Забудем

— Скажи-ка, друг мой… — такими словами Ла Моль привлёк внимание Коконнаса. Коконнас, со следами крови на рукавах, с румянцем на щеках, развернул лошадь, пришпорил её и поскакал к Ла Молю; его грудь ходила ходуном, губы сами собой раздвигались в улыбке, какую рождали у него сражения любого рода. Ла Моль тоже улыбался, наблюдая за товарищем, чья улыбка была слишком заразительна, чтобы удержаться. Но вдруг брови Ла Моля нахмурились, и Коконнас вздрогнул, будто что-то ударило его в грудь. — Скажи-ка, друг мой, за кого ты принимаешь меня, за неумеху? За старика или ребёнка, может быть? За прекрасную даму? — Эти слова заставили лицо Коконнаса, и без того раскрасневшееся больше обычного, стремительно и нездорово запунцоветь. — Или же за труса? Мгновение назад красный, Коконнас стремительно побледнел. — Труса? — поражённо переспросил он. — Я? Тебя? — Он моргал так, словно только что очнулся от глубокого сна и даже пошатнулся в седле, чего с ним никогда не бывало даже после трёх выпитых залпом бутылок вина. Видя его смятение, Ла Моль предусмотрительно поравнялся с ним и помог удержать равновесие. Теперь он хмурился и улыбался одновременно, а в его жестах сквозила забота, не слишком вяжущаяся с обвинениями. Тем не менее, убедившись, что Коконнас не собирался падать оземь, он продолжил своё наступление: — Должен признаться, ты нанёс мне чудовищное оскорбление. Даже не уверен, что смогу оправиться от него; по крайней мере, это будет непросто, как непросто прийти в себя от любого унижения. Лицо Коконнаса покрылось какой-то смертельной бледностью, совершенно не идущей его чертам. Он обмяк, его челюсть отвисла. — Как же так, — с трудом пробормотал он, потерянный, весь поглощённый неприятным изумлением, и его несчастный вид мог разжалобить носителя самого каменного из сердец, но почему-то совсем не тронул Ла Моля, который безжалостно передразнил: — Я и сам не понимаю, как же так: ты оскорбил меня уже не единожды и, кажется, даже этого не заметил. — Что ты такое говоришь! — не выдержал Коконнас и умоляюще схватил Ла Моля за руку. — Разве я мог оскорбить тебя? Ты разрываешь мне сердце, — жалобно простонал он. — Объясни же! Видишь, я ничего не понимаю! Твоя голова светлее моей. Я был излишне резок? Или груб? Тут Ла Моль не выдержал и расхохотался совершенно не свойственным ему бурным хохотом. Коконнас выпучил глаза, очевидно, не зная, кого в первую очередь следовало подозревать в сумасшествии: себя или всё же Ла Моля. — Нет, ты не был ни резок, ни груб, а если и был, то меня это нисколько не расстраивает, — поспешил заверить его Ла Моль. — Только ответь мне: чем ты занимался несколько минут назад прямо на моих глазах? — Вздул пару ослов, которые преградили нам путь, — пожал плечами Коконнас и спешился. Ла Моль спешился следом. — И не просто преградили, а, как ты помнишь, размахивали при этом шпагами, громко изрыгали проклятия и вроде бы несколько раз даже обещали нас убить. Я сам прикончил бы их, не отвлеки ты меня, а сейчас их уже не догнать. — Действительно, так оно и было. А ты храбро бросился на них, совсем один. Не сомневаюсь, что в одиночку ты можешь справиться и с тремя, и с пятью противниками, но, право же, это немного обидно, когда рядом есть я — надёжный, смею надеяться, напарник, вынужденный загорать на солнышке, пока ты сражаешься за двоих. Коконнас прикусил губу. В его глазах, наконец, отразилось понимание. — О, — только и сказал он. — О да, — эхом отозвался Ла Моль. — Я не знаю, как так вышло, — признался Коконнас. — Не подумай, пожалуйста, что я не считаю тебя своей ровней — скорее уж напротив, просто… Крепкие объятия прервали его не слишком красноречивые излияния. — Ну, полно, полно, — успокаивающе сказал Ла Моль. — Ты же видишь — я не сержусь по-настоящему. Я знаю, что ты не захотел бы обидеть меня специально, но не всё подвластно нашему сознанию. Понимаешь ли ты, почему так рвёшься оттеснить меня в сторону? Коконнас разомкнул объятия. Выражение его лица в очередной раз за эти несколько минут претерпело изменения, стало расстроенным и угрюмым. Ла Моль вздохнул, глядя на него. Было странно видеть, как этот человек, песнями и шутками встречающий любые невзгоды, переминался с ноги на ноги, неловко кашляя в кулак. — Из-за того, что случилось в Варфоломеевскую ночь, — глухо сказал Коконнас. — Из-за того, что я сделал тогда… с тобой. — Он поднял голову, и Ла Моль разглядел непривычный блеск в его глазах. — Я не смогу себе простить. Мне… наверное, кажется, что я не должен допустить больше ни одной раны на твоём теле. — Вовсе не стоит теперь бросаться грудью на каждую опасность, чтобы оградить меня, — мягко отозвался Ла Моль. — Я простил тебя. Уже давно. — Он взял Коконнаса за руку и сжал его ладонь между своими. И потом, если мироздание что-то в этом смыслит, то своё наказание ты уже получил, — он позволил себе едва заметно улыбнуться. Коконнас заулыбался тоже, несмотря на то, что воспоминания были далеки от приятных. — Да уж, ты меня хорошо отделал. — Он безотчётно коснулся своей груди. — Это точно, и, окончательно придя в себя, был весьма доволен результатом, но уже через пару дней весь извёлся. Отчего-то совсем не получалось желать тебе мучительной смерти — хоть ты тресни. Меньше всего мне хотелось, чтобы ты умер на моих глазах. — Я же не умер, — смущённо сказал Коконнас. — И, в первую очередь, моими хлопотами! — Да, да. Этого я тоже не забыл. — Свободной рукой Коконнас накрыл пальцы Ла Моля и подозрительно шмыгнул носом. — Именно поэтому, — ласково закончил Ла Моль, — я не имею ни малейшего желания снова увидеть тебя в таком состоянии. А ты своими странными выходками словно специально накликаешь на себя беду. Вот, например, я вижу, что тебя укололи дважды. Он показал на симметричные раны на предплечьях Коконнаса, которые, очевидно, не особенно досаждали ему, однако довольно сильно кровоточили и уже безвозвратно испортили костюм. — Это полная ерунда, царапины. — Даже от царапин можно истечь кровью, если хорошенько постараться, а это смерть совершенно не героическая. Не будем же доводить до такой глупости. Нужно перевязать раны. — Непременно, если ты настаиваешь. Сейчас я готов выполнить всё, о чём ты попросишь. О, теперь я буду послушен!.. — Не будешь, это не в твоей природе, — мягко отозвался Ла Моль. — И также не в твоей природе так долго сетовать на дела минувших дней при условии, что я сам давно не вспоминаю о них. Говорю чистосердечно: я знаю, что могу всецело тебе доверять. Больше не нужно доказывать мне это — тем более, такими бездарными способами. Я привычен к самым разным зрелищам, но вид твоей крови с недавних пор мне особенно неприятен. — Значит, больше ты её не увидишь, — поспешил заверить его Коконнас. Ла Моль покачал головой с сомнением. — Не обещай невозможного. — Тогда забудем же о крови хотя бы на сегодня!.. — раздосадовано воскликнул Коконнас. — Есть столько приятных тем, а ты всё портишь своими разговорами о каких-то пустячных ранах! — После перевязки, — сказал Ла Моль с успокаивающей нежностью, зная, что очередное напоминание ещё больше раздосадует его друга, — обещаю, сразу забудем, как забываем всё плохое. — Да, забудем, — эхом отозвался Коконнас. Его лицо больше не было ни красным, ни белым, а белым с красными пятнами, но Ла Моль, несмотря на беспокойство, не стал заговаривать об этих странных трансформациях. Что-то подсказывало ему, что нездоровый цвет лица его друга был продиктован отнюдь не одним только нездоровьем.