтах первого класса, заготовленных специально для тех, кто отчаянно и дико НЕ ГОТОВ НЕСТИ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ; я держу ее руку в своей, наблюдаю; тонкие напряженные пальцы, четкий и помпезный маникюр, недообручальное кольцо на безымянном - там, где у меня красуется красноречивый и до отвращения протестующий шрам в виде изящного креста Святого Петра; шрам - шарм - шрам... Мое внутреннее статичное презрение сочится наружу в каждом движении - прости, - я переполнен им, меня не может спасти даже виски, - они ненавидят меня за то, что я взял на себя роль Господа Бога; я ненавижу их за то, что они не считают должным прочтение молитв, когда в очередной раз видят меня на своем извилистом коротком пути; всегда пожалуйста - в каждый рандомно схваченный момент густого, как патока, времени я готов сделать так, чтобы мое лицо было последним, что они в принципе схватят расфокусированным взглядом - в этой жизни, разумеется. А других им, к сожалению, не дают... Белоснежная труха манит к себе - перехватываю мимолетное движение в сторону - не так быстро; я хочу развлечься напоследок. Предоставь мне такую возможность. А то, что было не так давно - сидел в углу среди жирных, будто бы натертых воском, тварей, сжимал ее талию в руках - раскачивался из стороны в сторону, как переломанный метроном: она молчит, она молчит... Я надоел ей до боли в легких, которые пропускают через себя мое дыхание, я надоел ей до навязчивой острой тишины, она молчит, она... Она.. Она мертва. Пропахшее яблочным сигаретным дымом, ее тело нежно разлагается на каменном заднем дворе; ее сердце вырезано под основание, лаковые глазницы искорежены болезненными спазматическими вырезами; неловко прикрытый рубашкой шрам от аппендицита вскрыт и порван; траурная цыганская музыка печально подпевает каждому движению ткани на ее теле; сильный ветер колышет ткани и волосы… Ее больные пальцы разъедены кислотой и косметическими средствами; ее больное сознание убито и изнасиловано одной из этих темных ночей, густых, как моделирующие крем-пасты, пахнущих, как «Опиум» Ив-Сен Лорана; мама сделает вам укол… Пораженная ипохондрической истерикой, заколет, поливая тела слезами. Пока клоунада продолжает свой степенный ход по затхлым умирающим улицам, озаряя истерической похоронной музыкой пыльные стены, мертвые кресты на разбитых дверях отливают фосфорно-серым, предупреждая о запертой внутри необратимости. Ее зеленоватые массы неспешно колышутся в мертвом тухлом воздухе, грация походит на то жалко-безразличное старческое желание красоты, которое обычно распирает желтые неприятно пахнущие лица, без меры изувеченные неправильно подобранной косметикой. Траур по невинноубиенным; ДОКТОР СДЕЛАЕТ ВАМ УКОЛ – Мама сделает вам укол, - операция прошла безуспешно, оголив желтоватые зубы, приоткрыв детские веки; в атмосферах изуродованных подъездов, в цирках своих навязчивых кошмаров, не дающих заснуть по ночам; все эти пошлые бульварные сравнения и вульгарные аллегории, кончик карандаша, зажатый между зубами строчащей очередную заметку в желтую прессу утопленницы, мучимой параноидальными расстройствами, не боящейся клише и прочих неприятных штампов, поглощенной лишь одним - собственными страхами, лишаем облепившими водянистую массу ее мозга; лишаемая простейших человеческих удовольствий, прячется под одеялом в простывшем пустом доме за городом, по утрам смотрит на пруд, на который выходят окна и в котором она же захлебнулась мутной зеленоватой водой полвека назад; нерадивые редакторы ловят ее письма, приносимые исколотыми почтовыми голубями и, не глядя, бросают покрытые слизью конверты в мусорные корзины; позорная учесть - не быть живой и не умирать; не быть мертвой и не жить.. Я навсегда предан заведомо дефектным, изломанным, увечным; мое сердце отдано их очаровательным изумительно идеальным изъянам; они отдаются мне, искренне ненавидя мое гребаное тщеславие и омерзительное честолюбие; они верны своим исковерканным убогим принципам; даже когда я, нагой и преданный, стою перед ними на коленях, доверчиво обнажив свое слабосильное сознание, они дырявят мое выхоленное тело своими отточенными лезвиями и сбегают с ворованными драгоценностями; если вовремя опомнюсь и догоню - погибают от моей руки. Если буду не в силах подавить шоковое состояние - от передозировки. Мои желания... Так просты... Почему вы не можете меня понять... Жаль, что вы не воспринимаете подобного. Приходится глушить на корню вашу ебаную душевную организацию. Веду ладонью по худому телу - все контуры, - тазовые кости, изгиб талии, ребра; покатая линия плеча и резкий переход в шею; чувствуешь мои холодные пальцы? Я умираю от переизбытка одиночества. Продай мне свою любовь. Я не постою за ценой. Ведь когда-то и я гнал прочь тоску, сжимая в пальцах полупустой стакан джина; глубокие задушевные ирландские распевы, холодный прибой, нюхательный табак; чужие объятья тех, кто не гнушается подобных невнятных связей, озябшие руки, холодное лицо; неловкая скованность перед лицом искреннего радушия, чьи-то ободряющие возгласы; я помню, что пел вместе со всеми, несмотря на то, что голос сел еще на полпути, какую-то фолковую печальную балладу; печальные обветрившиеся губы сидящего напротив изгибались в тонкой добродушной усмешке; казалось что я.. вроде бы... может быть... вернулся домой... Нет. Под утро мою одинокую убогую лодку унесло в открытое море. Подложенное нерадивым любовником в складки одежды обручальное кольцо - как призрак; подлог, исполненный всех возможных глупых несбыточных надежд; идиотическое желание вернуть то, чего никогда не было наяву; то, после чего даже самой темной ночью просыпаясь, видишь перед собой столп ослепительного убийственного света... Наполняющего рыдающую душу трогательным и жалким чувством того, что все пережитые вселенные в районе солнечного сплетения скручиваются в одну тугую точку, влажно пульсирующую и нарывающую с каждой секундой все чувствительнее... Тонкие эмоциональные накаты выливаются слезами - меньшее из зол, которое можно предпринять... Осознание НЕвозможности и НЕсбыточности происходящего выжжено на подсознании, как клеймо религиозного креста на лбу свихнувшегося смертельно больного католика... Возможно, я тоже принял бы веру - я был бы самым набожным из всех, живущих на этой проклятой земле, - но моя анафема долгосрочна; стоит испытать хоть немного прижизненной агонии, наложенной на неумело скроенное тело в момент рождения, чтобы понять, что "надеяться" - это такое же глупое дело, как и попытки самоубийства знающим о собственном бессмертии. Оглянись, пока я затягиваю жгут на твоей руке - ты видишь выгоревшие блеклые поля, покрытые перфектным гнилостным блеском? Это мое море... Видишь кусок грязной древесины, изъеденный термитами? Это мой надежный плот, несущий меня сквозь время к очередной точке невозврата, где я, возможно, смогу наконец забыться долгим сном без сновидений, который выключит мою Идеально Настроенную Машину из всемирной сети, заставляющей вновь функционировать угасшие переломанные механизмы... Будто бы я мог расплакаться, если бы захотел - хотя бы во флере сильного опьянения, хотя бы в приступе обезволивающей тоски... Хотя бы... Ты знаешь, что может быть хуже человека, который не имеет смыслов? Только тот, что разочаровался даже в их поиске... И те, кто когда-то хотел отправиться в космос, исполняют свои мечты по несколько раз в день. И те, кто мечтал о семейной идиллии, обнимают подушку и шумно кончают в простыни, исходясь от ломки на мокром грязном белье. Надоедливые усталые фантасмагории долго мучают, прежде чем отпустить на воле - и - самое страшное, - ты понимаешь, что эта самая воля - гораздо более отвратительное пространство, чем тонкое уютное ложе твоей навязчивой утомленной тоски... Закованного в кандалы, меня бросают из стороны в сторону, забавляясь, убийцы-волны, и каждое слово в их неразборчивом шепоте звучит, как приговор. Ты ждешь кульминации? В полупрозрачном помутневшем шприце разгорается прохладное пламя всполоха крови; алкоголь в сосудах бушует, запертый, не желая самоаннигилироваться; нежно, нежно, нежно - томно... тонко... долго... - скоро в твою голову придет осознание - как внезапное чужеродное вторжение злого инородного тела в привычный организм, - пока ты не можешь осязать - ощущать, - веду языком по коже, пробуя на вкус солоноватые излишки; одинаково - как и обычно. Я вижу, как разрывается мир в ее зрачках - как умирает секунда за секундой полный горечи привкус под онемевшим языком, - я знаю об этом лучше всех... Лучше, лучше, лучше всех... Еще когда вез ценные грузы под обшлагом пальто, замерзшими пальцами пытаясь зажечь огонь, чтобы прикурить - еще когда только планировал везти - когда планировали меня - если кто-то вообще планировал... Тебе знакомо это чувство? Выродил чудовищным нутром что-то непозволительно-ломкое, как больная глазуревая кукла в пестром цветастом платье; испытываю добродушное состояние, которое обычно бывает после подобных свершений; измученная роженица, усталая от белил и показной драмы, выламываемой ради чужого услаждения, та, что беспрестанно выблевывает себе подобых, опутывая тонкой фатиновой сеткой окружающий мир... А он... А он, посмотри, так тонок и несовершеннен, что от нежности ломко трещит что-то в душе, будто обрывается вязь невесомых представлений о том, как и зачем все происходит, кажется, слезы не удержать, слезы умиления, слезы восторга, слезы облегчения, все уже кружится в метастразовом хороводе из воспаленных огней, захватывает так, что больно дышать, вспоминаешь разом все, последние балы, даваемые в твою честь, клавишные вступления в почетные траурные интерлюдии, первые неловкие и неумелые поцелуи за краем заостренного больного кольца между несколькими реинкарнациями, чьи-то руки на талии, такие ласковые, что кажется, будто все это снится, те, кто отпаивал кофе после хуевейших трипов, те, кто донимал вопросами и не собирался бросать, те, кто умирали на твоих руках, щенячьей преданностью в глазах будоража сознание... Те, кто собирал куски кожи с самых красивых, кроил их серебряными нитями в одно, отливал глаза из небесной влаги и лепил суставы из прочного раскаленного свинца, те, кто точными скальпелями рисовали лицо, вырезая его из слоновой кости высшего сорта, те, кто латал прохудившиеся органы, те, кто делал все это добровольно, создавал гомункула, непобедимого и нестареющего, те, кто обещал сказок и успокаивал ночью после сбоев в системах; закатай рукав моего камзола - увидишь на светлой коже темные рвы изуверских швов. Ты не знаешь, насколько это страшно - понимать, что ювелиры и хирурги, художники и инженеры мертвы, если ты сломаешься - некому починить, привести в чувство, привести в порядок; с каждым разом дозы становятся все больше, пока до тебя не доходит, что теперь тебя может удовлетворить только тот объем, которого не существует в природе, но настойчивый организм требует, отказываясь от малого; ты не знаешь, насколько это соблазнительно - исследовать тех, чьи сроки предрешены, тех, кто, вне сомнения, достоин смерти, как никто другой; ты не знаешь, насколько это странно, когда разверзнувшаяся кожа медленно стягивается в очередные тонкие морщины, белые, как подкожные черви, сначала бордовые, потом - светло-розовые, потом снова белые, зудящие ночами и перед дождем; когда некого целовать на ночь, потому что все, кого пытался полюбить, умерли. Когда... В то время, как само слово "когда" теряет свое значение в бешеном круговороте однотипных веков, один сменяющий другой, а слово "бесконечность", наоборот, обретает новые смыслы - и некуда деться. Уникальность безвольных тел под своими руками трогательно колет под сердцем, судороги почти детских мышц становятся экстатическими, полубезумными; жить без сигарет, жить без алкоголя, без веществ и без бесов, которые мучили бы тебя ночами - жить невыносимо скучно, жить паскудно и глупо, я знаю об этом, как никто другой, в сотый, тысячный раз улыбаясь чужому удовольствию в разомкнутых костях темных прокуренных баров. Убегать от своих проблем, как маленькие дети - от мелких захудалых грешков, жаловаться, исповедоваться, рвать волосы, одежду, рыдать, как побитая шлюха, срываться, истерить, в запале, аффекте, опьянении, усмешках, масках, вуалях, не имея понятия о том, что пока окружающая музыкальная шкатулка выблевывает нервную ломаную мелодию, никуда не деться; вы такие глупые - такие самонадеянные, - все, что вам нужно - открыть глаза пошире и оглянуться; я развлекаюсь - я искренне скучаю, - пальцы путаются в нитях, которые пытаюсь эпилептично дергать, дабы хоть как-то помочь вам определиться; вам так нравится эта пародия на кукольный театр... Изящный резной корпус небольшой безделушки, купленной в одной из соседних стран; открой крышку - послушай эту чарующую музыку, - ноты отбиты на ксилофоне, подхвачены органом, хоральными напевами, будь внимательнее, не упусти деталей; толпы - неуправляемые сумасшедшие люди, - тебя пугает? Не бойся; ни в коем случае не бойся; небольшой столовый нож делает свое дело... за всех нас... На его рукоятке - роскошный вензель, похожий на припухлый свежий бутон; чувствую, как ее тело сотрясает дрожь - предоргазменные судороги, - что-то вроде; пронесемся в вальсе над всеми этими эпохами - посмотри на несмышленых людей, они похожи на мертворожденных, их движения неловки и нелепы; посмотри на то, что они сделали своими руками - уродливые развороченные в стороны чудеса природы, умерщвленные реликтовые животные, изорванные и оцарапанные подобные им, сплошной, повальный стон планеты, который выбивает барабанные перепонки, оглушает - на долгое время, - отвлекись; закрой уши; смотри дальше, закрой глаза и смотри - на расцветающие вселенные под тонкой кожей век, пронизанных трогательными сосудами, на медлительное движение холодных звезд, сонных и степенных; на то, как сменяются времена, солнце меняет оболочки, уменьшаясь до обозленной мелкой точки, обжигающей пальцы и распространяющей запах паленого в вакууме - какой абсурд, правда? - у тебя задрались юбки и прядь очень некрасиво падает на лицо, давай, я уберу... - перевозбужденных обрывков становится больше, они сшиты в одно, присоединяются друг к другу, обжирая остатки; тебе бывает больно? Ты слышишь эхо? Чьи-то всхлипы на окраине космоса, за поворотом - утешь своего непутевого гостя, его руки в крови, пригладь его волосы и отправимся дальше, нас уже ждут; ты одета в шикарное свадебное платье, твои исколотые пальцы затянуты в кружево, ты прячешься за веером; длинные полы моего приталенного фрака собрали на себе всю земную пыль, оборванная часовая цепочка тихо и мелодично звучит, ударяясь о серебряные пуговицы; немного больнее будет с каждым шагом, босые ступни исколоты мелкой каменной крошкой, но разве ты боишься? Не нужно; тебе нравится моя надменность и то, что на коже много следов разной степени давности, я теряю рассудок из-за твоей нежности, от запаха твоей шеи; ускоримся - нас преследуют, - ты сжимаешь в руке бессмысленный затупевший нож, самооборона - это правильный вывод; дальше... и дальше... и дальше... Возьми мою ладонь; я знаю наперечет всех тех, кто пугает тебя по ночам, я слышу, как звенит бронза их запястий; тебе нельзя бояться - наш путь еще только начался, моя Алмазная Целомудренная Королева, я буду подтыкать твой полог и играть тебе колыбельные на пиано - когда ты утомишься в кокаиновой дреме, пряча глаза в душном приторном дурмане курящейся ванили в углу комнаты; впереди - слишком много, - не надо плакать, я утру твои слезы надушенным дамским платком; откуда кровь на твоем платье? Зачем ты запачкала его - так пошло и недвусмысленно? Гости расходятся, лавка прикрыта, тяжелые куртины пропитались спиртом; руки немного дрожат - возможно, от нервов; сжимая во влажной ладони тонкие пальцы, тесно жму к себе мягкий пульсирующий комок, жилами тянущийся к безвольному телу - Королева, Вы продержались так мало... Вы предали меня, Королева; паж, спеши - труби во все углы моего одинокого kingdom о том, что я вновь овдовел; снова - глаза на мокром месте, как сентиментально... Моя прекрасная белая нимфа... Слуги уносят изящный труп. Я остаюсь здесь - с прохладным шприцем и темной тоской на дне зрачков. Я остаюсь ждать следующую... Королеву.