Пыльца

Жизнь за городом не для него. Это Катсуки уяснил для себя еще при первой же поездке к бабушке на все лето, когда тому едва ли исполнилось восемь. Старинный, потрепанный чужими воспоминаниями дом чуть поскрипывал от сильного ветра, но в основном лишь тихо улыбался одними своими глазами-окнами, гордо стоя посреди летнего пекла, многочисленных полей и лугов, по всему периметру окруженный огромным, давно запущенным бабушкой садом. Это было единственное место, где Бакуго не чувствовал скуки и сонливости, бродя между карликовыми яблонями и вишнями, ловя разных жуков и устраивая себе обеденный сон в тени деревьев, — тех, с которых уже начинался негустой лесок. Плющ назойливо оплел каждый уголок сада, сорняки упорно прорастали из каждой трещинки сухой земли. Для бабушки это — неухоженный двор, а для мальчишки - его отражение. Он так же упорно прорастал сквозь сверстников своими корешками, назойливо оплетая своим завышенным самомнением других ребят, и еще с детства слишком выделялся в этом «цветнике». Только вот никто не смел ему и слова сказать по этому поводу. И все же, несмотря на свое многообразие, этот сад не мог заменить любимую шумную Москву. Катсуки обожал бешеный ритм, когда времени и сил по нулю, а дел еще столько, что даже вздохнуть спокойно нельзя. Бокс, химия, плавание, математика — все с малых лет. А чтобы, как летом искать жука-носорога в траве и вслушиваться в журчащую тишину, его толком и не научили. Поэтому большую часть времени он, конечно же, сдирал кожу на костяшках сжатых кулаков тем, что по часу избивал прочную кору молодого дуба, корча рожи с громкими криками, иногда вставляя в конец очередной фразочки «чертов Деку». Тогда-то, втихую наблюдая за мелким мальчишкой сквозь изумрудную крону деревьев, Очако впервые и подумала о том, что это, пожалуй, самый интересный человеческий детеныш из всех, что она когда-либо видела. А со временем, еще и самый красивый. Катсуки раздражали эти летние поездки с каждым годом все больше, потому что жуков уже искать не хотелось, рюкзак трескался по швам от множества набранных книг (единственное развлечение), а сад становился все больше и ярче. Едва юноше минуло пятнадцать, он слишком поздно заметил, как пестрил разнообразием цветов и растений этот сад, каким бесконечным он начал казаться, и, как легко, по сути, можно было в нем потеряться на добрые четыре часа, прогуливаясь вдоль хаотично взращенных цветов, кустов и деревьев, от возникновения которых бабушка лишь недоуменно пожимала плечами. Урарака ничего не могла поделать со своими чувствами. Она облетала каждый цветок, разглядывала каждый листочек, ища в нем изъяны и сосредоточенно хлопая стрекозиными крылышками. И все лишь для того, чтобы вечно недовольный и такой непонятный Катсуки, распускавшийся для нее словно самый прекрасный на свете цветок, наконец, улыбнулся. И не было в ее жизни ничего более волнительного, чем прятаться в бутоне нераспустившегося тюльпана, слушая, как размеренно вздымается его грудь, когда он ложился на траву, чтобы почитать или окунуться с головой в яркий дневной сон. Ее щеки так по-человечески румянцем сливались с пышными розами, отчего на следующий день цветы распускались чуть ли не от одного только шага Бакуго, от одного банального касания его ступни о прохладную зелень. Однако Катсуки было сложно чем-то удивить. Он днями сидел на ветхой скамье — единственной, что Очако заботливо не позволила оплести виноградной лозе, и готовился к предстоящему году в элитном университете. Взрослый восемнадцатилетний юноша, напряженно заучивающий материал и все также нещадно избивающий прочную кору деревьев со страстными речами и непонятными фразами, но для маленькой феи он все еще самый бесценный цветок, который она вырастила. Когда в его комнате ночью гас свет, он прилетала к нему, звеня перламутром собственных крыльев, расправляла его одеяло, целовала прикрытые веки, оставляя блестящие следы пыльцы, глядела на него по минуте, будто просиди она над ним хоть всю ночь, как той и хотелось, был бы нарушен какой-то особый запрет, и улетала, чтобы к утру привести сад в порядок. Но какие бы цветы Урарака не пыталась вырастить, Бакуго все равно глядел только в мелкий шрифт своих учебников, горя желанием быть лучшим и приминая широкой спиной длинную траву между яблонями. Так что фее оставалось лишь делать эту самую траву все мягче и длиннее, чтобы парень валился на нее, как на мягкий матрас и подолгу лежал бы так, рядом с ней, даже не догадываясь об этом. И перед самым своим отъездом, когда сад, вместе с Очако, чуть ли не кричит отчаянно ему вдогонку «Не уезжай! Останься!», Катсуки скидывает сумки с вещами на нагретую солнцем землю и останавливается перед целым «букетом» хризантем — белых, красных, оранжевых. Таких пышных, с острыми лепестками. Он наклоняется, зарываясь носом в распустившиеся бутоны, а спрятавшаяся фея трепещет крылышками, подобно своему сердцу, и не может отвести взгляда от мелькнувшей улыбки на любимом лице. Жаль только, что феи так мало живут. Бакуго приезжает только через год, и он, кажется, все это время искренне желал своего возвращения. Сад встречает его все так же ласково и по-игривому пестро, цветы уже без всякого смущения тянутся к его лицу листьями, ведь она так ждала его, так мечтала, чтобы он снова прилег на мягкую простыню травы. Очако счастлива, весь блеск в ее глазах полностью отражается в каждом уголке сада, в нем плещется вся ее любовь к жизни и к Катсуки, несмотря на то, что крылья уже не звенят так весело и беспечно. Он просыпается на следующий день, с приятным облегчением чувствуя немного липкие следы пыльцевых поцелуев на щеках и над ресницами, ведь он тоже ждал своего возвращения, так наивно и глупо, но ждал, очень ждал. А на прикроватной тумбочке лежит цветок. Роскошная и пышная, почему-то наводящая тоску по кому-то, багряная хризантема. Она еще тянется к нему лепестками, но увядает почти что на его глазах. Это последнее лето, когда сад цветет так насыщенно.