центр вселенной

Темнел серый лондонский день 1908 года; тоскливо загорались окна домов, в лужах на асфальте холодно отражался свет фонарей, тепло появлялись звезды на еще не совсем темном небе — время близилось к ночи, а значит я могу ехать к нему. Когда я вошел, он как всегда полулежа, закинув ногу на ногу, сидел в кресле с книгой в руках. Его глаза медленно переходили со строки на строку, на особо интересных моментах он закусывал нижнюю губу или сильно поджимал их, немного распахивая глаза, хотя почти всегда его взгляд был безразличным и усталым. И я любил смотреть на его тонкие пальцы с немного длинными ногтями, что мягко переворачивали страницы, даже не оставляя за собой шелеста. Его голова медленно поднялась, и он остановил свой взгляд на мне, грустно улыбаясь и утомленно потирая глаза. -Ты снова не даешь мне дочитать последнюю главу. — Он оставил книгу на столе, стоящем рядом и кивнул мне в сторону бара. К слову, он очень любил выпить, и каждый раз когда я открывал дверцы бара, там не хватало бутылки виски или джина. -Возьми вино. Беру белое сухое и захватываю пару бокалов, которые сам ему дарил, потому что со мной он, по необъяснимым причинам, пил только из них. Пока я разливал вино, он внимательно следил за моими движениями, мягко опуская и поднимая веки, ожидая, пока я закончу. Дразнительно-медленно передавая ему бокал, я заглянул ему в глаза, поцеловал его шею и сел напротив, разглядывая его улыбку. — Едем в бар? — Джерард сделал глоток и закурил, легко выдыхая дым расслабленными губами. Я не отвечал, потому что не мог оторваться от него, — Фрэнк? — Машина стоит прямо перед дверью. Он вяло поднялся и размеренными шагами направился в спальню, пока я провожал его взглядом, обводя глазами его тонкий силуэт, худые ноги и руки и взъерошенные черные волосы. Через пару минут оттуда раздалась музыка, похожая на смесь блюза и джаза с тонким голосом его любимой французской певицы. И я как-то неспешно поднялся и шел к бело-золотой не до конца закрытой двери, сквозь щель которой я видел его голую спину. Я обнял его сзади и два раза поцеловал правое плечо, а он откинул свою голову назад, открывая моим губам свою бледную и холодную шею. И я целовал его до тех пор, пока не начинал чувствовать, что уже не могу себя контролировать. И только тогда он с ухмылкой отпрянул, целуя мою руку. -Едем? *** Я часто привозил ему новые книги и его любимый горький бельгийский шоколад, который он всегда прятал в стол и говорил, что зря я все это ему приношу, но с бутылкой бренди он съедал целую коробку, а все книги прочитывал от начала и до конца, оставляя где-то закладки. Он редко звал меня к себе и никогда не говорил, что рад меня видеть сегодня, но когда я входил, он встречал меня взглядом и улыбался. «Иногда я думаю, — говорил он с мечтательной улыбкой, — что все, что мне нужно за день — видеть, как ты входишь в комнату, разыскивая меня глазами». И это было все, что я хотел слышать. Мы оба были богаты, молоды, свободны и красивы, так что в ресторанах, театрах и на концертах нас часто провожали взглядами. Он был высокий, довольно худой и аристократично бледный. Его великолепно-зеленые глаза всегда ярко блестели, чуть затеняясь длинными ресницами, почти достающими до бровей; свои волосы, черные, как уголь, он часто поправлял, заправляя чуть длинную челку за ухо; он часто держал приоткрытым рот, так что его бледно-розовые губы сильно привлекали особенно мое внимание. Я же был не столько аристократических, сколько южных кровей. Бархатное лицо, темные затягивающие глаза, которые на солнце светятся янтарным светом; как говорил Джерард, мягкие губы и правильный нос, который он часто целовал. Джерард называл меня смешным, но в то же самое время говорил что я совершенен и чересчур красив. Он любил мои плечи и колени. А я очень, до безумия сильно любил его. Мы были знакомы с самого детства и я успел наизусть выучить его привычки и повадки, по взгляду и тону голоса я угадывал его настроение за доли секунды и даже по звукам его шагов мог определить зол он или, наоборот, весел; Джерард любил поэзию, клубы, выставки и театры, по понедельникам устраивал вечера у себя дома и я всегда был первым в списке приглашенных; он казался развязным, ленивым и легкомысленным, но все, кто хоть немного был с ним знаком, знали, что он был воспитан, вежлив, образован и талантлив. На своих вечерах он сам часами сидел за фортепьяно, играя Моцарта и Шопена, и каждый присутствующий откладывал все дела, чтобы послушать, поэтому, когда он играл, во всем доме не было ни единого звука, кроме музыки и едва уловимого стука по клавишам. Он писал и свою музыку, но играл ее только для меня, а закончив, терпеливо ожидал моей реакции, пытливо вглядываясь в мои глаза и вопросительно кивая, надеясь на одобрение. — Это потрясающе, — я подходил к нему и клал свои руки на его плечи, — как всегда. Так мы и проводили вечера за разговорами и алкоголем, спокойно споря о чем-то и постоянно пререкаясь. -Джерард, разве это любовь? — спрашивал я, склонив голову на его грудь. -Может и не любовь, — он гладил мое лицо своими холодными пальцами. Я знаю, что ему было хорошо со мной. Я нравился ему как мужчина, он любил меня как друга и брата и, вероятно, жизни не представлял без вечеров, проведенных со мной. Но я любил его всем сердцем, наивно, по-настоящему. Я не мог представить себе утра, когда я не мечтал просыпаться с ним каждый день. И когда мы изредка засыпали вместе, я не мог уснуть, стараясь надолго запомнить эти моменты. Я был с ним, целовал его, спал с ним, но в это же время был просто его мальчиком. Совершенно красивым и преданно, будто безответно влюбленным. Я думал об этом сидя в кресле на балконе второго этажа и наблюдая за ним, с интересом разглядывающим что-то, смотря в телескоп. Он сел рядом со мной и с улыбкой откинулся на спинку кресла, все еще смотря на усеянное звездами небо: «Фрэнк, — начал он мечтательно и сонливо, — ты бы хотел узнать, где находится центр вселенной?» Я замялся и скрыл смятение за ответной улыбкой: «Я уже знаю.» -Да ну? — он ухмыльнулся и привстал, посмотрев мне в глаза, — Покажешь, где? -На этом балконе. И я поцеловал его вишневые поджатые губы.