Потому что все мы родом из детства

       День этот был такой же, как и остальные, что бы ни говорили в фильмах и книгах о тех странных предчувствиях, что возникают задолго до «того самого события». Никаких предзнаменований. Никаких волшебных, почти сверхъестественных ощущений. Ничего. То утро проходило медленно, как будто кто-то заговорил стрелки часов. Восемь. Девять. Одиннадцать. Наверно, можно уже вставать. Мне не приходилось просыпаться на рассвете, чтобы успеть переделать все дела к празднику, которые объединялись под названием «новогодняя суета». Я вообще не люблю суету. Не люблю торопиться. Мне это и не нужно было: в квартире достаточно чисто, на случай если кто заглянет в гости, да и готовить много не приходилось. Я никогда не ела много.        Две свои комнатки, одна из которых была не намного больше другой, я украсила ещё неделю назад. Всё стандартно: искусственная ёлка среднего размера, рождественские гирлянды на окнах, которые я всё же ухитрилась прикрепить к карнизу, и немножко мишуры. Может быть, я даже сделаю себе подарок в этом году. А может, и нет. Все же приятнее, когда тебе их дарит кто-то другой, но и моя кандидатура вполне себе ничего.        В этот декабрь я действительно раскошелилась на сюрпризы — не то чтобы они были больно дорогие, но общая стоимость из-за их количества едва не превысила мой бюджет. Я мысленно перечислила на пальцах, вспоминая: часы для папы, новое платье маме, конфеты всем друзьям (а это вышло, надо признать, пару килограмм — как я только их дотащила, ума не приложу), лучшей подруге набор для вышивания, а ей... я колебалась, что подарить ей, когда она приедет. Мы не созванивались уже несколько лет, а не виделись и того больше, только переписывались по интернету. Вот он, плюс современных технологий. Именно из-за этой прерванной связи между нами, которая прежде тянулась с самого детства, отправлять посылку мне было максимально неловко, и, тем не менее, я отправила ей карандашный портрет, нарисованный по её фотографии и благополучно забыла о нем до этого часа.        Я долго думала, стоит ли приглашать к себе кого-нибудь на этот раз. Удивительно долго: обычно этот вопрос занимал у меня куда меньше времени. До сегодняшнего утра ответ был отрицательным, теперь же я почему-то сомневалась. Я отложила принятие решения на несколько часов, а пока занялась своими делами в надежде, что ко мне обязательно придёт озарение.        Зря. Озарения не было. Я так же сомневалась, но потом всё-таки решилась и медленно, как всегда, подошла к телефону. Дважды отходила, ругая себя за глупость, убеждала себя, что у неё наверняка нет времени. Вернулась и набрала полузнакомый, полузабытый номер. «Да. Я приду». Вот и всё. Она пришла рано. Сравнительно рано, ведь часы давно уже отзвенели двенадцать, а за окном кружился буйной метелью новый 20** год. Он ничем не отличался от того, что был ещё несколько часов назад. Странно? Уже нет, давно нет. Когда пропала, выцвела, как любимое платье под летним солнцем, непонятная вера в то, что с наступлением определенного числа определенного месяца все изменится? Что возьмётся необычная сила, способная перевернуть мир. «И я вымахну, вырасту, стану особенным…», — так мы думали когда-то. Эти строки я читала гораздо позже. Кажется, вчера, или, может, три вечности назад. А то время было много, много раньше.        Она пришла рано, молча села напротив за кухонным столом и взяла в руки мою кружку с полуостывшим чаем. Не пила, грела наверняка замерзшие руки. Я не возражала. Смотрела на неё, а она на меня. Её глаза мутно мерцали в свете фонаря за окном, и цвет их теперь только угадывался. Мне не нужно было включать лампу, чтобы узнать его — желто-зеленый, как у кошки. Я помнила. Все помнила.        Удивительно, что она не разогнала царящий здесь полумрак одним щелчком выключателя, как делала это раньше. «Сидишь как в пещере», — до сих пор звенело у меня в голове, как бывало, когда она приходила домой, включала везде свет и садилась обедать, непременно вызывая меня к себе. Она не любила темноту. И одиночество тоже. Не сказать, что боялась, нет, никакой трагической тайны в прошлом. Не любила — верное слово.        Когда-то я это в ней ненавидела. Я-то, в отличие от неё, преспокойно сидела до самого вечера, и света, льющегося из-за штор, мне вполне хватало. Когда-то меня это, откровенно говоря, бесило до невозможности. Теперь я была отчасти благодарна, что она так не сделала — слишком велика сила привычки, но на несколько секунд мне стало тоскливо. Хотелось хоть ненадолго ощутить то чувство снова. Хотелось вернуться.        Она, наконец, заговорила. «А дверь так и не научилась закрывать». Так тихо, что я думала, что мне это показалось. Снова не в её стиле. Рассудила, что лучше все же ответить, и так же тихо прошептала: «Тебя ждала». Она улыбнулась и поправила волосы, потом проделала то же самое с моими. Я вернула ей её же улыбку. Мы даже улыбались похоже — нам всегда так говорили. — Будешь что-нибудь? — А у тебя есть? — Конечно, сегодня же праздник, — деловито ответила я, стараясь вести себя как «взрослая женщина».        Потом незаметно стушевалась. «Глупо». Разве мне нужно было что-то доказывать? Тем более — ей. Я уже была «взрослой женщиной». МЫ были. А потому работа, какая-никакая квартирка, доставшаяся от родителей, и умение готовить ко мне прилагались. Во всяком случае, этого умения хватало если не на кулинарные изыски, то в любом случае, голодной я не сидела и ее такой оставлять не собиралась.        Я открыла холодильник и, склонившись над ним, думала, что подойдёт для легкого, но питательного перекуса, когда сзади раздалось требовательное «выпрямись!». Ох, ну конечно. Что-то всегда остаётся неизменным. Я деланно выпрямила спину и плечи и нарочито медленно положила в блюдце немного салата. — Я схожу за вином. Папа привозил. Я двинулась было на балкон, но она схватила меня за руку. «Посиди со мной». Властно и совсем капельку жалостно, как раз так, чтобы заставить меня остаться. Как раз так, как говорила когда-то.        На улице совсем близко прогремела взорванная петарда. Или это был не очень удавшийся салют, я не знала точно. Забралась с ногами в кресло и принялась смотреть, как она ест. Я, если честно, не заметила, как мы переместились в зал, где горела только одна маленькая лампа у компьютера и мигали гирлянды на окнах. Стало совсем тихо. Мы сидели и смотрели на игру разноцветных огоньков; белая в шоколадный горошек флисовая простынь, больше похожая на плед, мягко согревала наши озябшие конечности. Она вытянула ноги и, устроившись поудобнее, положила их на мои. — Хочешь, я расскажу тебе сказку? Я невольно рассмеялась. Она ткнула меня в бок, мол, ничего смешного и, не дождавшись моего ответа, начала говорить. «Жила-была девочка. Ты её знаешь — это было давно. Просто так давно, что даже не помнишь. Она любила играть одна и выдумывать истории для своих кукол. Она купала их в огромной папиной шляпе, представляя, что это бассейн, устраивала для них дачные домики в огромных зарослях хмеля у ржавого забора, из-под конфетных коробок делала удобные постели. У девочки была одна старая кукла барби, помнишь? Конечно, не только у девочки, это ведь была общая кукла. За неё, совсем непохожую на другие, видимо, из старой серии, которую неизвестно где отыскал сосед дядя Саша, даже бежали наперегонки. Девочка любила эту куклу, но потом про неё забыли. Похоронили в своеобразном гробу — высокой и узкой коробке из-под новенькой игрушки.        Девочка очень любила ходить в сосновый лес по соседству. Шершавые, жёсткие стволы, впитавшие солнечное тепло, пахли просто невообразимо. Одно похожее на большую рогатку дерево она превратила в свою лошадку и с высоты нынешнего положения — а дерево, кроме всего, находилось на небольшом холме — осматривала „свои“ владения. Она видела каждую травинку, купавшуюся в медовом закате, видела высохшие, рассыпанные тут и там шишки и красные пятна маков вдалеке. Знаешь, что она делала по ночам?» Я отрицательно мотнула головой, торопясь услышать продолжение. Эта история казалась мне такой живой, такой тёплой и такой… знакомой. И тем не менее я ждала ответа. «Каждый вечер она смотрела на небо. Немного странно, да? Будто небо может измениться или куда-то исчезнуть. Но она смотрела. Сравнивала черно-фиолетовый с белыми крапинками купол над головой с начинкой черничного пирога. Свято верила, что Большая медведица — это действительно добрая и пушистая медведица, которая тычет холодным звёздным носом нам в макушки, пока мы спим. Её каждый раз убеждали в обратном, но она все равно верила.        А ещё она верила в то, что к детям приходит старик-волшебник: только по ночам и только один. Он приходит к тем, кто плачет. Если бы мы были такими же старыми, добрыми и одинокими, нет, даже последними в своём роде.. смогли бы мы смотреть на то, как дети плачут? Они ведь такие плаксы, правда? — плачут над книгами, над разбитой коленкой, над тем, как кричат друг на друга в своей комнате мама и папа. И волшебник приходил к девочке, перекладывал её с подоконника на кровать и долго-долго, до утра, пел ей что-то ласковое. По крайней мере, она так рассказывала». — А дальше? — спросила я, погрустнев самую малость, и принялась водить по коленке выдернутым из подушки перышком. Кто-то в соседней квартире (благо, слышимость была хорошая) встал, походил по комнате и снова лёг в постель — об этом свидетельствовали громко скрипнувшие пружины. «Дальше? Дальше девочка пошла в школу. Я не говорила? Она пошла в школу раньше остальных — это была очень умная девочка. Рассказывали, она даже решала уравнения в детском саду. Но это неважно, какая вообще разница, что там она решала или не решала? Просто остановимся на том, что она была умной. Больше всего она любила тёмные осенние утра, когда дождь лил стеной, и вода звенела в сточной трубе, а маленький светлый класс становился совсем уютным. В такие дни, будто специально для девочки, не было никаких контрольных и уроки проходили гладко. В такие дни, „хорошие дни“, как она их называла, ей совсем не было дела до того, что с ней почти никто не общался. Её не звали играть в коридорах, а потому она всю перемену просиживала за партой, разрисовывая черновик страницу за страницей. Мама, помнится, всегда ругала её за то, что на неё никак не напасешься тетрадей. Ты, кажется, тоже рисовать любишь?» Этот вопрос прозвучал так неожиданно, что я не сразу вернулась из воображаемого мира, чтобы на него ответить. Картинка пасмурного дня и одинокой рыжей девочки (не знаю, почему она представилась мне рыжей), медленно расплылась, как будто фотопленка, и я снова очутилась на старом, продавленном диване.        Я перевернулась набок, и после моего тихого «да» повисла тишина, нарушаемая только бульканьем воды в аквариуме. Моя золотая рыбка мирно спала. В тот момент мне вообще казалось, что спят все — не только жильцы этого дома, но и всего города, всего света. «Только в конце весны девочка снова оживала. Она с восхищением следила за воздушными белыми клочками тополиного пуха, который заполнял все помещения, все улицы и смешно щекотал нос; глубоко вдыхала приторно-сладкий запах акации в школьном дворе. Она думала, акации растут в каждой школе, представляешь? Ей казалось, школа без акации не школа. Её запах напоминал ей ванильное мороженое и тёплые сумерки.        Летом она снова принималась за игры. Так же заливисто смеялась в кустах хмеля у забора, так же играла в прятки с солнечными зайчиками, снующими в виноградной листве над головой. Её родители выращивали виноград, хотя посажен он был, конечно, намного раньше: может, двадцать лет назад, а может, и все пятьдесят.        Но знаешь что изменилось? Она перестала встречать рассветы. Казалось бы, какая важность! Она ведь тысячу раз видела, как серый предутренний сумрак сменяется светло-голубым, а потом ярко-красная, как мазок кисти, полоса на востоке расплывается все шире и шире. Так заваривается, постепенно темнея, малиновый чай. Так пропитывается кровью белая ткань носового платка. О, она знала, как это выглядело, слишком уж часто такое с ней бывало. Её отец тогда учёным тоном втолковывал ей что-то про сосуды. Но девочка-то знала, что виноваты не только они. Правда родителям никогда не говорила, сколько раз она падала во время своих игр. Девочка научилась не плакать из-за синяков и царапин. Умная девочка, да?        В любом случае, что толку в тысяча первый раз подниматься ни свет ни заря, чтобы увидеть то, что превосходно хранят память и альбом на верхней полке?        С каждым днем в ее шкафах становилось все больше порядка, ее день, как и все наши дни, перестал быть хаотичным, перестал принадлежать только ей самой. Она больше не верила в сказочную посадку царственных львов, маленьких фей — на это просто не оставалось времени. Все происходило медленно, а потому незаметно и мучительно бесповоротно. Она больше не играла так, как раньше.        В одиннадцать девочка выбросила свой дневник, через два года отдала альбом. Малиновый рассвет исчез вместе с ним, а за рассветом ушла и она сама». Я не слышала о ней до недавних пор. Я встретила её на улице, она подошла и, представь себе, улыбнулась. Попросила наклониться, а потом взяла и прошептала на ушко: «Полетели со мной туда, где ты никогда не станешь взрослой?» Знаешь, что я ответила? Я прошептала, помня наизусть выученные строки: — Никогда — это же очень долго. — Верно! Ты помнишь. Она будет очень рада. Я тоже очень рада, — с расстановкой произнесла она и покачала головой. — Вообще.. мы все помним эту сказку. Мы все знаем эту девочку, ну, или мальчика, которыми были когда-то сами. Потому что все мы родом из детства. Может, выйдем на улицу, Медведица заждалась тебя?