Птица

      Взлетать было тяжело — почти так же, как держать планку, только без рук. Тяжелые крылья изо всех сил били воздух, но Торис все равно падал, разгоняясь и не веря, что сможет, подпрыгнув снова, полететь. В таких снах на него все смотрели с насмешкой — силуэты плыли перед глазами, и Лоринайтис понимал, что все вокруг сон, но сделать ничего не мог. Только подпрыгнуть. Оттолкнуться. И хлопать крыльями, как пойманная курица.       Он просыпался от острого на ощупь звонка будильника, когда в комнате слышались быстрые легкие шаги тех, кто просыпался раньше. Они все уже научились жить по собственным часам, и только у Ториса постоянно болела голова от недосыпа. Казалось, он мог проспать целый день, просыпаясь изредка и засыпая вновь. Однажды он проснулся от того, что его кто-то тянул за волосы, жестко и требовательно их расчесывая.       Это был Феликс.       Он же завязывал ленты на пуантах, помогал протиснуть топорщившиеся перья в рукава, иногда кормил, но чаще у него для этого не находилось то ли самообладания, то ли времени. Просто Торису не повезло — вместо рук из его плеч росли красивые, бесполезные крылья. Никто не знал, когда они появились, но раньше их не было — вот и все. Раньше Феликс любил его аккуратные, как у всех них, руки, чуть узловатые пальцы, сменившиеся перьями. — Черт! — несдержанно вскрикнул Лукашевич, когда пучок рассыпался. Торис молча терпел, когда его волосы тянули. Он привык терпеть — когда крылья рассматривал учитель, когда приходилось сгибать их так, что становилось больно, когда Феликс кричал на него от бессилия и усталости. — Я больше не буду причесывать тебя только потому, что у тебя вдруг выросли крылья.       Торис опустил взгляд в пол и молчал. В его голову больно впивались маленькие шпильки, и из прически, как у встрепанного воробья, торчали тонкие пряди. Впрочем, Феликс никогда не успевал причесать их обоих как следует, и учителя не закрывали на это глаза. — Я сегодня не смогу зайти в столовую, — тихо произнес Лукашевич, сунув последнюю шпильку, — У меня тренировка. — Дай сантиметр, — отозвался Торис. Феликс послушно обернул розоватую ленту вокруг его талии. Раскрытые крылья перьями касались стен и лезли в лицо Лукашевичу так, что он не видел цифру. Впрочем, Торис тоже ее не видел. — Ладно, переживу.       Крылья волочились сзади, как полы длинного платья, и для того, чтобы присесть в книксене, их приходилось приподнимать, едва не теряя равновесие.       Торис был похож на встрепанную курицу, а Феликс — не похож на маленького принца.       Он знал, что вылетит на ближайшем контрольном взвешивании из-за крыльев. Они были такими тяжелыми, как две глыбы, подвешенные к лопаткам, и потому Торису казался пустяком еще один пропущенный обед и даже то, что крылья не могли держать чашку. Ручку. Расческу. Бесполезные куски перьев, тонкой пергаментной кожи и синих вен. Сквозь белую — такую, что даже страшно — кожу просвечивали сетки вен.       Когда Феликс смотрел на это, ему казалось, что Торис слишком хрупкий и беззащитный даже для собственных коротких ногтей.       Медленный стук пуант по полу смазывался еле уловимым шелестом крыльев. На кончиках перьев собиралась пыль, от которой потом Феликс долго чихал, когда Лоринайтис расправлял крылья. Он единственный, кто осмеливался подходить так близко, чтобы мягкие перья лезли в лицо. Учитель сдвинул брови.       Торис знал, что до ближайшего контрольного взвешивания просто не дойдет. И как он еще стоял на ногах? — Восемь фуэте, — голос отлетал от стен. Торис выпрямился и поднял крылья. Сколько он сможет сделать?       Первый оборот, еще один, и крылья заставили потерять равновесие, изо всех сил потянули вниз, так, что Торис не удержался на ногах. Что-то мягкое, шелковое и тяжелое закрыло глаза, стало темно, и Лоринайтис бессильно закрыл глаза. Когда он смог поднять крыло — второе болезненно саднило — учитель указывал на дверь.       Каким-то чудом подхватив рюкзак и так и не сняв неудобные пуанты, Торис выбежал из аудитории.       На улице светило яркое, болезненно-желтое солнце, ветер трепал перья, выдувая из них пыль. Торис не помнил, как спустился по скользким ступенькам, ни разу не упав, как сбросил рюкзак и выбежал на тротуар. Только тогда в груди снова что-то забилось, еще всполошнее и быстрее, чем прежде. Торис замер, подставив лицо солнцу и ветру. Лучи пробивались сквозь веки с кожей тоньше, чем на крыльях.       Он не услышал, как сзади подбежал Феликс и обнял так, что чуть не сбил с ног. Его лицо привычно защекотали жесткие перья, а у Ториса будто рукой сняло пустоту. — Ты… зачем… зачем? — проговорил он, не оборачиваясь, — Меня же выгнали. А у тебя тренировка.       Феликс выпустил его и распрямился. — Хватит. Я завидую тебе, понимаешь? У тебя есть крылья! — он дернул за крыло, и Торис пошатнулся, чуть не упав, — А ведешь себя так, будто ты здесь главная жертва. Да я бы... если бы мог. — Может, хочешь поменяться? — Лоринайтис отошел на несколько шагов и размахнулся в попытке влепить пощечину. Перья с легким хлопком мазнули по щеке — вряд ли Феликсу было больно. — Хочу, — отозвался тот, прислонив руку к щеке в попытке поймать это касание, — Ты летать можешь! Ну, так летай, а не занимай место!       Зашелся дробный, переливающийся звонок и Лукашевич, подхватив оба их рюкзака, побежал в школу, оскальзываясь на мраморных ступеньках. Торис смотрел на его фигурку и что-то в ней казалось неправильным, не таким, как нужно. В глазах все плыло и путалось, Феликс уменьшался, превращаясь в нескладного муравья.       Торис вдруг рванулся с места, вскидывая ненужные тяжелые крылья и побежал вниз по улице, стуча по мощеному тротуару. Ветер раздувал крылья, как парус, и, когда бежать стало уже невозможно, Лоринайтис оттолкнулся от земли, зажмурив глаза. Чтобы не видеть, как снова упадет.       Взлетать было тяжело. Примерно, как держать планку или крутить фуэте, и Торису казалось, что он хлопает крыльями, как обезумевшая курица, но он летел с каждым взмахом все легче. Когда он открыл глаза, оранжевого цвета солнце ударило в них, а школа оставалась далеко внизу.