в марте тает в сердце лёд

Большой дом, почти замок, в котором вырос Дитер, принадлежал его матери, сухой и некрасивой единственной наследнице когда-то богатого рода. Она, как и любая разорившаяся аристократка, болезненной нервно любила свою страну, той любовью, как могут любить безмерно гордые люди, и оставила это чувство сыну вместе с невыразимой тонкостью линей бледного лица и темными волосами. Мать, в её темных платьях, с тугим пучком волос на затылке, который крепился неизменными шпильками с жемчужными головками, плохо подходила на роль хозяйки таких огромных пространств и на роль жены видного чиновника, каким был его отец. Дитер часто видел, как она стоит где-нибудь на верху лестницы, зажав в руках нотную папку или книгу, и ошарашено смотрит на то, что по нелепой случайности стало её, на эти пролеты, слуг, на мужа, снимающего пальто. Она была совершенно ненужной в Берлине его детства, в этой новой и тяжкой для неё Германии. Выросшая в Кёнигсберге, она любила картины русского художника Айвазовского, и своей тонкой, стеклянной душой отчаянно чувствовала несвободу Германии, замыкающейся самой на себе, в этих своих революциях, путчах и войнах, выматывающих душу страны и матери. Её звали Лизл, по-девичьи просто, даже когда она перешагнула за тридцатилетний порог. В ней были все черты вырождающейся аристократии, эта её болезненность в твёрдых, но каких-то хрупких движениях, когда она порхала пальцами над роялем, её удивительная музыкальность (Дитер слышит как мать перебирает струны гитары, на слух подбирая аккорды старой колыбельной песни, как она поёт на кухне что-то народное, странная и непонятная его двенадцатилетнему мозгу), её лицо — некрасивое, но живое, с темными тонкими бровями, полупрозрачным носом, ноздри которого нервно поднимались и опускались, и льдистыми трещинами морщин, уже позже, когда ему будет 15, возникшими на её лбу. Отец постепенно вымывается из его памяти, заменяясь образами, общими образами прусских чиновников старого образца, которых он видел в своём детстве множество, вращаясь в мире отца, но мать всегда остаётся. На верхней ступеньке. Не решаясь шагнуть ниже и встретить мужа. Не решаясь. Дитер и сейчас боится того, что от неё у него есть не только титул и цвет волос, но и эта нерешительность, удивительная неспособность отпускать прошлое, такая тяжелая в меняющейся Германии. Он пытается лететь вместе со страной и не думать, по крайней мере, стараться не думать о том, куда они летят, вперед или в пропасть. Он, в общем-то и не хочет вступать в партию, он слишком умён, чтобы не видеть немного дальше, чем требуется, но ещё он слишком умён, чтобы не быть замеченным, не быть затянутым в эту машину, не быть затянутым в форму-вторую кожу. Он старается изгнать из себя материнскую тонкость, неспособность к действиям, и заменить это на верность, верность, верность своей стране и идее, которая её поглотила. Он не преклоняет колени, но становится тем, перед кем, со скрежетом и треском ломающихся костей, их преклоняют, сгибаясь пополам. Штиглиц, когда они пьют вечером, говорит, что ни один патриот не уедет сейчас, когда Германия наконец-то выплывает из буйной и красочной свистопляски последних двадцати лет, заменяя её на строгость чёрных линий, складывающийся в древние руны. Хелсторм понимает это, как обычно, по-своему. Стать апатридом, чужаком было можно, но сбежать и стать частью чужого мира, признать, что твоя страна — враг твой? На это были способны отчаянные и отчаявшиеся, но даже им по ночам тоскливо снились неясные образы своей страны. Штиглицу эти размышления неинтересны, он идеально вписывается в режим, резкий, прямой, «идеальный ариец», как заключают там, в вышине, продвигая его по службе в СС. Он только усмехается, утыкаясь в стакан, и замечает, что много думать — вредно. Дитрих соглашается, он честолюбив и хочет быть выше, неясно только чего? В душе он понимает, что бежит от своей матери, которая поселила когда-то в нем страх к новой Германии, и теперь этот страх мешает. Природа не наградила его светлыми волосами, он невысок, но ведь есть и другие пути. Дитриху двадцать семь лет, он умён и идёт служить партии верой и правдой. Он немец до мозга костей, и эта костная память делает его лучшим из лучших, идеальным солдатом и идеальным оружием. Он знает, что такое «застрелен при попытке к бегству», и как кровавые пятна расползаются по полу, не хочет знать, но знает. Дитера не любят за его молодость и амбициозность, за его способности к своему делу и за слух. Мать всё-таки оставила ему что-то полезное. Хелсторм слышит оттенки звуков, касается их пальцами и мгновенно раздевает голос, вытаскивая мякоть и мелкие косточки лжи. Зерна, брошенные в благодатную почву (как будто украинский чернозём) прорастают крепкими деревьями, путая в своих ветвях мысли. Голос это карта, голос это книга, которую он изучает с распахнутыми глазами. Его не любят сослуживцы. Он ненавидит идею, но любит страну. Дитер составляет списки возможных отступников, идеально смотрится в форме и сдержанно патриотично радуется, когда начинается война. Так можно будет убрать мешающих ему ещё удобнее — на фронт, на благо Рейху, «пушки вместо масла»! Чёрный идёт ему безумно, оттеняя бледность, наследие и обязательное сопровождение этого «фон» перед его фамилией, которое и не нужно здесь, в стране ровных линий, ровного курса, и сумасшедшего «ковроеда» у власти, кричащего про великую немецкую нацию. Великую, будто бы и не было той странной, первой, разгромной войны. Он похож на мать даже больше, чем того надо, и, именно поэтому, силится стать другим. Но выходит плохо. Дитер — кривое отражение в окисленном зеркале уже умершей женщины, жестокое, неправдоподобное, а от того такое похожее. Она смотрит на него с каждой блестящей поверхности, способной отражать, молчит и уходит в прошлое. Рейх становится все могущественнее, слизывая, как корова языком, страны с карты Европы, а Дитер фон — луче бы конечно и отбросить эту незначащую ничего приставку, но что-то его останавливает — Хелсторм первый раз видит Париж и, вопреки этому «увидеть Париж и умереть», остаётся в живых, даже как-то возвышаясь в окружении покорной, но ещё сопротивляющейся Франции. Он импонирует французам, но не настолько, чтобы быть неспособным уничтожать врагов Рейха, с точностью и педантичностью, так свойственной его нации, вычищая база Сопротивления. Мать научила его слушать и слышать, отец — точности и прямоте, а Германия дала ему в руки власть над чужими жизнями. Что ж, разве он неправильно ей распорядится? Он живет в Париже, который, кажется совсем не потрясён тем, что его теперь украшают свастики. Дитер усмехается и думает, что подчинить Париж, этот взбаламошный и безумный, но не такой безумный, как Фюррер немецкого народа, а немного сумасшедший в своих людях, домах и кладке мостовой, да, подчинить его, подогнать под рамки, вписать в определенную фигуру невозможно при всём желании. Французские революционеры не чета немецким, они всю жизнь живут в этом воздухе, который наполняет голову мыслями «Viva la France! Viva la revolucion!». Хелсторму это нравится. Под его окнами пахнет сладким — булочная на первом этаже дома, в которой продаются прекрасные слойки и крепы с разными начинками. Дитер любит сидеть там в штатском и смотреть, как Париж переливается через край перед ним, лижет своими волнами и не замечает. если есть что-то, что сможет тебя убить, выбери место — и дай ему выбрать время А потом, однажды, когда-нибудь он заходит в маленькую пивнушку. Может это его великолепное чутьё подсказывает Дитеру, куда идти, может это просто случайность. Неясно, но ноги несут его в таверну, где сидит смерть. пули войдут медленно и неряшливо, словно кто-то время ударил по тормозам. и если я обернусь на лицо стрелявшего — я знаю у него будут твои глаза. «Вы знаете, майор, я где-то видел Вас раньше? Вы не припоминаете?» У сидящего напротив грустные глаза и сигарета, пляшущая между длинными пальцами. Красивое зрелище. «А вы, штурмбаннфюррер, не знаете, где я мог слышать такой акцент?» Дитер язвит. Он отлично знает, где водится эта горловая мягкость, в каких полях её можно поймать за хвост. Он замечает с удовольствием, как сигарета замирает, и с неё, вместе с застывшим временем, падает столбик пепла. помирать, так помирать. до кончины губы милой я хотел бы целовать.[1] «Вы и не знаете этого местечка» Усмешка. Нервная, срывающаяся с губ просто по привычке, потому что, ах, эти англичане! Хелсторму так хочется пожурить мягко неудачливого диверсанта напротив, но он просто смотрит и играет роль в своей нелепой драме. Он не знает о том, что этот британец страсть как любит немецкие фильмы. Блистательная и несравненная Бриджит фон Хаммерсман улыбается обворожительно, но какое ему до этого дело. Ей это «фон» идёт, придаёт оттенок сказочной принцессы её образу. Вот только сказочные принцессы не якшаются с англичанами. Прокололись Вы, милая фрау, тут то Вы и прокололись. Как-то так случается, что Дитер (когда-то здесь стояло «фон», но он предпочел оставить это в прошлом, вместе с империей и матерью) Хелсторм теряет бдительность, потому что напротив. Потому что напротив него сидит искусство, истинное искусство, и Дитер, сын своих родителей, не может не восхищаться безусловной правильностью лица штурмбаннфюррера «Боже, храни королеву» Скажи аувфидерзейн своему немецкому сердцу, когда оно разлетится на мириады осколков вместе с жизнью. Дитер по своей натуре однолюб, Дитер любит Германию, а на большее его сердце не способно. Очень печальная история, читая такое, можно и прослезиться. Германия превыше всего. Кроме глаз напротив. В которых висят множество небес. И лондонское, в котором пылают самолёты, и небо над Сталинградом, грязное, как простыни. И много других небес, в которых захлебывались его сограждане. это все глупо, смешно, нелепо: как могло обвалиться небо? как могло меня придавить?![2] Смотря на него, Дитер болезненно-четко вспоминает Берлин сорокового и какое-то нелепое и мимолетное знакомство, которое, без сомнения, ни к чему хорошему не приведёт, но, ах, как сладко и мучительно вспоминать эту зиму, и красивого эсэсовца, идеального и удивительного. Они совершенно не похожи, тот, берлинский, красивый до умопомрачения, до помешательства, отчаянно правильный и эталонный, и этот, ан-гли-ча-нин. Это хочется произносить по слогам, с издевкой, сидя в своём кабинете, и испытывая на прочность нервы. Что-то всё-таки проскальзывает схожее, Хелсторм ловит мысль ловкими пальцами, но она уворачивается и не даёт прикоснуться к себе. Да. Точно. У обоих в глазах и в улыбке сквозит такая безумная и непроглядная тоска, что кажется, будто с такой невозможно жить ни дня. Тоска затапливает с головой каждого, кто хочет приблизиться к ним. Это тоска древняя, нутряная, мучительная от того, что не знают они, не помнят того, по чему тоскуют. А тоскуют они по безвременно и заранее утраченной жизни, такой красивой и ненужной совершенно никому. окна в замызганных поездах выглядят, как надгробия. если Бог есть — он тебя создал по своему подобию. Дитер встаёт со стула, моргает глазами, на которых чуть-чуть и запляшут слезы от нахлынувшей нежности к этим двум встречам своей жизни. Красивые фитильки, которые он не хочет тушить своею рукой. Он прощается и, чуть пошатываясь от пьянящего чувства жизни, от пьянящего чувства, будто ты подарил кому-то жизнь, выходит, чтобы никогда не увидеть больше таких глаз. Чтобы вернуться в свою квартиру, чтобы проиграть войну вместе со своей бедной страной, чтобы потом жить, отряхиваясь, как мокрый щенок, от прошлого. Чтобы смотреть, как новая, распиленная, но яркая и живая Германия снова встаёт. Только потом, когда-то, в каком-нибудь 1953 году, он снова увидит такие глаза. Дитер так и не поженился, он занимается переводами с английского и французского и имеет квартирку в небольшом и очень хорошем доме. Он не постарел, да и к чему бы ему было. Он все такой же, как и тогда, во Франции, острый, хрупкий и стремительный, не сталь, но мартовский лёд, опасный, если подойти, и завораживающий издалека. И тот англичанин, Хелсторм знает, как его зовут, наводил справки, высматривал, выискивал, как ищейка. Арчи Хихокс. Так вот, этот Арчи, наверное, Арчибальд, может из Уэльса, Хихокс, стоит такой красивый в центре Берлина, в коричневом костюме и блеске своей жизни. Да. Красивый. Дитер подходит осторожно, как дикий зверь к своей добыче, стараясь не выдать себя. Что он вообще здесь забыл, этот Арчи? Война закончила агонизировать уже лет восемь как, а он здесь. Стоит. Хихокс оборачивается, моргает своими светлыми ресницами и щурится на солнце. Узнает и улыбается, нелепо, потому что так улыбаются давно потерянным друзьям, обнаруженным и все ещё любимым. Позже Дитер, конечно, выясняет, что Арчи улыбается так всем: голубям в парке, официантке, знакомым и незнакомым людям. Совсем не похоже на тех англичан, которых всегда представляют. Арчи оказывается впоследствии не Арчибальдом, а Арчером, какое редкое имя, не так ли? А пока он стоит прямо на солнце, и оно освещает его легкую небритость и рыжеватые чудесные наверное на ощупь волосы. «Здравствуйте, майор, » — говорит Хихокс со своим легким акцентом на прекрасном австрийском немецком. Точно, в прошлую встречу Хелсторм был майором, а война ещё не была проиграна. Однако, какая память. «Меня зовут Дитер фон Хелсторм, » — зачем-то представляется полным именем тот, «а ваше имя мне известно.» «Ооо, » — тянет этот невыносимый англичанин: «Гестапо известно все.» Дитер морщится. Арчи с умным видом поднимает палец к небу. «А не выпить ли нам за знакомство?» — спрашивает он. Хелсторм неуверенно соглашается, непонятно зачем, хотя вообще-то утром пьют или аристократы или совсем противоположные им личности, но не поддаться на обаяние Хихокса не представляется возможности. Они заходят в ближайший бар, Арчи смеётся и говорит, что в этот раз никто не будет держать пистолет, Дитер говорит, что акцент все так же хорошо слышен. Берлин красив весной. Это замечание, ненужной и не к месту, делает англичанин, просто невыносимый, он вызвался пройтись с Дитером до дома, когда они, немного пьяные, заворачивают не туда. «Вы тоже очень красивы, » — говорит этот проклятый Арчи Хихокс, и Хелсторм удивленно моргает. Ему показалось? Хихокс ухмыляется, как ребёнок, но они совершенно не дети. Дитер уходит вперёд и продолжает чувствовать на себе взгляд. Потом он будет говорить себе, что они напились, и что ночь такая была и вообще, но сейчас он оборачивается, подбегает к Арчи и целует. Wunderschön ist's in Paris auf der Rue Madleen schön ist es im Mai in Rom durch die Stadt zu gehen Oder eine Sommernacht still beim Wein in Wien doch ich denk wenn ihr auch lacht heute noch an Berlin[3] ___________________________________ [1] С. Есенин "Увядающая сила..." [2] Серафима Ананасова [3]Ich hab' noch einen Koffer in Berlin - Марлен Дитрих Очень красиво в Париже На Руэ Мадлен Прекрасно в мае в Риме Прогуляться по городу Или летней ночью Тишина и вино в Вене И все же я вспоминаю, когда вы смеетесь, Сегодня снова о Берлине