Человек человеку

Арранкар приходит вечером, когда все собираются в западном крыле на ужин и восточная часть дворца пустеет. Стоит на пороге, сунув руки в широкие карманы своих несуразных штанов, хмуро глядит исподлобья. Кирге поддерживает это молчаливое недружелюбное приветствие. Ему не нужно быть на ужине вместе с остальными: кто-нибудь должен следить за периметром, пока остальные расправляют салфетки на коленях и сутулят открытые спины. Кирге не против побыть этим кем-нибудь, Император обязательно оценит эту бестолковую верность делу. Да и, сказать по-честному, играть в договоренность с арранкаром Кирге нравится намного больше. У арранкара заточенные под звериную схватку клыки, голубая растрепанная грива, бешеные глаза. Кирге знает про него только номер – шестерка, так далеко от первого места – и совсем не боится этого зверя. Даже когда зверь входит в двери, скалится от запаха чужой территории, дергает острыми крыльями носа. Красивые глаза наливаются белой злобой, волоски на руках встают дыбом, как самая настоящая шерсть, – Кирге нравится, когда на него реагируют вот так. – Где мои ключи? – арранкар всегда первый начинает разговор и всегда с вызова. Их, наверное, так научили. Хотя кто их там мог учить, зверей этих. – Подойди, – приказывает Кирге и знает, что еще несколько мгновений арранкару потребуется, чтобы пересилить свою яростную ненависть и сделать первый шаг – дальше легче. Еще он знает, что это время сокращается от визита к визиту. Однажды арранкар подчинится приказу без злобы, без упрека и возмущения. Молча опустит лобастую голову, подставит крутую шею под черную полоску кожи. Тогда Кирге окончательно перестанет его уважать и сможет, наконец, убить. Пока что ему интересно. – Не командуй, – рычит арранкар, но подходит, встает у основания лестницы, на две ступеньки ниже Кирге. Тряпичный мешок в его руках весь пропитался бурым и воняет свежей теплой падалью. Кровь капает на пол, натекает под коврик, расстеленный возле стола. Ничего, у Кирге есть, кому прибраться. Пока игра стоит этих незначительных жертв. Пока арранкар свирепеет, чувствуя ошейник под горлом, пока замирает, ослепленный яростью, пока слабеет, ощущая горлом каждый камушек секкисеки, вшитый в черную кожу, – стоит. Кирге интересно, как далеко этот звереныш зайдет, чтобы отвоевать свое. – Что ты чувствуешь? – спрашивает он лениво, и арранкар вздрагивает, отвыкший от звуков человеческого голоса. Здесь, на многие километры, куда ни глянь, песок и обветренные деревья. Выжившие пустые собираются в стаи покрупнее, забиваются в норы поглубже, чтобы пережить войну, их совершенно не касающуюся. Они не помнят верности, не знают о дружбе и отваге, и только страх, бесконечный и безотчетный, гонит их все дальше по пустыне. Страх и голод. Только звери умеют так бояться и голодать. Этот не боится как будто ничего: наглый взгляд, шальная улыбка, куртка, маска, шрам поперек груди. Пригибая голову под ошейник, до последнего держит взгляд. И все-таки что-то ведет его сюда, каждый день, раз за разом. Заставляя унижаться и отступать, вздрагивать от чужой речи. Привязанность? Надежда, верность, сила памяти? Как-то совсем не вдохновляет. – Что ты чувствуешь, когда надеваешь ошейник? Голубые глаза блестят так, что видно даже сквозь тюремный полумрак. Любовь? Тоже, в общем-то, плохое слово. – Чувствую, что однажды запихну тебе эту дрянь в глотку, – скалится, гаденыш, а у самого скулы белые, без единой кровинки. – Так глубоко, что ты не сможешь говорить, только хрипеть. Ну знаешь, как это бывает. Как если пробить легкое, например. Он отворачивается и уходит к дальней клетке, забирая со стола тяжелую связку ключей. Не спрашивает разрешения, не просит о неприкосновенности. Однажды настанет тот день, когда Кирге поставит его на колени. Просто чтобы посмотреть, как это будет смотреться. Красиво, наверное. В детстве – давным-давно, как будто совсем не с ним – у Кирге был пес, большой такой, лохматый и плешивый, как самый древний пень в лесу. Кирге назвал бы привязанностью то, что было у него с тем животным. Отец застрелил пса, когда у того завелись блохи. Достал двустволку, направил собаке промеж глаз и спустил курок. Между щелчком предохранителя и звуком выстрела псина успела обгадиться и прокусить хозяйский ботинок. С тех пор прошло много времени, Кирге вырос, а вот желание смотреть на чужие страхи не ушло. Повзрослело, поселилось за ребрами, стало точкой, с которой началась сила. Даже когда Император спросил: – Зачем ты просишь силу? Кирге ответил, не вставая с колен: – Чтобы смотреть, как другие меня боятся. И не получил возражений. Сейчас его желание крутится вокруг наглого арранкара, бодро вышагивающего в дальний конец коридора. Его хочется опустить на колени и научить боятся. Узнать, на что тот готов пойти, чтобы в очередной раз принести сырой ужин тому, кто в нем не нуждается. У Кирге разгорается кровь от предчувствия собственных пальцев на чужом непослушном затылке. Тяжело скрипит железная дверь; ключ остается в замке, когда арранкар входит в клетку и пропадает из виду. Кирге не нужно смотреть, чтобы видеть: он на своей территории. Он сам – своя территория: низкие сухие потолки, скрипучий деревянный стол, черные прутья решеток и темный бетонный пол – это все он. Впрочем, то, что происходит дальше, не интересует его ни капли. Хотя смотреть все равно не получается. Трес приподнимает голову, тяжело моргает сонными опухшими веками. Кожа на запястьях стерта, колени разбиты об пол, губы растрескались, ребра ходят как кузнечные меха под темной сухой от жара кожей. Кирге, наверное, впервые за все время вспоминает, что их пленник – женщина. Арранкар, судя по застывшему взгляду, никак не может об этом забыть. – Зачем ты пришел? – выплевывает Трес с отвращением. – Зачем ты приходишь, Гриммджо? Смешная такая. Загнанная в угол, забытая, забитая, посаженная на цепь зверушка. Лелеет свою недобитую гордость, из последних сил выбивается. Как же смешно хромают звери, если в них попасть камнями. Арранкар, Гриммджо – отставить, никаких имен, никаких переходов на личности – бросает мешок на пол, распутывает завязки. В кровавом ворохе мышц и внутренностей Кирге различает очертания нескольких скелетов, когти, зубы, обломки масок. Что-то мелкое, худое и крайне зубастое. Арранкар хватает один из скелетов за хвост и вытаскивает из мешанины. За скелетом тянутся обрывки кожи, мяса, сине-красное переплетение вен и капилляров. Еще теплая кровь течет по крепким рукам – Кирге чувствует ее вкус, как будто слизывает его прямо с кожи. Клетка отзывается, гостеприимная к новым жертвам. – Гриммджо, хватит! Хватит сюда приходить! Сходи набери себе новую фракцию, проведай друзей на Грунте, займись чем-нибудь. Оставь меня в покое. – Вот так соберешься сделать хорошее дело, а тебе не рады, – жалуется арранкар Кирге прямо сквозь стену. Он точно знает, что за ним следят: уши по-звериному двигаются на звук, когда Кирге выдыхает от неожиданности. В остальном арранкар выглядит вполне безмятежным: сутулые плечи, сощуренные глаза со спокойными зрачками. Он прекращает нервничать. В отличие от Трес, которая выворачивается на цепях. – Ублюдок, не смей со мной играть. Слышишь, Грррр… Арранкар хватает Трес за подбородок и держит крепко, не давая сомкнуть челюсти. Кровь капает, пачкая красивую линию скулы, течет по шее и пропадает в белой ткани. У Трес, оказывается, глаза зеленые и блестящие, огромные, когда она распахивает их вот так, в ярости. Кирге сглатывает и заставляет себя дышать ровнее. Впервые женщина вызывает в нем такие эмоции, и он не представляет, что с этим делать. Если поддаться им сейчас, можно однажды обнаружить себя в чужой камере с мешком сырого мяса в руках. Глупо, бессмысленно, безнадежно. Хотя – этот взгляд. Трес урчит, когда кровь попадает ей в рот, распадаясь на частички рейши. Можно быть кем угодно, ненавидеть всех, никого к себе не подпускать, но однажды ты будешь очень голоден, а у кого-то в руке окажется сочный кусок мяса – и пиши пропало. Какая интересная стратегия. Какой умный мальчишка-арранкар. Жаль, что так бестолково влюбленный. Когда Кирге снова обращает внимание на клетку, эти двое уже целуются. Пустой мешок растекается по полу неопрятной бордовой лужей, и арранкар стоит коленями в этой жиже. Вот так вот запросто – на коленях, не стыдясь и не боясь растерять своего превосходства. Только женщины умеют создавать такое неосознанное преклонение. Кирге упирается локтем о стену, щекой – о ладонь и лениво размышляет, кого из них он хочет больше. Хотя что за вопрос. Трес он хочет себе, арранкара – для себя. Жаль, что Император не разрешает принудительно забрать его в войско: слишком буйный, неуправляемый, гордый, с какими-то собственными целями. Да и есть у Императора уже один такой – то ли друг, то ли враг, то ли острый наконечник в спину. Что толку хранить двух предателей под крылом? Такие, скооперировавшись, смогли бы и бунт поднять. Не победили бы, конечно, но шороху наделали немало. И все же – хочется мальчишку. К ногам, на ошейник, на поводок, на самую близкую дистанцию, для себя и под себя. Чтобы выл от бессилия. Ох, как бы он выл! Арранкар взрыкивает, и между их губами мелькает кровь уже по-настоящему. Трес слизывает ее с чужой прокушенной губы, пока арранкар держит ее за затылок, не позволяя упасть. Кирге примеряет к происходящему термин «спаривание», и ему становится дурно. А потом происходит что-то: Трес качается вперед, прижимается щекой к щеке арранкара и говорит. Одно слово, не больше. Слово, которое Кирге не может распознать. Клетка отзывается, звучит для него, но оказывается, что кровь в ушах грохочет куда громче. Кирге потрясенно смотрит на пол под ногами, на ноги, стоящие на твердом полу. Когда он успел настолько отпустить способность? Арранкар возвращается совершенно довольный собой и миром. Показательно бряцает связку ключей на стол, смотрит колюче, ухмыляется самым краем губ. Прекрасно осознает ситуацию – зверь всегда знает, что натворил. По его подбородку стекает крошечная капля крови. Кирге разрешает себе. Ладонь, касающаяся чужой щеки, горячо вспыхивает, расцветает красным. Кирге ухмыляется и бьет еще раз, но теперь арранкар уклоняется до конца, не позволяя себя задеть. Первый удар оставляет пятипалый отпечаток на его щеке – самый обидный, звонкий, яркий. Темная злая реяцу распускается и тут же гаснет, проглоченная камнями секкисеки. Арранкар упирается руками в пол и тяжело, с присвистом дышит. У Кирге темнеет в глазах от этой картинки. Если сейчас правильно засадить носком сапога в живот, можно пробить селезенку, и тогда бегать арранкару придется еще не скоро. Даже встать не сможет – не с таким грузом на шее. Если сейчас позволить себе зайти немного дальше… …играть станет совершенно не интересно. Кирге нагибается и ногтем подцепляет застежку. Чужая реяцу тут же хлещет по щекам, бессовестно лезет в рот, в нос, забивает уши. Кирге позволяет, наслаждаясь яростью в голубых глазах. Звереныш не зайдет так далеко, не убьет Кирге. Он должен понимать, что никто в жизни не пустит его на эти этажи, кроме Кирге, которому так восхитительно скучно и спокойно одному в глухих подземельях. Кирге слышит, как от избытка давления лопаются капилляры в носу, и кровь бежит по губам. Можно прямо сейчас призвать клетку и прекратить все это, но, стоит признать, тогда Кирге будет расстроен: столько выгибаться, разрешать, опускать голову – и сорваться, все испортить в одну секунду. Неужели рискнет? Разочарование накатывает стихийно и горечью растекается на языке. Странно, какого, оказывается, высокого мнения был Кирге об этом арранкаре. Но гудение стихает, и Кирге снова может дышать, осознает себя в пространстве, оправляет ворот кителя, безнадежно запачканный кровью. Голова еще немного кружится, а колени так и норовят прогнуться не в ту сторону, но как же это неважно, если взамен получается почувствовать на себе чужую бешенную страсть, взахлеб, до конца. Горячей, чем коньяк, интимнее, чем секс. Кирге облизывается и заставляет себя улыбаться, хотя хочется обессиленно сползти по стенке и сидеть, не думая ни о чем. – Восхитительно, и почему мы не пробовали это раньше? – Арранкар в ответ щерится, оглядываясь через плечо. – Буду ждать тебя завтра. Когда шаги переходят на бег где-то среди бесконечных курганов пустыни, Кирге перестает его отслеживать. И слышит, как отчаянно бьются цепи в дальней клетке по коридору.