---
Иногда Ханту снятся кошмары. В этих кошмарах Ники побеждает его раз за разом, обходит на последнем круге, вырывается вперёд на полкорпуса. К этим снам Джеймс уже почти привык, пока ему не начинают сниться кошмары совсем другого рода. В них Лауда всё так же улыбается, стоя на пьедестале, но теперь Джеймс концентрируется не на собственном проигрыше, а на улыбке Ники, которая, несмотря на странный прикус, кажется необычайно миловидной. И на том, как Ники, снимая шлем, обязательно заправляет за ухо кудрявую прядь волос. Джеймс понятия не имеет, откуда знает всё это.---
Между Ники и цыпочками, с которыми Хант встречался раньше, нет ничего общего, кроме двух рук, двух ног и головы. Не исключено, впрочем, что именно это и стало главной причиной. — Он похож на крысу, — говорит Джеймс днём позже, на этот раз стараясь, чтобы Лауда точно услышал. Но эти слова предназначаются не Ники — по крайней мере, не в первую очередь. Джеймсу нравятся правильные черты лица, округлая попка и большая грудь. У Ники тонкие губы, вечно сведённые какой-то нервной судорогой, тощая задница, а последнего нет вовсе. Ещё у Ники очень выразительные, живые глаза, мрачно зыркающие на всех. И довольно трогательные кудряшки. Почему-то Хант не может перестать думать об этих проклятых глазах и проклятущих кудряшках, хотя ещё Александр всегда повторял, что слишком много думать Джеймсу вредно. Слишком много думать — это удел Ники. Впрочем, Лауда не размышляет о такой ерунде, его наверняка занимают куда более серьёзные вещи. Например, как бы ещё подставить команду Макларен. Ханту кажется, что Лауда спотыкается на ровном месте, когда слышит своё нелестное прозвище, спотыкается и морщится, судорожно втягивает носом воздух, и Хант не испытывает никакого удовлетворения. Совсем никакого, кроме того факта, что он наконец-то узнал то, что давно желал узнать: Ники не всё равно. Не всё равно до такой степени, что он выдаёт себя. Ники уязвлён. Ники всё чувствует. Всё, кроме того, что по отношению к нему чувствует Хант. Ничего удивительного. Хант и сам не знает, что он чувствует. Они с Ники всегда уважали друг друга больше, чем ненавидели, но это определённо нечто иное. Обычно Джеймс видел во сне девушек, и это было верным признаком того, что уже следующую ночь та проводила с ним в постели не во сне, а очень даже наяву. Проще говоря, Джеймс предпочитал выебать каждую, с которой у него складывалось взаимное небезразличие. Он вовсе не считал это слово унизительным. Просто необузданный трах без обязательств. Говорить «секс» — скучно, а «заниматься любовью»… фу, как глупо звучит. Хант с облегчением думает, что выебать Ники Лауду ему точно не хочется. И одновременно с ужасом осознаёт, что это вовсе не значит, что ему не хочется чего-то другого, такого смутного и далёкого, что трудно ухватить и понять, и это который вечер заставляет его выпивать чуть больше виски, чем обычно. Стаканов на пять больше, чем обычно. Может быть, в Ханте говорит охотничий инстинкт. Ники остаётся недосягаем для него. Не на трассе — на трассе Джеймс может догнать его, может даже обставить. Но уже позже, когда они стоят на пьедестале: Джеймс на верхней ступеньке, Ники на второй, или наоборот, Джеймс не может дотянуться до него. Он может хлопнуть его по спине или сказать что-то на ухо, но не может дотянуться. Это сложно объяснить, а Хант не любит сложностей. Однако же Хант любит Ники, а Ники —весь одна напускная сложность. Это большое раздражающее противоречие, которое не торопится разрешаться. «Тебя никто не любит», — ещё недавно сказал ему Джеймс. Тогда ещё Джеймс, в общем-то, не был лжецом, и чтобы им не стать, он больше никогда не повторит этих жестоких слов.---
— Расслабься, — Джеймс не придумал ничего лучше этого слова, чтобы начать разговор, когда они вдруг остаются одни. — Ты сгусток напряжения, Ники. На тебя больно смотреть. — Не смотри, — цедит Лауда. Разумеется. Разве можно ожидать от него другого? — Не проси невозможного, — вырывается у Ханта быстрее, чем он успевает подумать. Ники поднимает взгляд, как будто впервые замечает Джеймса рядом с собой. О, этот чудесный свирепый взгляд. — Что тебе нужно? — Чтобы ты немного расслабился, и всё. Или я тоже прошу невозможного? — Хант опускает ладони на запястья Ники и чувствует дрожь, как будто тот до сих пор сжимает в руках бешено вибрирующий руль. Джеймс гладит предплечья Ники, и тот не отдёргивает их с криками о том, какой Хант осёл. Это странно. Лауда сегодня странный. И Джеймс, кажется, тоже. — Почему ты всегда такой взвинченный, Ники? Отпусти себя. Слышишь? — Ники слышит и слушает, несмотря на то, что Джеймс несёт какую-то чушь. — Тебе не нужно всегда быть… таким. Зачем всех отталкивать? Неужели так проще жить? Джеймс совсем не ожидает, что Ники в ответ кивнёт. — Естественно, проще, — его губы опять искривлены усмешкой, Джеймс смотрит на эти губы, смотрит, смотрит, смотрит. — Я ненавижу проигрывать. И ненавижу что-то терять. Легче отказаться от чего-то, чем тратить силы впустую. — Его глаза блестят каким-то особенным влажным блеском, и Ханту кажется, что Ники вот-вот заплачет, но этого, конечно, не происходит. И Джеймсу совсем не хочется выебать Ники Лауду. Ему хочется прижать его к себе и крепко держать, и гладить по голове.---
В августе Хант наконец узнаёт, что такое настоящие кошмары. В его снах машина Ники пылает, как чёртов факел, и сам Ники тоже горит, его одежда дымится, а кожа плавится, и он хрипит, умоляя вытащить его из ловушки, пока голос не отказывает ему. В его снах болид Феррари становится кучей угольков, а Ники растворяется в агонии. Проснувшись, Джеймс не может успокоить себя тем, что это всего лишь дурной сон. Потому что на самом деле всё именно так и было.---
Когда они с Ники встречаются после аварии, Лауда улыбается, и его улыбка совсем не изменилась — огонь не тронул нижнюю половину его лица. И его глаза — они не изменились тоже. Джеймс смотрит в эти глаза, чтобы не смотреть на всё остальное, но его взгляд соскальзывает на повязки и обожжённый лоб, туда, где не осталось ни следа от бровей. К горлу подкатывает тошнота, и Джеймс не может подавить её, даже зная, как ужасно это смотрится со стороны, как сильно это обидит Ники. Он делает шаг в сторону, и его рвёт желчью. Лауда издаёт странный звук — Хант не сразу понимает, что это смешок, просто злой смешок, который перерастает в ядовитый смех. Смех душит Ники, его отравленные дымом лёгкие не справляются с ним, и он кашляет всё сильнее и сильнее. Хант блюёт, а Лауда сплёвывает мокроту. Они прекрасная пара, с какой стороны не посмотри. — На кого я теперь похож, на обожжённую крысу? — спрашивает Ники, когда снова может дышать. Хант отчаянно мотает головой. Глаза Ники жгут его насквозь, они как будто вобрали в себя весь огонь, в котором чуть не сгорел он сам. По шее Джеймса ползут капли пота, ему неожиданно жарко, но он никогда не узнает, что такое восемьсот градусов. — Нет, Ники, — лихорадочно бормочет он. — Нет, нет… Ники, Ники, Ники… Хант запоздало делает то, что хотел сделать уже давно: прижимает его к себе и гладит по голове — там, где ещё есть остатки волос, очень осторожно, самыми кончиками пальцев. Ники извивается, пытаясь вырваться, но делает это так слабо и неубедительно, что даже Джеймс понимает: несмотря на кажущуюся тщедушность, Ники мог бы дать куда более достойный отпор. — Не надейся, что я проиграю тебе хотя бы одно очко, — говорит Лауда. Кто о чём, а он всё об одном. Впрочем, как и Джеймс. Такие вот они. Созданы друг для друга. — Надежда здесь ни при чем, — хмыкает Джеймс. — Но если ты думаешь, что я не рад твоему возвращению… Ты же не думаешь, что я не рад? — Ники пожимает одним плечам и собирается отстраниться, но Хант ему не позволяет. — Ники. Ники. Прости, прости меня. Ники молчит и дрожит так сильно, что это больше не похоже на простое нервное напряжение. Он говорил недавно, что ненавидит что-то терять. Здоровье ведь считается? И половина кудряшек тоже? — Не бойся, Ники. Меня ты не потеряешь, — говорит ему Джеймс в здоровое ухо, стараясь не думать о том, что второго больше попросту нет. Какой он дурак. Разве с самого начала ему не было очевидно, что от Ники ему нужно совсем другое? — Больно, — неожиданно говорит Лауда, и Джеймс едва ли в сторону не отскакивает. Это он виноват? Слишком сильно прижал к себе, забыв про ожоги и ушибы? Нет, он виноват тем, что вытворил перед гонкой в Нюрнбургринге. Но они не будут говорить об этом — не сейчас. — Ники? Что случилось? — Мне сейчас вредно плакать, осёл. — Ники подносит ладонь к лицу. — Соль щиплет раны. — Тогда не плачь, — говорит Хант. Ники убирает ладонь. В его глазах стоят настоящие слёзы, и они, как линзы, подчёркивают всё то, что Джеймс и так видел в них раньше. Господи, ведь Лауда собирается участвовать в гонке. Джеймс не может перестать думать об этом, но не может и осознать. Ники действительно сядет за руль, разгонит болид и будет наматывать круги, пока не придёт к финишу или окончательно не разобьётся. Господи. Хант и впрямь был дураком, да ещё и слепым. Он не видел, что Ники — больше, чем дисциплинированный педант, для которого гонки — просто способ заработать. Такие не возвращаются через полтора месяца после того, как распрощались с половиной кожи. Перебинтованный Ники совсем не похож на возрождённого феникса, но его тело вышло из огня и справилось с ним, и огонь остался только в глазах, он уже высушил случайные капли, сорвавшиеся с ресниц. Глаза Ники всегда горели, но сейчас — ярче. Как хорошо, что Хант может снова смотреть в них. И как всё-таки хорошо, что губы Ники тоже остались целы. Прикасаясь к ним, Джеймс обещает, что победит Ники исключительно красиво. И что будет любить его, как никого раньше не любил. Потому что, кажется, он и впрямь никогда не любил прежде.