***
Мы становились старше, и что-то в нас неуловимо менялось, ломалось и таяло. Стирались какие-то линии, отделявшие нас прежде от безумного, безжалостного и невероятного мира. И если раньше нам приходилось вглядываться в контуры звездного неба, то теперь мы смотрели только друг на друга. Я начал замечать в тебе слишком много всего: и твою невероятную улыбку, и милые ямочки на пухлых щеках, и глаза, которые с каждым прожитым годом становились все темнее и темнее. И это кружило мне голову, пробуждало ранее невиданные чувства, заставляло меня… Заставляло меня вновь и вновь смотреть на тебя, только на тебя. — А в конце концов, — тихо начинаю я, поворачиваясь к Ивану. — Кем же хочешь стать ты? — О, — потеряно выдохнул он, и я онемел, наблюдая за тем, как мерно поднимается и опускается его грудь. — У меня нет такой красивой мечты, как у тебя… Думаю, я просто хочу быть счастливым. Но я пока не уверен, как я таким стану. Может, открою свою шоколадную… И буду готовить потрясающие сладости, которые тоже будут дарить людям, потерявшим самих себя, счастье. И обязательно повешу на дверь колокольчик, как смысл безграничной открытости. — Это тоже звучит очень красиво. Я бы обязательно выпил у тебя бокал горячего шоколада, — улыбнулся я, тихо смеясь и представляя это. — А я бы украсил его шоколадными ракушками и засахаренными розочками с фиалками, — поддержал Иван, кивая. Мы еще недолго молчали, а после Иван спросил: — Кондитер и летчик. Хорошо звучит? Я тут же пальцами очертил оправу своих очков, резким и жестоким жестом, подавляя внутри себя порыв сорвать их и скинуть с крыши, закинув как можно дальше. Мое лицо искривилось, и я почувствовал комок в горле. — Мое зрение слишком сильно падает. Меня не возьмут в летчики. Я начал задумываться об этом не так давно, если честно. Да, мое зрение падало с колоссальной скоростью, и это просто обнуляло мои шансы исполнить мечту детства. Врачи не сулили ничего хорошего, поэтому огонек надежды начал погасать с каждым днем все сильнее и сильнее. Я все не понимал, почему. За что так нелепо меня наказывает судьба? Разве я не заслуживаю и шанса строить свою жизнь так, как захочу? — А я уверен, что тебя обязательно возьмут в летчики. Он сказал это столь твердо, столь убежденно, что я и сам уже не мог противиться. Я поднялся с крыши и повернулся к нему, взяв его холодные руки в свои, и крепко сжав. Ваня ответил мне на этот неловкий жест и так же сжал мои руки, улыбнувшись. — Всегда верь в меня больше, чем я сам, — попросил я, серьезно глядя ему в глаза. — Всегда, — кивнул он. Я глубоко вздохнул и приблизился к Ивану, касаясь его губ легким, словно крылья бабочек, поцелуем. Он замер, и я тоже весь напрягся, ожидая его реакции. Он обхватил мое лицо руками и отстранился, виновато смотря на меня и мотая головой. — Ал… — Не нужно ничего говорить. Я понял все без слов.***
Внезапно и быстро, несправедливо, жестоко, нелепо, непоправимо и безвозвратно. Так больно, так грубо, так резко… Я опять слишком много думал. С поры той ошибки, которую я величал первым поцелуем, прошел всего месяц. Но он тянулся, словно резина, и все это время я думал только о Ване. Близилось Рождество, а я все не знал, как подступиться к нему. Чуткие слова, что я подбирал у себя в голове, никак не складывались в нужные мне предложения и, в конце концов, я забросил эту идею. На несколько секунд я даже допустил мысль о том, что все кончено, но тут же откинул ее куда подальше. Мне надо было разобрать бардак в голове. Я постоянно проговаривал перед зеркалом: пробуй зажечь себя, как зажигалку. А потом вновь кидал на Ваню взгляды исподлобья и думал, что хоть тысячу раз, ну, а толку? — Ох, неужто наша неразлучная парочка теперь чурается друг друга? Франциск хлопнул дверцей школьного шкафчика прямо перед моим носом, и я шикнул, стараясь не смотреть на его противное смазливое лицо. — Тебе, наверное, так горестно. И правда, потерять такую задницу… — наигранно грустно протянул он, а после улыбнулся своему же фарсу. Я уже смотреть не мог на его довольное лицо. — Заткнись, иначе я не сдержусь и врежу тебе, — я знал, чего добивается от меня Франциск, знал и шел у него на поводу, потому что я просто не мог проигнорировать его слова в сторону Вани. Тем более, что с Бонфуа у меня никогда и не было радужных взаимоотношений — только жгучая ненависть. Я подозревал, что он ревновал ко мне Ваню и периодически поглядывал на него, а теперь он не мог упустить шанс. — Ох, уже боюсь-боюсь, — он вмиг стал серьезнее и схватил меня за воротник белой рубашки. Я отзеркалил его движение, тоже потянув на себя и рыкнув ему прямо в лицо. Во мне зашкаливала ненависть к этому напыщенному индюку, а я вообще никогда не умел сдерживать сильные эмоции. Если смеяться, то громко и заразительно, если плакать, то навзрыд, если бить, то… До криков боли и крови. Фигуру Ивана в конце коридора я приметил сразу, но остановиться уже не мог. Я прижал француза к полу и один за другим наносил удары прямо по его лицу, хоть он и сначала пытался сопротивляться мне. Что же, я всегда был сильнее. — Альфред, что ты творишь?! Иван подбежал к Франциску, буквально доставая его из-под меня и прижимая к себе. Он приложил к его носу, из которого хлестала красная кровь, свой платок и что-то мне кричал, но я не слышал. Я думал: почему кровь Бонфуа красная? Я думал, что, как минимум, черная. — Он словно с катушек слетел! — воскликнул Бонфуа, принимая платок из рук Брагинского и хрипя от боли. — Налетел на меня, как только я упомянул твое имя! Брагинский гневно посмотрел на меня, разочарованно мотая головой. Этот жест напомнил мне Артура, когда он отчитывал меня за разбитую фарфоровую статуэтку, единственное, что осталось от моей матери помимо двух черно-белых фотографий. Я помню, что потупил тогда взор в пол и плакал, потому что было и правда больно: я никогда раньше не представлял, что это отвратительная статуя имеет такое сакральное значение! Тем днем, который я запомнил очень отрывисто, мы сидели с Артуром в обнимку на полу в коридоре и плакали; более мне никогда не приходилось видеть слез отца. Но сейчас Иван смотрел на меня так же, как и Артур, но не из-за действительно моей провинности, а из-за очередной лжи из уст Бонфуа. Я почувствовал, как разочарование ядом разливается по моим венам. Неужели один злосчастный поцелуй просто перечеркнул годы нашей дружбы? Почему он верит Франциску, а не мне? Где-то из прошлого эхом: «всегда верь в меня».***
— В последнее время ты как-то затих. Что-то случилось? — вскользь спросил отец за ужином, не отрывая лица от ноутбука. Меня раздражала его привычка работать в любой удобный момент, но я никак не мог ему сказать об этом, потому что мне казалось, что это добьет его после смерти матери. Я знаю, что прошло очень много времени, но это все равно табу в нашей семье, которое я боялся нарушать. Мне приходилось довольствоваться редкими проблесками Артура, когда он отрывался от монитора и разговаривал со мной. В такие моменты я порой чувствовал себя неловко, словно бы отец — чужой для меня человек, но я ничего не мог с этим поделать, как бы ни хотел. — Нет, все в порядке. Я сказал это исключительно для того, чтобы Артуру не пришлось разговаривать со мной больше. Пусть работает, мне проще быть одному. — Ты как-то давно не сбегаешь по ночам. Вы поссорились с Иваном? Я закашлял, подавившись куском капусты. Мне пришлось залить в себя залпом стакан с водой, а после посмотреть на отца с искренним удивлением. Он лишь пожал плечами, ухмыляясь. — Неужели ты все это время думал, что я не знал о твоих похождениях? — Я… — Не думай, что я такой дурак. Просто я знаю, что у нас не все так гладко, — Артур захлопнул ноутбук, и я вздрогнул, ожидая серьезного разговора. — И считал, что тебе будет чуточку легче, если ты найдешь в этом свою отраду. Кажется, я снова ошибся? Он выглядел действительно разбито, и у меня в груди кольнуло. Я не любил видеть отца /таким/. Он всегда оставался для меня примером спокойствия, мудрости и силы, даже тогда, когда мы прижимались друг к другу в тот день и не находили в себе сил встать или перестать плакать. Я был ребенком, остро реагирующим на все подряд, а Артур был мужчиной, потерявшим вмиг всё. — Конечно же нет, пап. Я просто… Не знаю, надеюсь, это временные проблемы. Не стоит переживать за меня! — я улыбнулся, неловко почесав затылок. — Подойди ко мне, Альфред, — попросил отец, пронзительно смотря на меня своими изумрудными глазами. Я на ватных ногах поднялся с места, опираясь руками об стол. Каждый шаг давался мне с трудом, сам не знаю, почему. Я встал перед отцом, вытянувшись струной и со страхом ожидая. Артур же лишь мягко прижал меня к себе, и лицом я уткнулся в его светлые волосы. Сначала я не знал, что же делать, а после это случилось как-то само собой; я крепко сжал его в объятьях и отчаянно вдыхал запах привычного парфюма отца, совершенно ни о чем не думая. Оказывается, мне так этого не хватало… — Спасибо. После я много думал о том, как мало может сказать это скупое «спасибо» про всё то, что я на самом деле хотел сказать. Я бы хотел сказать про свою радость в тот момент, про то, что он всегда будет лучшим папой на свете, про то, что… Я действительно люблю его. Но внутри я понимал, как беспомощны фразы и бессильны слова, что я говорю. Поэтому я лишь сильней прижался к нему, и весь мир словно замер, позволяя мне насладиться редкой близостью с отцом…***
Если бы мне пришлось покаяться в своих грехах, то я начал бы так: это был канун Рождества, святой отец, и я согрешил, подслушав разговор двух людей. Я не хотел этого делать, просто все карты сами собой сложились в хрупкий домик, а у меня не нашлось сил разрушить его. Сердце грохотало где-то в горле, и я почти ничего не слышал, оглушенный собственным страхом. Земля почти ушла из-под ног, когда до меня донесся разговор Ивана и Франциска из раздевалки. — Он мне никогда не нравился… — Альфред хороший. — И почему вы тогда не общаетесь? Рекою без берегов во мне разливалась надежда и трепетная радость, когда я услышал голос Ивана, с нежностью произносящий мое имя. Я мотнул головой, и решил, что не могу сдержать себя, потому крайне осторожно выглянул из-за угла, и нашел его глазами. Глупая улыбка сама расцвела на моем лице, как только я приметил старую энциклопедию по астрономии в его подрагивающих руках. Ваня прижимал к себе потрепанную книгу столь трепетно и бережно, столь любовно, словно там не сборник созвездий и тайн космоса, а собственное судорожно бьющееся сердце. — Прости, но я не могу рассказать… — на лице Брагинского появился легкий румянец, и он начал выводить на выцветшей обложке пальцами понятные только ему узоры от волнения. Франциск, конечно, не мог не заметить этого. — Боже, да что ты вцепился в эту книгу, — рыкнул Бонфуа, вырывая энциклопедию прямо из рук Ивана. — Отдай, — потребовал Иван, схватив книгу и пытаясь вернуть ее из рук Франца. Тот и не думал отпускать другой край энциклопедии, лишь потянул на себя и заставил Ваню все же выпустить ее из рук. Потом он раскрыл книгу на середине и застыл, решая, что же делать. — Чего ты носишься с этим старьем? — недовольно пробурчал Бонфуа, грубо перелистывая одну страницу за другой. — Это крайне важная для меня вещь. Отдай! — с отчаянием воскликнул Брагинский. — И не подумаю. Старые страницы легко поддались рукам Франциска, и он вырывал их, комкая сразу по несколько. На лице Ивана отразилась гримаса боли, но я знал, что он не позволил выскользнуть и половине своих чувств. Больше я смотреть на это не мог. — Франциск! Если не уйдешь сейчас, то никто и никогда не соберет тебя из тех клочков, на которые я тебя разорву. Понял?! — я вышел из-за угла и подошел прямо к нему, хватая за грудки. — Джонс, ты… — он отчаянно вцепился в мою руку, не желая сдаваться. В его глазах горел невиданный огонь, но мне было не страшно. — Несколько секунд, Франциск. Я считаю. Я отпустил Бонфуа и встал между ним и Иваном, становясь стеной и защитой для Брагинского. Да, я прекрасно знал, что Ваня не даст себя в обиду, но чувства слишком сильно клокотали и бурлили во мне, чтобы не заступиться за дорогого человека. — Бойся темных переулков, Джонс, — бросил француз, хватая свою сумку и скрываясь за дверью. Я повернулся к Ивану, со страхом смотря на него. В голове билась лишь одна фраза. «Пожалуйста, не отталкивай меня.» — Я… — Нам надо собрать листы, — перебил его я, и он только неуверенно кивнул. Я боялся того, что он мог сказать мне. Так мы вместе и собирали помятые листы, разглаживая их и изредка бережно проводя пальцами по общим воспоминаниям, которые жгли сердце. Не сказанные слова горели и пульсировали внутри меня, но я страшился сделать что-то не так. Мы сидели на полу и вкладывали листы в нужные промежутки, возвращая все на места. Мне почудилось, что мы восстанавливали не только книгу в этот момент. — Я приклею их обратно, — прошептал Иван, и я понял, что у него нет сил сказать это громче. — Было бы здорово… Наши пальцы соприкоснулись, и мы оба вздрогнули, подняв взгляд друг на друга. Я смотрел в его глаза, не отрываясь, и понял, что земля все же ушла из-под ног… Кажется, что тогда у нас одновременно вспыхнула мысль о том, что мы не сказали друг другу что-то слишком важное. — В общем-то, я хотел сказать… Спасибо, — выдавил Иван, хватая мою руку и крепко сжимая ее, стараясь высказать этим жестом все, что скопилось внутри. — Как много должен вместить в себя короткий ответ, да? — Чересчур много, — кивнул Брагинский. Я смотрел на то, как Иван бережно прижимает к себе книгу, когда в голову пришла отвратительная мысль. Франциск порвал не просто энциклопедию. Он разорвал чувства Вани.***
Я видел, с каким трудом дались эти слова Арт… отцу. Но я был благодарен ему за то, что он выдавил их сквозь сжатые зубы во время украшения ели в рождественский вечер. Это было единственное Рождество, когда отец смог быть рядом, но… — Беги к нему. Я мчался по заснеженным улицам в распахнутой куртке и с шарфом в руках, перепрыгивая через сугробы. Холод совершенно не волновал меня, потому что становилось теплее от одного лишь ожидания встречи. К концу пути воздух в легких начал заканчиваться, а я все бежал и бежал, представляя только то, как прижму к себе Ивана и, наконец, поцелую его. И на этот раз он точно меня не оттолкнет! Старая лестница все так же пугающе поскрипывала, а черепица крошилась под моими ногами, навевая воспоминания, когда мы впервые ступили сюда, будучи еще совсем маленькими и не знающие, куда нас заведет наша дорога. Но сейчас я знал… — Я люблю тебя. …знал, что куда бы наш путь нас не завел, мне легче идти, когда моя рука сжимает руку Вани. — И… мы будем вместе? Всегда? — спросил Иван, опрокидывая голову и выводя пальцами в небе созвездия. — Разве нас не будут осуждать за это? — Если мы сейчас не испугаемся, то у нас всегда будет много проблем. И, возможно, в будущем мы поймем, как сильно ошибались. Чем выше взлетаешь, тем больнее падать, ведь так? Ты боишься упасть в конце? — Я думаю, что не падает только тот, кто боится взлететь. А я совершенно не боюсь, потому что любовь всей моей жизни будет летчиком, — он тихо рассмеялся, прикрывая глаза. — И все же знаешь, какая моя самая-самая заветная мечта? — вдруг спросил я, улыбаясь ему. — Какая? — Ты, Вань. Его тихий смех звенел у меня в ушах, и я совершенно точно осознал, что этот полет будет того стоить.