Солнечная тридцать шестая

До «солнечной» ехали спецэтапом, ни стоянок, ни пересылок, четверо суток безостановочно грохотали колёса. Почему название такое? Ирония это, мужики, очень, очень хуевая шутка. Но сутки там идут за трое, срок скидывают даже пожизненным, потому и желающих на участок — с избытком. Только рвутся туда здоровые, сильные, злые, сам чёрт им не брат, а возвращаются с обрубками вместо ног. Не у всех, конечно, но у каждого третьего. Аккурат, как сутки засчитываются да срок скашивается. Днём в вагоне было душно, мутно от вони перегретых тел, пробуешь дышать через рот, но кажется, что чужой пот прямо на языке оседает. Мерзко. Еще и титан сломался, но у кого-то предусмотрительного в заначке оказалась вымоченная в воде наждачка, так что чай не заваривали, а варили — по-привычному, на тонком синем пламени. Гарь утягивало под потолок. Ночами легчало — холодно, через расшатанные, забранные стальной решёткой окна сквозило озоном. А звёзды за окном — лучше вообще не знать, что такие бывают, жалким себя чувствуешь, никчёмным, словно со дна колодца смотришь, куда сам прыгнул. Кругом храпели, травили байки, вызнавали про общих знакомых и земляков, резались в карты на пайковые хлеб и селёдку, гадали, что дальше. «Ничего», — думал Джаред, забившись на третью полку, сгорбившись и поджав под себя ноги. — «Либо выживем, либо нет, чего уж проще». Он, конечно, надеялся на первое, и перестук колёс отдавался эхом тревожного и даже будто радостного ожидания. Джареда приговорили к двадцати пяти годам строгача, «солнечная тридцать шестая» сулила свободу через десять лет. На таких условиях он отправился бы хоть в преисподнюю. А тут — подумаешь, дорогу строить, подумаешь, через болота… Поезд в очередной раз завернул по длинной, плавной дуге. Путь лежал на северо-восток, в край низкого, белого солнца.

12-й километр Тридцатиметровые сосны, колючая проволока внатяжку по стволам, бараки с потемневшими, волглыми крышами, и котлован — широкий, но неглубокий, а впереди — рыть и рыть ещё много километров. Потом — отсыпка, «подушка», «одежда», наложить плиты, залить щели бетоном. Работы — на два джаредовых срока. Почвенный слой здесь таков, что нельзя нарушать ни колёсами, ни гусеницами. Скат горы — двадцать четыре градуса, а значит, и экскаваторов никаких. Всё это объясняет Джареду Джефф. У Джеффа вместо зубов — гнилые пеньки и пары метров тонких кишок не хватает, а в остальном он держится вполне бодро. Когда-то Джефф воевал, и это сказывается. На исходе последних часов работы он нередко забывается от усталости, вскидывает лопату на плечо и «расстреливает» охранников из «окопа». Никто не удивляется. Охранники здесь злые (а где добрые?), но ленивые. Бродят туда-сюда, автоматы закинуты за спины, как рюкзаки. Тревожиться не о чем, отсюда не бегут — если в болото не провалишься, так гнус сожрёт. А во избежание дерзких планов мази этой, противогнусной, полагается по шлепку на смену в одни ладони. Первые ночи новички уснуть не могут — от непривычной, непосильной нагрузки боли накатывают дикие. Кто-то терпит, кто-то мычит, воет при каждом движении и требует врача. Но за окном, прикрытым жёлтой газетой заместо шторы, стеной стоит дождь. Землю размыло в каток, до утра никому не войти-не выйти, хоть оборись из своего угла. Справа дрыхнет Джефф, бормочет во сне страшное. Слева — Дженсен. Джефф сказал, что его так зовут, из самого Дженсена слова не вытянуть. Вечно молчит, один всегда, на самые опасные участки тоже молча вызывается, отмороженный в этом совершенно. «Не жилец», — говорят про него и потому сторонкой обходят, точно прокажённого. В обычной тюрьме его затравили бы или чего похуже, но, когда вкалываешь по двенадцать часов, сил на подобные забавы ни у кого не остаётся. Дженсена просто игнорируют. А Джареду вот койка рядом досталась, ничего удивительного. Суставы тянет и крутит, как дрелью прошивает. Джаред лежит на животе, обливаясь потом, грызёт подушку. Терпит. Вода хлещет по крыше, сочится по стенам, отсыревшие одеяла пахнут псиной. — Держи, — доносится вруг шёпот с соседней кровати. И Джареду прямо под руку падает маленький пластмассовый пузырёк. Джаред хочет спросить, почему. Хочет спросить, почему, блядь, не час назад, он же чуть дыру себе в щеке не прогрыз. Хотя плевать. Медленно, натужно, словно кукла на проржавевших шарнирах, Джаред крутится под одеялом, растирает колени, локти, плечи, поясницу — едва доставая. Мазь жирная, густо пахнет спиртом и кедром. — Спасибо, — кидает он пузырёк назад в темноту, — спасибо, Дженсен.

15-й километр Шаг у Джареда шире, но он всё равно отстаёт, идёт — будто кандалы волочит, грязь и набившийся в нее щебень липнут на сапоги комьями. Он едва поспевает за ко всему, кажется, привычным Дженсеном. В непогоду здесь не просто паршиво — невозможно. Природа калечит — выворченными из земли булыжниками, обломанными ветвями, в два кулака толщиной, оторванными от кровли листами железа. Лес, зелёный при свете дня, становится чёрным, и воет, воет, жутко и надрывно. Параллельно основной траншее по обе стороны тянутся нагорные канавы, они Уже, но глубже, как раз для стока воды, не дай бог забьются, затопит всё к чёрту, снесёт основу. — Прорвёт — русло котлован размоет, уйдёт в сторону, — не оборачиваясь, кричит Дженсен сквозь дождь, слов не разобрать половины. — Шевелись давай! — Что? — хрипит Джаред ему в спину. — Пиздец, говорю, будет, — и командует, — ты справа, я слева, пошёл, ну! — И скатывается через ров, похожий на обмельчавшую реку, выбирается на другой стороне. У Джареда в одной руке топор, в другой — что-то типа рыболовного багра, деревяшка с примотанным проволокой ржавым крюком на конце. Чтобы рубить и тащить из канавы сучья. Замахиваясь для удара, главное — не оступиться, удержать равновесие. Когда он опускает топорище, из рукавов выплёскивается вода. — Дженсен! Он уже знает, как это бывает, видел. Когда здоровенный сук, колючий и разлапистый как павлиний хвост, переворачивается, надломившись, и подсекает под колени, накрывает, тянет за собой. Поэтому в дождь людей на такую работу не выгнать. Никого, кроме Дженсена. А Джаред, дурак, решил помочь, подстраховать. Вспомнил мазь и как лежал пластом, трясся от боли. Дальше всё смутно. Кажется, сиганул в котлован, ободрал ладони об острые камни, пока карабкался наверх — полтора метра всего, но всё время соскальзываешь, будто с ледяной стены. Он помнит только, как оттащил Дженсена подальше, как рухнул вместе с ним на склизкий мох. Дженсен, конечно, и сам мог ходить, но Джаред вцепился в него, почему-то уверенный, что тот покалечился. — Пусти, мать твою! Вот ебанутый! От пощёчины у Джареда звенит в ушах, он отшатывается, прижимает подбородок к груди. Ему кажется, что у него истончаются виски. Ему кажется, что одежда на нем — как гранитная плита. Ему кажется, что он тонет.

16-й километр Вопрос с трудочасами и трудозатратами здесь решается просто. Вдоль канавы, промежутком в сто пятьдесят метров, расставлены бочки с водой. Отмахал лопатой норму — можешь пить. На поверхности плавает алюминиевая кружка на цепочке, бороздит дождевую воду. Дженсен уступает Джареду свою очередь и незаметно суёт в руки скомканные вязаные рукавицы. Имея деньги или что-нибудь на обмен, здесь можно всяким разжиться. Охране на это начхать, хоть в костюме-тройке выходи на работы. Кто может — тот себе жизнь по-всякому облегчает. Джаред с местными хитростями пока не освоился, да и не было у него ничего, даже курева. — Спасибо, — говорит Дженсен, не глядя в лицо. Ну да, Джаред спас его. А потом сорвался в какую-то дикую истерику, и ещё вопрос, кто кого до лагеря дотащил, хотя ногу поранил Дженсен — раскроил об острый сук, не до кости, но глубоко, рвано. — Не бери в голову, — Дженсен слизывает пот с верхней губы. — Тут мужик один был, прям боров, шрам поперёк горла. — Он показывает, где именно, чиркает обгрызенным, грязным ногтём через кадык. — На вторую неделю замяукал, представляешь. Деревья начал помечать. Ты ещё молодцом. Джаред осторожно натягивает рукавицы на опухшие суставы. — Дженсен? — спрашивает вдруг и понимает, что уже месяц прошел, а он ни разу не поинтересовался. — А что мы строим? Что за дорога будет? Рядом, придушенная на поводке, заходится в хриплом лае овчарка. — Из жёлтого, блядь, кирпича, — Дженсен плюёт себе под ноги. — Приведёт в Изумрудный город. Раворачивается и уходит на своё место, поудобнее перехватывая лопату голыми ладонями. Джаред переводит взгляд к горизонту, где из ветренной бездны каждое утро вырастает горбатый зелёный утёс.

18-й километр — Шёл домой, а в переулке укурки какие-то деда избивали. Помню бороду седую в розовой луже. Их трое было, тощие, решил, нарики. Я пьяный был, счастливый… Неважно. Дальше провал — ну, как с тобой тогда, в лесу, затмение нашло. Двое убежали, а третьего забил ногами — насмерть. Понимаешь, я думал, они напали, ограбить хотели. Старик, немощный, борода эта. Оказалось, мразь, бомж местный. К детишкам подкатывал, лапать пытался. А там сестра одного из этих. Ч-ч-чёрт… — Эй, у меня спирт есть — хлебнёшь? — Не надо — Джаред…

22–й километр Рывками втягивая воздух, влажный, с привкусом гнили и зелени, Джаред скользит, упираясь подошвами в жирную землю, тянет на себя верёвку — и Дженсен с уханьем поддаёт снизу, по пояс в канаве, вываливает наружу острую, колкую махину обломанных веток. Вода бурлит, освобождённый поток несётся по руслу, и Джаред следит, как в жёлтой пене крутится мелкий лесной сор. Над ними дугой нависает чёрный, изъеденный короедами ствол. Разлапистая крона угрожающе шелестит — такие твари просто так не сдаются. Джаред ловит себя на мысли, что думает о деревьях, как о хищниках. Дженсен выбирается из канавы, прихрамывая, с хрустом разминает спину. Его лицо кажется серым, вытертым, словно дерюжка. Он смотрит на дерево, что-то прикидывает, перехватывает топор и переводит взгляд на Джареда. — Подстрахуешь? — Дженсен… — Чего тебе? Джаред смаргивает дождь с ресниц. — Ты сдохнуть хочешь что ли? — Не понял? — щурится Дженсен. — Ну, вечно лезешь туда, куда никого по доброй воле не загонишь, — Джаред смотрит ему в лицо, все в потеках грязи, упрямое и злое. — Будто нарочно подставляешься. Зачем, Дженсен? — Отъебись, а? Джаред отступает назад и садится, не спуская с него глаз. Задница оказывается в мокрой поросли остро пахнущей травы — круглые бархатистые листочки ровным ковром застилают свободный от мелколесья пятачок. Мята — потому и комаров нет. — Просто спросил, — говорит он. — Я просто спросил. Тот снова мотает головой, и мелкие брызги веером разлетаются от стриженой макушки. — Не суй нос, куда не надо. — За что ты здесь? — Здесь все за одно и то же. — Нет. Ты. Дженсен идёт к нему — злой, чёрный, топор скользит в руке, словно он про него забыл. Перебирается через отводную канаву и нависает, сверлит взглядом ярких глаз, цвета мокрых листьев, опостылевших до чёрта. — Я просто спросил… — повторяет Джаред, растерянно, борясь с желанием отползти в кусты. — Интересно тебе, да? Про то, какая дерьмовая у меня была жизнь, пока я не встретил человека, у которого жизнь была ещё дерьмовее? — Дженсен цедит слова сквозь зубы, дождь лупит по его плечам, стекает по лицу, размывая грязь. — Как мы вместе выбирались из этой срани, тащили друг друга, ломались, но тащили, блядь. Как дочка родилась — и чуть полегче стало дышать, посветлело. Работу нашли оба, держались друг за друга… — голос срывается, клокочет в горле. — Я вкалывал в три смены, чтобы только не менялось ничего, не рушилось. И мы выбрались. Как я тогда думал — выбрались. Пока не пришёл в один прекрасный день домой — и не нашел жену в ванной. С красной, блядь… красной водой, — Дженсен то ли плачет, то ли это дождь — не разобрать. Упираясь в колено, склонившись, выплёвывает Джареду в лицо. — Тот мудак знал, кем она была до встречи со мной, чем зарабатывала на жизнь, и сам решил подзаработать. А я ни хрена не видел, ни хрена не знал, пока не вышел на него, ублюдка этого, и не грохнул нахуй. — Дженсен… — Заткнись. Вот сейчас — заткнись. — Дженсен выпрямляется, тяжело дыша. Смотрит невидяще. Где-то вдалеке глухо ворчит гром. — Дженсен, — говорит Джаред, сжимая кулаки, сгребая пушистые мятные листья, и воздух наливается терпким запахом. — Послушай. Нет. Ты не прав. Ты себя убиваешь за то, что не уследил, что не знал, но… — Я себя убиваю за то, что плевать я хотел на неё, на дочку, на всю эту грёбаную счастливую жизнь, — глухо говорит Дженсен, глядя на Джареда сверху вниз. — Я держался за них, потому что больше не за кого было. А когда всё кончилось, я понял, что мстил не за них. За себя. За то, что всё опять псу под хвост. Не справился. Не смог, — он неожиданно усмехается. — Зато подставить тех, кто мной дорожил, смог на раз-два. Вот такая сказочка. Нравится? Он присаживается на корточки напротив Джареда, смотрит едва ли не с жалостью. — Что, разочарован? Думал, я герой, как ты? — Чушь не пори! — вдруг взрывается Джаред, и раскат грома, близкий и тревожный, врезается в мозг, как пуля. Рядом с громким треском ломается ветка. — Никто здесь не ангел, чёрт, и тут такое место, что прощаешь себя, но если уж не получается… Дженсен, если не получается, то давай хотя бы вместе попробуем? — Джаред сам не замечает, как голос срывается на шёпот, как он сам подаётся ближе. — Короткая у тебя память, Джаред, — Дженсен качает головой. — Забыл, что ли, что я уже пробовал? Неожиданно ворот Джареда скручивается в грязном кулаке, они едва не сталкиваются лбами. Мокрые насквозь, грязные, жалкие. — Так, да? — шепчет Дженсен. — Или ты вот так хочешь? Думаешь, зачтётся? Джаред слизывает с губ дождь и вкус Дженсена — ни тот, ни другой не закрывают глаз. Щекой Джаред вминается в листья, башка кружится от запаха. Дженсен зло сдёргивает с его плеч куртку, всё застревает на локтях, по голому загривку, по спине между лопатками хлещет колкий крупный дождь. Мыслей больше нет — пусть всё, как в котле, как в бочках тех, с ржавой, оловянной водой. Наверное, надо прекращать всё это. Наверное. Он пытается скинуть с себя Дженсена, но тот пришлёпывает затылок тяжёлой ладонью, всаживая чуть ли не носом в землю. — Лежать. Лежать, я сказал! Мокро лежать-то, хочет сказать Джаред, но вместо этого невразумительно мычит, когда Дженсен с силой кусает его сзади за шею, возит носом по затылку, притирается бёдрами. Голую задницу царапает грубая ткань, шершавая холодная рука тискает бедро, больно. Джаред ворочается, но хрен вырвешься — Дженсен сильнее. И совсем не хочется думать, что придаёт ему сил. От запаха мяты, выстилающего ноздри, хочется блевать. — В кармане, — хрипит Джаред, сплёвывая жирную землю, — масло… — Блядь! — Дженсен отпускает его, падает рядом, опустошенный, вмиг растерявший и злобу, и силу. Ну да, Джаред хотел, думал об этом. Смешно, господи, смешно же. — Давай попробуем, — тихо просит Джаред, притягивая Дженсена к себе. — Давай…

25-й километр От тоски здесь даже пням имена придумывают, у всякой развалюхи есть своё название. И чем оно нелепее, тем более удачным считается. С «солнечной» ещё пошло, хотя солнце здесь холодное, вылинявшее, и даже такое, оно показывается, хорошо, если дней двадцать в году. Квадратный сруб под скособоченной, мохнатой от нанесённой ветрами хвои крышей гордо именуется театром. Ни комнат, ни перегородок — только расшатанные, грубо сколоченные скамьи рядами и небольшой помост как жалкое подобие сцены. Место для редких собраний, когда из-за непогоды заключенных на улице не согнать. Вернее, сгонять можно, но кто ж тебя услышит. От усталости, от тяжёлого запаха затылок скручивает винтом. Джаред, сам того не заметив, приваливается к Дженсену плечом, с трудом различая отдельные слова в общем гомоне. — … Люди требуются на пятьдесят восьмой километр, на лесоповал. Срок — месяц, шестьдесят центов в час. — Ага, это откуда Майк без глаза вернулся? Как же! — Зато в бога уверовал, потому что остальные-то… Джаред не слушает, голова под тяжёлым свинцовым обручем клонится к Дженсену на плечо. А в следующий момент он теряет опору, и тут же вздрагивает, подскакивает в приступе страха — как всегда, когда насильно вырывают из сна. — Я пойду. — Дженс… Он стоит вполоборота. Желтая точка висящей на голом проводе лампочки дрожит в его зрачках, кто-то курит, и на заострившиеся черты наплывает дым.

31-й километр Неразличимые, тянутся дни. Более или менее ярким событием можно считать пару суток в медчасти с раскроенным плечом. Дали анальгин, шили кривой иглой, похожей на рыболовный крюк. Было почти не больно. Как-то перед сменой заходит навестить Джефф. — Ты от него заразился, — говорит, расковыривая размякшие мозоли на ладонях. — Чуть руки не лишился, а тебе плевать. — Кажется, он прав, — говорит Джаред. — Мы сделали то, что сделали, и оно сидит — вот тут, — больной рукой он тыкает себе в солнечное сплетение, повязка на ране начинает намокать. — Я вот себя простил почти, но тот, кто другого человека ногами забил, он же не делся никуда. Сидит. И даже если руку отрезать или ногу. Зверь-то внутри. — Нет, — Джефф трясёт плешивой головой. — Ты не зверем родился. Всё можно изменить. Счастья не будет и, наверно, хорошего тоже ничего не будет, но человеком себя чувствовать, жить по совести, дальше жить — плохо разве? Джаред закрывает глаза и отворачивается к жёлтой, растрескавшейся стене. Жить, пожалуй, неплохо. Только чего оно ради, если ты никому в целом свете не нужен. Если тот, кто тебе дорог, выбирает не тебя, а черноту внутри. За окном слышатся выкрики. — С пятьдесят восьмого прибыли, — говорит Джефф, поднимаясь. — Не пойдёшь встречать? Уезжало одиннадцать человек — интересно, сколько вернулось? Интересно? Джаред тоже встаёт, с трудом, неловко поддерживая здоровой рукой пульсирующее болью плечо. — Идёшь? — спрашивает Джефф от двери. — Нет. Он сидит сгорбившись и смотрит в окно. Туда, где за двойной рамой, за серым, мутным стеклом, нудно дребезжащим под ветром, за грязным плацем, за бараками, за чёрными соснами, за всей его теперешней жизнью уходит и все никак не уйдет залитая дождями «солнечная» тридцать шестая магистраль.