Нет лекарства от смерти

... спасибо, что был моим другом. Ньют. Постскриптум: писать письма не просто и, как оказалось, не просто заканчивать их.       Томас почти ничего не видит из-за застилающих глаза соленых слез, мягкий убористый шрифт плывет на серой от пыли и грязи, невероятно сильно измятой бумаге, прыгает из стороны в сторону, все сильнее и сильнее превращаясь в обычное черное пятно. Он моргает, затем еще и еще раз, пока открытой руки его не касается нечто теплое, еле заметные скулы и щеки украшены маленькими прозрачными жемчужинами, медленно лениво они скатываются вниз, обводя бархатную кожу полукругом и очерчивая крутую линию подбородка, чтобы затем сорваться куда-то вниз, наконец пропадая из виду. Томасу казалось, что за это время, спустя столько бессмысленных смертей и ужасных событий, он выплакал все слезы но, как оказалось, был решительным образом не прав.       Пальцы будто не слушаются его, они живут своей жизнью, вон, смотрите, как бесстыдно гладят сгиб разделяющий лист на два куска поменьше, а затем воровато касаются дорогого имени, выведенного слишком яркими, черными, как смоль чернилами. Наверное, это было бы нечестно, закончи я все так, нечестно по отношению к тебе, ко мне и к нам. Помнишь ту ночь на пристани? Ты помнишь, как шумела вода?       Ночь опустилась на удивительное по своей красоте место, вода зашумела сильнее - начинался прилив, волны, как сумашедшие, бились о берег и камни, рассыпались на сотни и тысячи капель, чтобы с новой силой ударить о земь, они толкали близ пришвартованный, проржавевший корабль и даже шевелили деревянный понтон; где-то в далеке бледнел кривой рог полумесяца, служащий единственным источником света для них сейчас. Холодный чуждый и загадочный он возвышался над их головами, игрался голубым свечением в светлых волосах, рисовал свои чудные узоры на коже, то и дело отбрасывая неясные тени то взад, то вперед.       Им выделили комнату - одну на двоих, хотя слово "комната" уж слишком громкое для четырех неровных стен покрытых кое-где облупившейся краской, это было небольшое помещение размером два на два, не сказать, что удобно, но жить можно. Почти без мебели, если не брать в расчет полуразвалившийся камод, держащийся лишь на добром слове, пару тряпок, сброшенных на него же и зеркало, заляпанное, местами ободранное, но целое, повешанное на гвоздь, крепко вдолбленный в стену. Томас входит в их новую спальню первым, за ним почти сразу же в комнатенку просачивается и Ньют, в руках у юноши зажата толстая красная свеча, которая чуть позже занимает свое почетное место на том же самом комоде (керасиновую лампу зажигать долго, естественного освещения попросту не хватает), опасно скрипнувшем в тот момент, когда Ньют попробовал облокотиться о него бедром. - На полу спать будем? - коротко уточняет юноша, недовольным взором окинув четыре стены. Друг лишь неясно пожимает плечами. - А матрац нам на что?       И вправду, в этой суматохе (свечка неожиданно принялась течь так, что Ньют был вынужден отвлечься на нее), да и в полутьме сложно было что-то разглядеть, порой и лица напротив он не видел, не то, что матрац, что почти что слился со стеной. В это же самое мгновение Томас приближается к подпиравшему стену пружинному матрацу, с оглушительным грохотом их спальное место валится на пол, кажется, они взаправду наделали много шума: уныло гудят парочка половиц, и недовольно скрипят пружины, заключенные в плен пуха и перьев. Ньют заходится кашлем, кое-как прикрыв рукавом кофты нос и рот, что не сильно помогает, если быть честным, он, сощурившись, пытается разглядеть хоть что-нибудь в облаке из пыли, пока Томас по ту сторону делает тоже самое. - Да-а, не густо, - звучит откуда-то справа, и Ньют готов поклясться, что запустит в дурную голову своего товарища вон ту керосиновую лампу, если он не прекратит поясничать.       Ногой Томми пододвигает их спальное ложе чуть ближе, Ньют всерьез боится, что его товарищ поднимет вверх еще одно пыльное облако, поэтому боязливо отступает назад, а затем и вовсе - прикрывает рот рукой. Томас же лишь хмыкает и в ответ зовет его чистюлей; уперевшись своими круглыми коленями в матрац, парень тянется куда-то вперед, но в полутьме плохо удается понять за чем именно.       Относительно чистая простыня плавно ложится на чуть потрепанный матрац, укрывая его своим желтовато-белым полотном, Томас валится следом, сминая своеобразную простынь своим поджарым крепким телом, затянутым в плотную джинсу и серо-голубой хлопок и стонет устало и недовольно. Я помню, как одна из пружин чуть не угодила тебе в ногу, помню, как ты ругался, когда пытались опрокинуть его на другой бок, и помню, как поцеловал меня.       Томас присоединяется к нему, когда Ньют почти спит, блондин лишь лениво приоткрывает глаз, ощутив некоторое движение в опасной близости, но затем и вовсе резко раскрывает их, потому что Томас абсолютно точно навис над ним. Руки иммуна крепко сжаты в кулаки и упираются по обе стороны от его, Ньюта, головы, он даже готов поклясться, что Томми прижал ему пару прядей на челке, острые колени еле ощутимо давят на крепкие бедра, а лицо зависло в какой-то паре сантиметров от его. Горячее чужое дыхание щекочет темный веер ресниц, светлые волосы, так некстати упавшие на умные глаза, и даже курносый нос. - Я грязный, а ты тяжелый, - говорит он крайне серьезно и даже умудряется пихнуть слишком настойчивого друга коленом, - Томми, пусти.       Его не нужно просить дважды: недовольно сопя, но молча, парень отодвигается от него, а затем с самым горьким и печальным вздохом на какой только был способен, валися рядом, так, что пружины скрипят, и Ньют всерьез начинает бояться, что какая-нибудь из них решит покинуть свое место обитания и вырваться наружу.       Он поворачивается к нему всего мгновение спустя, потому что и вправду сложно выдержать настолько пристальный взгляд, адресованный твоему же уху и глазу. Томас выглядит слишком счастливым, будто ребенок в рождественскую ночь, он словно изнутри светится, хотя Ньют готов заверить, что это не так, Томас слишком домашний, теплый и уютный, как связанный бабушкой колючий свитер, его улыбка, взгляд, - в них столько неподдельного счастья и тепла. Наверное поэтому Ньют целует его. В его жизни слишком давно не было этого пресловутого "счастья".       Счастье на вкус оказывается точной копией Томаса и даже пахнет, как он: пылью, жгучим солнцем и солью; в первое мгновение он нерешительно касается чужих, плотно сомкнутых губ, а потом пробует прихватить нижнюю губу своими, выходит плохо, и Ньют готов заверить всех присутвующих, если бы Томас не улыбался каждую секунду, было бы немного проще целовать его. Томас же будет винить во всем Ньюта, потому что и тот расплывался в улыбке каждый раз, когда Томас было хотел его поцеловать.       Это неловко, потому что пару раз они несильно, но ощутимо стукаются лбами и подбородками, большую часть времени они улыбаются друг другу и смеются себе под нос. Но целовать улыбку Ньюта еще приятнее, чем его губы. Почему-то сейчас мне хочется, чтобы и ты вспомнил все это, чтобы ты запомнил меня именно таким. Томми, помнишь, как ты назвал меня ребенком? - Ты невыносимый. Убери руки от моего уха, - в его голосе слишком много возмущения, чем должно быть. - Только когда твоя нога покинет мое бедро. - Это щекотно! - почти воет Томас и не больно толкает друга рукой в грудь, Ньют не сдвигается ни на сантиметр, зато его улыбка становится лишь шире, - Ньют? - М? - Я хочу тебя поцеловать. И правильно, что не помнишь, ты не говорил, но я всегда видел это в твоем взгляде.       В какой-то момент места на матраце становится катастрофически мало, воздух вдруг превращается в жидкий и горячий кисель, каждый вдох дается им с огромным трудом, ног и рук по общим подсчетам выходит слишком много, они мешают им больше, чем помогают. - А что, если это все? - спрашивает Ньют, ощущая горячие пальцы на своих ребрах, и сглатывает отчего-то ставшую горькой слюну. - Не говори так. - Томми, я ведь...       И вдруг теплые прикосновения ладоней, что всего секунду назад мягко оглаживали его бока и крепкий живот, заменяются стальной хваткой на плечах, Томас, с нескрываемой злостью во взгляде, глядит на него. - Я спасу тебя. Не вини себя, Томас, где бы ты ни был и с кем, просто не вини себя. Посмотри по сторонам и скажи себе, что ты справился, потому что я бы сделал то же самое. - Томми!       По лбу Томаса градом катится пот, соленые, блестящие в свете свеч капли скользят по красивому умному лбу по темным вискам и длинной украшенной массивным кадыком шее, его тяжело вздымающаяся грудь наверняка липкая и горячая от солоноватых жемчужин, ровно как и широкие плечи и плоский живот. Но Ньют не спешит проверить собственное предположение, сейчас ему не до этого, потому что Томас со своими чертовыми пальцами и маслом, роздобытым исключительно в медицинских целях, вытворяет настоящее нечто прямо у его бедер. - Не так резко.       Ощущать в себе чужие пальцы не сильно приятно, первое время Ньют чувствует только пожар и это отнюдь неприятно, вдобавок, Томас вцепился пальцами свободной руки в его чуть приподнятое вверх бедро, так что кажется точно останутся синяки. Хотя ну и пусть. Мало ли, когда им еще удастся повторить и удастся ли вообще. - Поцелуй меня, - просит Ньют крайне серьезно.       И Томас целует, губы его касаются чужой щеки, затем лба и острого подбородка, а затем лицо, улыбающееся и такое простое, зависает прямо перед его. - Вот увидишь, я спасу тебя. Но что самое главное, Томми, я хочу, чтобы ты помнил. Здесь я или где еще, я всегда буду твоим и всегда буду любить тебя. Это точно все. Ньют.