Нигде не больно

стеллаж упадёт и раздавит в тебе ребёнка. если спросят, ответь, что нигде не больно. © Hawaiian Sadness — Аскорбинка

Это блядское: «Стой, я всё объясню!» стучит где-то под кадыком, мощно бухает при каждом ударе сердца. Ванечка бежит вниз по ступенькам из рыжего кирпича — сколотым, как зубы старого алкоголика, выщербленным, треснувшим. А вот перила ровные, лакированные. Ему бы, блять, только не упасть. — Стой! Данька орёт. Его руки лежат на талии Ариэль, на ней надето безумно вульгарное платье с дискобольными блёстками и бордовая помада смазана у верхней губы. Она хлопает глазами так удивлённо и так наивно, мол, какое же ты ебланище, глупый Ванечка, да кто тебя выберет-то вообще. Даня хочет объяснить. Даня делает к нему шаг. Ванечка бежит по рыжим зубам лестницы и впадает в бушующий океан танцующих тел, алкоголя и музыки. Биты хлещут по черепушке, а за ними раздаётся оглушительное: «Ваня!», а потом накрывает пустота. Стой! Да иди ты нахуй. Ванечка едет в такси, прижав к груди смятую куртку. Телефон истерично дёргается в ладони, бьётся в конвульсиях вибрации и рингтона. Крышка отлетает на загаженное сидение подержанной девятки — первой машины с шашечками на крыше, которая попалась ему на глаза. Аккумулятор вываливается из нутра телефона, как кишки из распоротого брюха, разве что деталей меньше. Девятка тормозит на светофоре, воцаряется тишина. У Вани режет глаза. Ване так больно, что пиздец просто. Таксист высаживает его у какой-то выцветшей вывески бара — разве такие ещё бывают? — и просит тысячу за получасовое ралли. Ванечка равнодушно суёт бабки, благо, они у него есть. Только они и есть. А ещё виски — гадко-горький, горячий, плюхается в желудок во всю эту ядерную кислоту, и Ванечке становится теплей, живей, осознанней. Твой брат лижется с твоей девушкой. Ха-ха-ха. Он, блять, целует и она отвечает. Она целует, и он отвечает, блять. Второй глоток виски ещё гаже первого. Ваня давится. Ваня не просит ни воды, ни лимона, он взрослый, блять, перетерпит. Какой-то парень из шумной компании по соседству хлопает его по плечу, говорит ему смешливое: «Брат, полегче» и спрашивает: «Куришь?». Ванечка отвечает: — Ну конечно, брат. Ему всовывают в рот Мальборо, поджигают и он давится, не в силах дышать. Серый дым во рту почему-то ощущается жёлтым и слизким. «Я взрослый», — думает Ванечка и допивает залпом. Просит официанта налить ему ещё. И тот наливает, потому что в такой дыре, как эта, всем плевать, что ему шестнадцать, а ещё всем плевать, что ему в мясо разодрали сердце и он должен выхаркать его со слюной и кровью, пока не забились дыхательные пути. Ванечка идёт в туалет — вонючий и грязный, не такой, который подходит потомкам дворян. А ему с какого-то хуя подходит. И Ваня садится на крышку унитаза и ревёт, уткнувшись в коленки (у Ариэль ведь смазанная помада у верхней губы, а руки рыжего мудака даже ниже талии). Ваня вцепляется в волосы и складывается пополам. Его носит по волнам горя, бьёт об острые углы; он в который раз цепляется за развязанные шнурки ботинок, когда сбегает по лестнице. Щёки болят от трения об шершавую джинсовую ткань. Ваня вскакивает и орет: — Объяснить он, блять, может! Кулак врезается в пластиковую стенку кабинки, мгновенно пружинящую от удара. А он что надеялся, что тут, как в кино, будет кирпичная кладка и ссаженные костяшки? Ваня идёт умываться. Ване жарко. Ване херово. Ваня больше не может. Зачем они с ним так? Потом будет ещё стакан виски, пара сигарет, искреннее предложение закинуться экстэзи и категоричный отказ. Потому что Ванечка не дебил, Ванечке просто больно. Потом будет странная, короткая и чертовски бессмысленная драка, в которую ввяжется сидящая с Ивановым компания любителей Мальборо, и Ваня выхватит по роже от какого-то высокого бугая, а другой ещё и ногой его пнёт под рёбра. Ваня заканчивает это погружение во все тяжкие в такси — жёлтом, чистом, вызванным одним из «его» компании. — Спасибо, брат, что вписался, — парень улыбается на прощание. — Пожалуйста, — отвечает Ваня, кривясь то ли из-за разбитой губы, то ли из-за дурацкого обращения. В такси его развозит окончательно — там не воняет бензином, чистые сидения, ненавязчивая мелодия. Ванечка встаёт на путь к своему огороженному палисаднику, к отдраиному туалету и фэйковому гербу на полстены. Дворяне, блять, как иначе. Такси тормозит у калитки, он расплачивается и выходит из машины, по возможности ровно идёт вперёд, крепко прижимая к груди куртку. В каждом окне горит свет, и Ваня впервые вспоминает о счёте времени и выпотрошенном телефоне. Сколько раз мама Полина звонила, не зная, куда делось её недалёкое чадо? А сколько раз папа Антон сокрушался, что вырастил сына-дебила (тут хоть судьба подкинула новенького — в упаковке с бантиком, так бери). Ванечка идёт криво, как бы ни старался, и у него болит в груди при каждом вдохе — ёбаный бугай и ёбаная драка. Всё равно идти нужно. Идти домой. В комнату, где живёт этот рыжий — в свою, блять, комнату! Прийти и уебать за то, что он с ним сделал. — Стой! И это не Данькин голос. Этот грубей и выше. Этот бьёт со спины. Ванечка оборачивается и смотрит. Смотрит в ошалевшие глаза отца — ну, того который первый и не биологический, тут путаница вышла, сюжет для «Пусть говорят». Он сначала теряется, видя перед собой такого сына, но потом его лицо багровеет от гнева. — Ах ты мелкий засранец, ну-ка иди сюда! Где тебя черти носят?! — его голос проносится прямо над ухом, заставляя морщиться. — Телефон где? Не судьба ответить? Звоним тебе третий час, матери уже валерьянки пачку на двоих выпили... — А ты коньяка на пару со вторым папой? — колко парирует Ванечка, потому что не любит, когда его отчитывают, как пятилетнего ребёнка. Отец ещё больше наливается гневом, что в купе с его шапкой-ушанкой выглядит немного нелепо. Ваня только сейчас замечает, что идёт снег. — Куртку надень! Да ты пьяный что ли? — со злостью спрашивает папа, хватая за рукав рубашки и протаскивая за собой несколько метров под луч ближайшего фонаря. Свет как нельзя красочно демонстрирует разбитую губу и подбитый глаз. Папа властно хватает сына за подбородок, чтоб получше рассмотреть последствия драки. Лицо его мрачнеет с каждой секундой. — Отвали, — по буквам чеканит Ваня, грубо сбрасывая ладонь. — Да как ты смеешь так с отцом разговаривать?! Припёрся непонятно во сколько, пьяный, сигаретами от тебя несёт, морда разбита, а ты ещё меня посылать вздумал! — Так у тебя второй сын — ангельская мечта, иди, пой ему колыбельные перед сном, сопли вытирай вышитыми платочками, на герб пальцем тыкай, а меня в покое оставь! — Куртку надень! — Да иди ты нахрен со своей курткой! — выплёвывает Ваня и отшвыривает её от себя. Она странно падает — одним огромным чёрным крылом насмерть забитой птицы. Ване тут же становится зверски холодно. Ветер бьёт именно в тёплое, согретое межреберье, именно туда, где болит. Ванечка жмурится, отступает, лицо его кривится в ужасной гримасе. Папа смотрит растеряно, с немым вопросом в глазах и почему-то страхом. — Вааань... — тихо тянет он, делая шаг вперёд, протягивает руку. — Что случилось? Кто это сделал, а? «Один рыжий уёбок!», — мысленно хохочет Ванечка, отрицательно качая головой. Он жмурится от боли в висках. У него режет глаза, когда папа смотрит так внимательно, будто ему действительно не похер на сына-дебила, в то время как есть рыжий вариант поумней. — Зачем они так, пап, а? Он, правда, не понимает. Холод пробирает до костей, Ваня отворачивается, делает несколько шагов, а потом вздрагивает всем телом, его будто током бьёт, когда отцовская шуба тяжело ложится на плечи. У Ванечки подкашиваются ноги. Перед глазами плывёт картинка. Что-то острое и колючее ворочается внутри, причиняя боль. — Так-то лучше, — с нервной полуулыбкой говорит папа, закутывая его в безразмерную теплоту. Ваня от этого ломается. Ваня понимает, что сдохнет, если не обнимет его. И он обнимает. Наваливается всем телом и, наверно, плачет, потому что ему, блять, шестнадцать лет, он херово умеет пить, херово курить и ещё херовей — разбираться в мудаках, которые не достойны его доверия. — Эй... Ты чего, Ванечка? Тише, тише, успокойся, — приговаривает папа. — На тебя кто-то напал? У тебя телефон украли? Так мы новый купим, ещё лучше прошлого. И тварей этих найдём. Ты кивни, если да, — голос у него срывается, он и сам почти плачет, не в силах понять, что произошло за какие-то пять часов. «Какой к херам телефон?» — думает Ваня, и папа перестаёт выдвигать предположения. Он замолкает и крепко держит, столько, сколько нужно. До тех пор, пока всхлипы не прекращаются. — Давай мы домой пойдём, Катя нам чаю сделает, да? С малиной, как ты любишь. Всё будет хорошо. Он ещё говорит что-то мягкое, пустое и утешительное. Нахлобучивает шапку-ушанку на Ванькину голову, наполовину закрывая глаза. Дойдя до крыльца, Ваня вытирает щёки ледяными ладонями, окончательно возвращая контроль над эмоциями. — Пап, — говорит он посаженым голосом. — Не надо им знать, что я тут... В ответ он получает уверенный кивок. И верит. Пытается растянуть губы в улыбке, но не получается. Зайдя в дом, сбрасывает с себя шубу и шапку, в угол летят насквозь промокшие ботинки. — Господи, вернулся! — кричит мама Полина, стоит ему зайти в холл. Она бросается обнимать, но Ваня уже не находит в себе сил сомкнуть руки. Он просто позволяет ей висеть на нём, пока папа Лёша и дедушка смотрят на него с постепенно угасающей тревогой, а мама Лида без устали крестится. Вот только Ванечка знает, куда нужно смотреть. Он поднимает голову и видит на самой верхушке лестницы смертельно бледного Даньку, вцепившегося в поручни. — Что случилось, Ванечка, кто это сделал? — всхлипывает мама, касаясь пальцами разбитой губы. Рыжий пристально смотрит, хмурится. Ваня высвобождается, отводя её ладони от своего горящего лица. — Я в порядке, мам. Ванечка взрослый, блять, перетерпит. Данька внимательно следит за тем, как он медленно пересекает холл и поднимается по лестнице. Отчаянно-смело таращится, когда оказывается у пролёта и сжимает ладони в кулаки. Ваня смотрит на рыжего урода сверху вниз, и у того на губах больше нет следов бордовой помады. Он идёт в свою — их — комнату, заходит в ванную и не может оттуда выйти. Потому что, выйдя, придётся говорить, что страшнее — слушать оправдания. Ванечка встаёт под поток горячей воды и пытается согреться. А когда всё-таки возвращается, комната неожиданно пуста. Он переодевается в пижаму, ложится в кровать и отворачивается к окну. У Ариэль бордовая помада, платье с откровенным вырезом (для него она бы такого не надела). Это чёртово платье расцветкой, как дискобол, и музыка громкая, резкая. А у зубов ступенек трещины да сколы, по ним тяжело бежать. Дверь открывается, и Даня заходит, неловко топчется у проёма, а потом подходит к изголовью кровати и присаживается на пол, делая их лица практически на одном уровне. Долго и пристально смотрит, разглядывает. — Мудаком себя чувствую. Даня матерится и это странно. Нервно облизывает губы. Ваня дышит надсадно и хрипло, таращится стеклянными глазами, и даже кулаки у него не чешутся по-мужски поговорить с этим рыжим, потому что тот сам себя изведёт разбитой и несчастной Ванькиной рожей. — Я люблю её, — объясняет Даня. Ах, так вот он что хотел объяснить. Жаль, Ванечка не остался, не выслушал. Он говорит: — Ты ведь знал, что я её люблю, да? А должен: «Ты ведь с самого начала знал, что тебя выбрали по ошибке». Ваня знает это. Он всегда это знал. — Скажи мне хоть что-то, пожалуйста, — голос Дани пронзительный, звонкий и слишком громкий в давящей тишине. — Наори на меня, ударь, назови мразью последней, только не молчи, слышишь?! Ваня хочет спросить у него: «Больно, да?» Он нажимает на выключатель, и свет гаснет, вместо виноватого лица оставляя лишь темноту. Рыжий ведь умный, он понимает намёки — сгорбившись, сидит ещё пару минут на полу, а потом уходит в сторону своей кровати. Ванечке снятся кошмары — вместо солнца вертящийся дискобол, небо багрово-красное, оно пузырится, беснуется яркими красками июльского заката. Раскатами грома звучит это блядское: «Стой, я объясню, я люблю её» (да уж, какое же ты наивное ебланище, Иванов). Ариэль хихикает (вот ведь сука), пока биты хлещут по черепу изнутри. В груди режет, сухие хрипы царапают горло, а потом внезапно посреди июльской грозы раздаётся оглушительно громкое: «Ваня!», и рыжее солнце взрывается сверхновой звездой. Хлопает входная дверь. Ванечка беспокойно мечется по подушке, пытаясь выпутаться из затяжного сна. До него доносится рой взволнованных голосов, которые жужжат, как встревоженные пчёлы. — ...сорок и два, — говорит незнакомый мужской голос. В вену больно тыкается иголка. Ванечке мерещится, что его несут на носилках со второго этажа. Лестница у них белая, красивая, не то что те рыжие щербатые зубы. Уже внизу кто-то заботливо подтыкает одеяло, кто-то сетует и хнычет, кто-то целует в лоб. С оглушительным звуком открывается, а потом закрывается дверь машины, и они едут под аккомпанемент однообразно воющей сирены с красно-синей подсветкой. Ване делают ещё один укол, отчего он шипит и дёргается. Кто-то берёт его за руку. Он поворачивает голову и видит через силу улыбающегося отца. Ну, того, который отдам-тебя-в-Суворовское-если-за-ум-не-возьмёшься. И Ванечка взялся, честное слово. Вот прямо так взялся, что надорвался по пути.