Erica loves my shit.

***

— Ты всегда должен помнить о том, кто ты есть на самом деле, — изрекает дед и смотрит на него в упор пронзительными чёрными глазами. Они у него по-настоящему пугающие, цепкие и яркие. Чжунэ невольно сглатывает и замирает: каждый раз перед дедом он чувствует себя как кролик перед мордой хищной лисицы. — Я помню, кто я есть, — бормочет он и громко шмыгает носом. — Меня зовут Ку Чжунэ, мне девять лет, я учусь в обычной школе провинции Кэйкидо номер… — Тьфу ты, — дед сплёвывает прямо на землю и смотрит на него с нескрываемым негодованием. — «Кэйкидо»! Что дальше? Может, возьмёшь в руки катану и зарубишь родного деда? Эк эти имперские ублюдки промыли вам мозги! Сволочи, мерзавцы, чёртовы псы! Лицо пожилого мужчины заметно краснеет, и он, закашлявшись, вытаскивает из-за пояса рубахи маленький алый мешочек. Табак, понимает Чжунэ и молча наблюдает за тем, как дед, морщась, насыпает его на небольшой листок бумаги и, подпалив толстый краешек огнём из лампадки, с наслаждением затягивается. Деду нельзя курить, об этом Чжунэ знает наверняка, мама часто ругается на него и говорит, что доктор запретил ему травиться, мол, лёгкие уже давным-давно чернющие, надо беречь себя и бросать вредную привычку. Лучше сдохнуть, чем наблюдать за тем, что происходит в этой стране, каждый раз отвечает дед, и мама моментально замолкает, растерянно моргая глазами. На её лицо наползает такая печаль и тоска, что Чжунэ становится больно и обидно за неё, а ещё он злится на деда, заставляющего её грустить и страдать. Дед пугающий и страшный, особенно, когда ругается с папой. Особенно, когда тот опрокидывает несколько стопок пахучей прозрачной жидкости, от одного аромата которой у Чжунэ начинает кружиться голова, и принимается рассказывать о прошлом. О тех годах, когда не нужно было учить сложные кандзи, в которых всё время путаешься. Когда не нужно было спрашивать маму, почему он не может стукнуть сына господина Ито за то, что тот отбирает у него игрушки и называет «отребьем». Кто такой этот «отребье», Чжунэ не знает, но мама почему-то взяла с него честное слово, что он ни за что не расскажет об этом происшествии старику. Больше всего дед любит говорить о тех временах, когда их провинция была свободной, до того, как, словами деда, «трусливый имперский шакал» не отдал Корею на растерзание сильной и слишком настойчивой державе. Когда в ней жили лишь такие же люди, как их семья, когда самым главным человеком не был тот грозный человек из далёкого Токио, а по улицам не ходили обряженные в военные мундиры злые люди, готовые накричать на любого, кто посмел обратиться к ним не на японском языке. Чжунэ не застал того времени. Он родился тогда, когда, как говорит старик, «после убийства своей вшивой собаки эти ублюдки совсем распоясались» и жизнь стала совсем тяжкой. Чжунэ не чувствует этой тяжести, но, по словам деда, раньше всё было по-другому. — Сайто был единственным, кто уважал наше наследие, — дед выдыхает дым в воздух и горестно качает головой. — Школы открывал, не жёг храмы и не делал из нас грязных свиней, людей второго сорта. А сейчас чего? Они заставляют вас всех забыть, кто вы есть на самом деле. Знаешь, что самое страшное, поросёнок? Он всегда называет его «поросёнком». Прозвище странное, но не обидное. Чжунэ знает, что таким образом дед выражает свою привязанность. Он не умеет по-другому, он как сломанная игрушка, что пылится на чердаке в их новеньком доме. Внешне крепкая, но внутри дерево уже практически истлело, превратившись в серую труху. — Что? — машинально отвечает он, почему-то шёпотом. Дед наклоняется к нему ниже, и Чжунэ цепенеет, скользя взглядом по его испещрённому глубокими морщинами лицу. На фоне смуглой кожи ярко выделяются чёрные блестящие глаза, которые буквально пригвождают мальчика к полу. Старик стряхивает пепел на пол и тихо говорит: — Что именно тогда, когда ты забываешь, кто ты есть на самом деле, ты и умираешь окончательно. — Он скользит взглядом по его щеголеватой одежде, и внезапно мягкая ткань кажется Чжунэ жёсткой и противной. — Сначала они навязывают тебе свой язык, заставляя наступить на горло собственной гордости. Жгут наши рукописи, убивают тех, кто смеет им возражать, разрушают храмы и окропляют кровью наши земли, от чего небо начинает плакать, привечая своих ушедших детей. Потом они отбирают у тебя собственное имя, выдумывая ему удобную замену, японскую подделку, а дальше от тебя остаётся лишь жалкая тень того человека, которым ты был рождён. Ты был рождён корейцем, поросёнок. У тебя в жилах течёт корейская кровь, и ты не должен забывать об этом ни за что на свете. Ты ведь обещаешь мне это? Старик начинает громко кашлять, надрывно и сильно, и мальчик было порывается побежать за матерью, но дед останавливает его. Сухие пальцы цепляются за его плечо, и он настойчиво повторяет: — Мне немного осталось, я же знаю. Не могу я на всё это смотреть, душа разрывается на части, и с каждым днём всё хуже. Наш император оказался трусливой крысой, отдавшей страну на съедение этим японским собакам, мой собственный сын продался захватчикам и стелется перед ними, подмял под себя твою мать, но в тебе всё ещё живо оно, наше наследие… Обещай мне, что не забудешь, кто ты есть на самом деле. И никому не позволишь у тебя это отобрать. Всё это слишком сложно и пугающе, думает Чжунэ и громко шмыгает носом, потому что от пристального, слишком пронзительного взгляда деда дрожат ноги, хочется съёжиться в комок и громко расплакаться. О чём он вообще говорит, он же большой мальчик, он прекрасно знает, кто он есть! Его зовут Ку Чжунэ, ему девять лет, его лучшего друга зовут Ким Ханбин, он живёт совсем близко, через несколько домов отсюда, и к нему всегда можно сбегать поиграть в мяч. Папа заставляет его общаться с японскими ребятами, приговаривая, что они имеют какие-то там связи. Чжунэ понятия не имеет, про какие «связи» он говорит. Да и что это вообще такое? Что-то вроде плетённых шнурков, что делает его приятель Чживон? Он не спорит, но не любит с ними возиться, потому что они вредные и надменные. Они смеются над ним, а пожаловаться нельзя, потому что родители никогда не станут его защищать. Несмотря на то, что слова старика звучат для него пространно и сложно и ему становится по-настоящему страшно, Чжунэ всем своим детским сердцем чувствует и отчётливо понимает, что для деда это очень-очень важно. Это что-то очень ценное, как их клятва в вечной дружбе с Ханбином, которую они недавно торжественно произнесли перед пышным кустом цветущего жасмина, скрепив обещание крепким рукопожатием. Страх пропадает, остаётся лишь желание показать ему, что он в нём не ошибается. Что он действительно сильный и храбрый, поэтому мальчик кивает и говорит, стараясь, чтобы его голос не дрожал слишком сильно: — Я тебе обещаю. Взгляд старика смягчается, и на мгновение в чёрных глазах появляется что-то такое, отчего у Чжунэ что-то ворочается внутри, как большой ёж с острыми иголками. Так на него смотрит мама в те дни, когда он простужается и валяется с лихорадкой дома, вялый и похожий на старую половую тряпку. Дед наклоняется ближе, видимо намереваясь сказать что-то ещё, но в этот самый момент за спиной раздаётся громкий нервный окрик: — Чжунэ! Вот ты где пропадаешь! Он вздрагивает и оборачивается. Со стороны дома к ним бежит отец, который выглядит запыхавшимся и каким-то напряжённым. Он тормозит возле них и, оперевшись на потёртый стол, скользит по деду внимательным взглядом. Старик, ничуть не смутившись, демонстративно затягивается, стряхивая пепел на землю, и отец недовольно бормочет: — Ты опять куришь! Сколько раз говорить, что ты только губишь своё здоровье этой травой! — Как будто именно этого ты и не хочешь добиться, — хмыкает дед и вперивает в него взгляд своих пронзительных глаз. Шея отца практически моментально начинает заливаться краской, краснота поднимается выше, прямо на лицо, и он нервно выдыхает: — Что ты… — Не тебе решать, что и как я должен делать, щенок, — гаркает на него дед, и Чжунэ невольно втягивает голову в плечи. — Что, совсем потерял уважение к старшим? Странно, потому что твои имперские крысы, которым ты так старательно лижешь задницы, знают, как следует разговаривать с родителями! — Тише-тише, — шипит отец, затравленно озираясь. — Ты что, не понимаешь, что и у стен есть уши? Вдруг тебя кто-то услышит, и тогда нам несдобровать! Все мои усилия пойдут насмарку, отец, прошу… Он опускает взгляд и наконец-то замечает Чжунэ, который стоит, притаившись как мышка. Лицо отца становится совсем напряжённым и сердитым, и он приказным тоном говорит, показывая в сторону сада: — Почему ты опять пристаёшь к деду со своими дурацкими вопросами? Разве у тебя нет других дел? Иди и помоги матери на кухне. Хотя, нет… — Он задумывается и криво улыбается. — Почему бы тебе не пойти поиграть со своим другом Ханбином? Ты же вроде говорил, что его отец привёз ему какие-то замечательные игрушки? — Чжунэ машинально кивает, а нутро наполняется нарастающей тревогой. Улыбка отца становится шире, и он слегка толкает его в плечо. — Так иди. И дай своему дедушке спокойно отдохнуть. — С чего ты вообще решил, что поросёнок мне мешает? — дед хмурится и убирает за пазуху мешочек с табаком. — Напротив, это я позвал его к себе. В отличие от тебя, он ещё не успел продаться позорным захватчикам, вот почему меня не тянет в его присутствии опорожнить свой желудок! — Иди уже, Чжунэ! — повышает голос отец и с силой пихает мальчика в бок. Это не столько больно, сколько унизительно и неприятно, и Чжунэ понимает, что мужчина хочет избавиться от его присутствия здесь как можно скорее. — Дай-ка взрослым пообщаться наедине. Чжунэ молча кивает и неловко бежит в сторону ворот. Напоследок он успевает бросить быстрый взгляд на деда: тот смотрит на него в упор своими гипнотическими глазами, и в них мальчик видит множество ярких цветных всполохов, плещущихся на дне чёрных зрачков. У него измученное борьбой с чем-то незримым старое лицо, тонкая смуглая кожа, на которой выделяются глубокие морщины. Чжунэ никогда ни у кого не видел таких морщин, даже у пожилого учителя математики, кажущегося совсем старым, практически ровесником древнего храма на окраине городка. Дед старается держаться как можно бодрее, он по-прежнему большой и какой-то внушительный, но что-то в его облике всё равно неумолимо меняется. Остаётся всё меньше от привычного деда, и всё больше от той самой сломанной игрушки на чердаке. Он не врал, когда говорил, что ему осталось немного, думает Чжунэ, и от этой мысли становится горько-горько, будто его заставили выпить самое противное и болючее лекарство. Хочется затормозить и остаться с ним рядом, потому что неприветливый, ершистый старик явно сейчас в нём нуждается, но отец смотрит на него волком, и страх быть в очередной раз наказанным оказывается сильнее, чем все остальные робкие чувства. Отец ненавидит, когда он общается с дедом, хоть и старается не показывать этого при старике, который всё равно легко чувствует его ложь и притворство. Чжунэ прикусывает нижнюю губу и бежит, уже практически оказываясь у ворот. У Ханбина и впрямь новые игрушки, яркие и интересные, какие-то иностранные солдатики, которые его отец привёз из большого города, и очень хочется на них полюбоваться и вдоволь с ними побаловаться, создавая масштабные битвы и баталии. Но в последний момент какая-то неведомая сила заставляет его притормозить. Он быстро обегает дом и, пригнувшись, прячется за пышными кустами чуть поодаль от того места, где вполголоса разговаривают дед и отец. Их голоса звучат очень тихо, отец практически шепчет, а дед, напротив, говорит чётко и внятно, будто бы зная, что внук сейчас совершает серьёзный проступок, подслушивая взрослый разговор, и Чжунэ затаивает дыхание, напряжённо ловя каждое чужое слово. — Ты хоть понимаешь, что ты нас всех подводишь под монастырь? — отец пытается сдержать эмоции, но его сдавленный, приглушённый голос наполнен нескрываемой яростью. — Повсюду идут аресты, любое, любое слово, которое хоть как-то бросает тень на имперскую власть, может трактоваться как бунт против правительства! А ты берёшь и открыто поливаешь их грязью! Людей, от которых зависит наше будущее! Я ведь планирую в этом году попытаться прорваться в городской совет, а дальше, может, и вовсе удастся стать членом совета провинции! У меня всё схвачено, господин Хаякава уже намекал на то, что замолвит за меня словечко. И ты, отец, берёшь и сводишь на нет все мои труды! И что такое ты вечно рассказываешь Чжунэ? Он всего лишь глупый мальчишка, а ты промываешь ему мозги своими антигосударственными идеями! Что будет, если он возьмёт и ляпнет об этом в школе? Или при каком-нибудь военном? Да нас всех тут же приставят к стенке и расстреляют! — Из-за того, что ты стелешься перед чёртовыми захватчиками, я должен прикусить язык и делать вид, что счастлив от того, что они захватили наши земли? — Дед пристально смотрит на сына, и тот неловко ёжится. — А ты, я смотрю, только и рад пресмыкаться! Что, готов продаться и стать японской шлюхой за то, чтобы тебе позволили войти в этот ничего не решающий совет? — Да о каких землях ты говоришь? Одумайся! — в сердцах вскрикивает отец и сжимает ладони в кулаки. Сердце Чжунэ невольно ёкает, и он не замечает, как прижимает подрагивающие ладони ко рту. — Страна находилась в разрухе, этот идиот на троне ничего не хотел делать и только разбазаривал народные деньги, а когда японцы пришли к власти, они вывели нас из нищеты, очистили и облагородили эту сточную клоаку, у нас появились хоть какие-то блага цивилизации! Радио, газеты, нормальное образование. Они нас спасли, как ты не можешь этого понять?! Кому нужна эта свобода, когда приходится копаться в дерьме и жить, как жалкий дикарь? А мы так и жили до тех пор, пока не стали частью их империи! И если играть по их правилам и признавать их власть, то можно добиться немалых высот, что я и хочу сделать. Я не такой упёртый глупец, как ты, отец. — Его голос ломается, и он пытается восстановить сбившееся дыхание. — Я хочу жить хорошо, а не идиотскими иллюзиями. Свобода? Да кому она нужна, когда ты живёшь в нищете, когда ты ничтожество и неудачник! Я хочу быть с теми, кто успешен, кто победитель, и я сделаю для этого всё. И если ради этого мне нужно будет забыть корейский язык и назваться каким-нибудь Хироси, то я сделаю это не задумываясь! Поэтому прекрати забивать голову моего сына своими пустыми надеждами и идиотскими россказнями о прошлом, потому что тем самым ты только сам губишь его будущее! Из него может получиться кто-то действительно толковый, но ты будто специально делаешь всё для того, чтобы он катился по наклонной! Хочешь, чтобы он присоединился к какому-нибудь движению сопротивления? Давай, а потом нам пришлют повестку о том, что его расстреляли за попытку покушения на драгоценного императора! Он замолкает. Воцаряется молчание, настолько гнетущее, что Чжунэ становится жутко. Дед ничего не говорит, только смотрит куда-то перед собой, слегка сгорбившись. Внезапно он поднимает голову и говорит, глядя на отца: — Помнишь, когда ты был маленьким, я пел тебе песню? Старинную, которую ночами мне пела ещё моя прабабушка? Кажется, отец совсем не ожидал подобного вопроса. Он застывает, будто неподвижный оловянный солдатик, один из тех, с которыми играет Чжунэ. Толкнёшь такого, и он останется лежать на земле, пока не поставишь его на место. Он тоже знает эту песню. Дед пел её несколько ночей подряд, когда у него была лихорадка, и родные всерьёз опасались за его жизнь. У него не такой нежный и тягучий голос, как у мамы, он резкий и низкий, как клёкот птицы, но слова отпечатались в памяти Чжунэ крепко-накрепко, даже несмотря на то, что в лихорадочном бреду всё было размытым и каким-то стремительным. В голове моментально возникает белая чашка с алыми цветами, из которой дед поил его водой, его внимательные чёрные глаза и звуки песни, громкие и ясные. — Я вольная птица, я лечу в синие небеса. Ты свяжешь мне крылья, я вырвусь из силков, ты бросишь в меня камнем, я упаду, но поднимусь снова. Свободная птица, вольная птица, я пролетаю над родной землёй, ласкаемая яркими лучами утреннего солнца… Она поётся не на чистом корейском, а на каком-то старом языке, на том, на котором говорили его прапрадеды. Дед перевёл её для него, когда Чжунэ, слегка оправившись от жара, спросил его, что означают эти странные, непривычные на слух слова. Он не понимал, о чём она, но почему-то душа наполнялась странным трепетом всякий раз, когда он слышал её торжественное гулкое звучание. Что-то непонятное нарастало в душе, что-то тёплое и сильное, как яркий костёр, в котором они всегда сжигают палую листву в поздние осенние месяцы. Чжунэ закусывает нижнюю губу, а отец наконец-то отмирает и непонимающе переспрашивает: — Песню? Конечно, помню. Вот о чём она, нет, но ты часто пел мне её, когда я отказывался засыпать. — Она была с нашей семьёй целыми поколениями, — тихо говорит дед. — Она старше тебя, старше меня, старше нас всех вместе взятых. А ведь она вот так пропадёт, потому что некому будет её передать. И всё другое пропадёт. Пропадут ханбоки, которые ты надеваешь на праздники. Пропадут песни, которые мы пели, когда ты был совсем малышом, пропадёт твоё любимое кимчхи, пропадут наши храмы, наши традиции, исчезнут безвозвратно. Ты был рожден корейцем, а умрёшь японской игрушкой, которую они обтесали по своему образу и подобию. Знаешь, почему мы оказались в такой нищете? Потому что никто не был готов делать что-то для спасения страны. Потому что мы предпочли стать чужими рабами и дать возможность богатым господам позаботиться о нас. Мы могли бороться, мы могли пахать, мы могли попытаться как-то выбраться из этой ямы, в которую загнали нас наши прошлые ошибки. Но всё это было слишком сложным для наших чёртовых правителей, которые предпочли золотую клетку труду на износ, решимости и чувству собственного достоинства. Зачем строить что-то с нуля самим, когда есть японцы, которые сделают всё сами в обмен на то, чтобы управлять нашими жизнями? Сегодня они к тебе благодушны, но что ты будешь делать, если внезапно всё изменится, и ты попадёшь в немилость? — Лицо отца вытягивается, и дед добавляет: — Что, если завтра тебя приставят к стенке за то, что ты — кореец, в которого может плюнуть, которого может избить — даже убить — любой японский господин и после этого остаться безнаказанным? Они ведь не могут нас убить, говорит себе Чжунэ, потому что слова деда звучат слишком пугающе. Учитель в школе говорил, что убивать плохо, что так поступают только нехорошие люди, и за такие вещи всегда получаешь заслуженное наказание. Почему-то в памяти всплывают и другие воспоминания. Как страшные мужчины в военной форме тащат куда-то господина Хана, прямо на глазах у его рыдающей жены и сыновей, пугливо жмущихся к захлёбывающейся слезами женщине. Господин Хан был хорошим человеком, у него была своя пекарня, и он часто угощал местных ребятишек вкусными печеньями с ягодами. Бунтовщик — так назвал его отец во время разговора с мамой, который мальчик случайно подслушал, когда ночью встал попить воды. Из уст отца это звучит как самое настоящее ругательство, но Чжунэ сложно поверить в то, что такой добродушный мужчина оказался способным на что-то ужасное. Он больше никогда его не видел, а его семья уехала в другой город, так что вскоре от их присутствия здесь не осталось и следа. Он вспоминает насмешки японских детей, называющих их «оборванцами» и «колониальными свиньями». Тех противных, напыщенных людей, которые иногда приходят к ним домой. В такие дни они одеваются в лучшую одежду, мама готовит самую вкусную еду, а отец заставляет его общаться с капризными детьми гостей и во всём им потакать и соглашаться. Поддаваться во всех играх, не перечить и не спорить — это так нечестно и гадко! Совсем не так, как с Ханбином, потому что тот — настоящий друг. Он такой же, как Чжунэ. Он — кореец, и папа не заставляет его с ним играть только потому, что ему это нужно. — Хватит говорить ерунду, — раздаётся громкий голос отца, и мальчик вздрагивает, очумело тряся головой. — Что за идиотские утопические идеи? Зачем что-то делать и кого-то собирать, если можно воспользоваться предоставленными благами? Главное, не орать и не возникать, как Хан, и тогда будешь жить счастливо! Я прошу тебя, просто прекрати уже портить мне жизнь. Ты можешь думать так, как тебе хочется, но я вижу в том, что сейчас происходит, сплошные плюсы! Чжунэ очень нравится господину Хаякава. Как знать, может, он сможет уехать в Кэйдзё или Хэйдзё и поступить в университет по его протекции? Тогда перед ним откроются такие возможности, что мы получим всё и даже больше… — Ты уже называешь нашу столицу «Кэйдзё», — тихо говорит дед, и есть в его голосе что-то такое, отчего у Чжунэ перехватывает дыхание. — Минхван… Что же я такого сделал, чтобы боги решили так меня наказать на старости лет? Чжунэ слышит скрип и громкий надсадный кашель. Затем тихое бормотание отца, кажется, пытающегося дать деду платок. — Я скоро уйду, — внезапно чётко произносит старик, и в его тоне нет ни единой нотки печали. Только какое-то безразличие и холодный металл. — Уйду и не буду тебе мешать, так что ты сможешь делать всё, что тебе захочется. Я же знаю, что ты давно с нетерпением ждёшь, когда я наконец-то сдохну и перестану быть для тебя угрозой. Но мальчика ты не сломаешь, как бы ты ни пытался. В нём есть то, что я в тебе так и не смог воспитать. Дух свободного человека, который не прогнётся за возможность тихо влачить жалкое существование в золотой клетке. Чжунэ, он… Он не заканчивает и вновь заходится в кашле. Чжунэ слышит крик отца, зовущего мать, и, вздрогнув, бросается бежать, больше всего на свете боясь наткнуться на взрослых и оказаться пойманным с поличным. Воздух жжёт горло, он задыхается и, оказавшись за пределами дома, с трудом переводит дух, опускаясь на землю. Мама наверняка будет ругать его за испачканные в земле штаны, но Чжунэ всё равно. В голове громко звучит голос деда, спокойный и какой-то бесцветный, мальчик смаргивает подступившие слёзы и с нарастающей горечью думает, что старик глубоко ошибается. Он вовсе не такой замечательный, каким он его считает. Он — трусливый и нерешительный, вот и сейчас сбежал прочь, поджав хвост, как маленькая собачонка. Не храбрый, не свободный и не сильный. Просто мальчишка, который не сможет перечить родителям ни при каких обстоятельствах. — Эй, Чжунэ, это ты что ли? — раздаётся рядом знакомый звонкий голос. Он вздрагивает и поднимает голову, встречаясь взглядом с искрящимися беспокойством чёрными глазами. Это Чживон-хён, их с Ханбином приятель, с которым они раньше ходили в одну школу. У него всклокоченные чёрные волосы, потёртые, рваные штаны и застиранная футболка. Папа говорит, что ему нельзя с ним общаться, потому что он «не его круга». Что это значит, Чжунэ не имеет ни малейшего понятия, и, когда он спрашивает о значении этих слов учителя, тот говорит, что так говорят о разных людях. — Это как император и простой крестьянин, — поясняет он. — Правитель же не будет общаться с челядью, потому что те этого не достойны, понимаешь? Чжунэ не понимает. Потому что он не король, он — обычный мальчишка, и Чживон такой же. Он живёт в маленьком домике на окраине города, он не носит нарядную школьную форму с золотыми пуговицами, такую, в которую одевают его и Ханбина с тех пор, как папа стал приглашать в их дом этих напыщенных японских господ. Он всё такой же светлый и добрый хён, и Чжунэ становится немного легче, когда он видит его широкую улыбку. — Пойдём к Ханбинни, — ласково говорит Чживон и протягивает ему руку. — Ты же к нему шёл, так? Давай, поднимайся, сейчас все сядем и поговорим. У него же новые оловянные солдатики, знаешь? Давно хотел с такими поиграть, он сказал, что они очень красивые и здоровские. Чжунэ не хочет играть ни в каких солдатиков, но хён смотрит на него настолько участливо и мягко, что он молча кивает и хватается за чужую ладонь. Пальцы Чживона слегка влажные от пота и очень тёплые. Он такой же человек, из плоти и крови, как и они с Ханбином, вновь говорит себе Чжунэ и думает, что отец всё-таки не прав. Он — его друг, преданный и замечательный. А всё остальное уже совершенно не важно.

***

— Конечно же, ты — свободный человек, — уверенно говорит Чживон и берёт в руки генерала в ярком алом мундире. Ханбин согласно кивает и, издав громкий рычащий звук, принимается двигать на солдатиков большой кусок дерева. — Это танк, — поясняет он и азартно смеётся. — У моего войска есть танки, а значит, вам меня не победить! — А у меня есть самолеты, вот! — Чжунэ хватается за веточку ивы, валяющуюся неподалёку, и принимается размахивать ею перед лицом Чживона. Тот невольно жмурится и толкает его локтем в бок, мальчик не остаётся в долгу и моментально валит друга на землю, под заливистый смех Ханбина. Они играют на заднем дворе дома, прямо за раскидистыми деревьями, потому что здесь взрослые никогда не могут их найти. Родители Ханбина не любят, когда они валяются в грязи и ведут себя, как выражается его мать, как дикари, а при виде Чживона у них на лицах возникает такое выражение, что Чжунэ всякий раз хочет показать им язык. Взрослые вообще очень странные. Настолько, что понимать их совсем не хочется. — Ты не трусливый, — запыхавшись, с трудом говорит Чживон и откидывается назад, щурясь на ярком солнце. — Бояться — это нормально. Главное, в нужный момент не спасовать. И дедушка твой тоже прав. Свобода — это самое главное. Свобода — это то, за что нужно бороться, даже ценой собственной жизни. Чжунэ подозревает, что родня Чживона тоже из «бунтовщиков», но никогда не говорит об этом вслух и тщательно следит за собой, чтобы ни в коем случае не сказать об этом родителям. Они не умеют хранить секреты, и сердце мальчика сжимается, когда он представляет себе отца Чживона на месте господина Хана, которого тащат прочь из родного дома злые имперские солдаты. — Мой папа говорит, что самое главное в жизни — это власть, — тихо отзывается Ханбин и кладёт на землю солдатика. Лицо у него задумчивое и какое-то печальное, и он смотрит на раскинувшегося на земле Чживона не мигая. — Что ради влияния и власти можно пойти на всё, что угодно, потому что они открывают неограниченные возможности. — Есть столько вещей, что важнее влияния, власти и денег, — качает головой Чживон. — Дружба, любовь, преданность. Вот скажи, ты сам готов на всё ради этой самой власти и денег? На всё, что угодно? — А что, если да? — выпаливает Ханбин, и Чжунэ замечает, что его уши слегка пунцовеют. Так всегда бывает, когда хён волнуется, и сердце мальчика невольно сжимается, потому что разговор до боли похож на ссору деда и отца буквально час назад. Только вот Чживон и Ханбин никогда не ссорятся, что бы ни случилось. Между ними есть какая-то особенная связь, незримая, но сильная, настолько, что порой Чжунэ чувствует себя немного лишним. Особенно сейчас, когда Чживон приподнимается на локтях и, облизнув сухие губы, медленно говорит: — Прямо да? — У меня нет другого выбора, — глухо отвечает Ханбин. — Папа говорит, что иначе никак нельзя. Что, если придётся, надо обманывать, предавать, врать и юлить. Он называет это «борьбой за выживание». — И меня бы предал? — голос Чживона звучит напряжённо и гулко. Чжунэ замирает, потому что в очередной раз возникает то самое чувство. Когда эти двое будто бы находятся в своём собственном мирке, начисто забыв про его существование. Ханбин молча мотает головой, а Чживон, помолчав, спрашивает: — А смог бы убить меня? Ради той самой борьбы за выживание? Ханбин молчит. Затем поднимает голову и, глядя на Чживона в упор, серьёзно говорит: — Да. Сердце Чжунэ ухает куда-то в желудок. Глаза хёна расширяются, а Ханбин тихо добавляет: — А потом я бы убил себя. Потому что я без тебя никак не могу. В его голосе нет ни тени сомнения, только какая-то убийственная, всепоглощающая серьёзность и что-то такое, от чего Чжунэ невольно задерживает дыхание. Чживон молча смотрит на Ханбина, затем его губы расплываются в тёплой улыбке, и он хочет что-то сказать в ответ, но внезапно со стороны дома раздаётся громкий крик: — Чжунэ-я, иди сюда! Тебе нужно бежать домой, и чем быстрее, тем лучше! К горлу подкатывает горький комок, и Чжунэ вскакивает на ноги. Вскакивают и его приятели, Чживон торопливо одёргивает футболку и сбивчиво говорит: — Я тоже побегу. Вас опять будут ругать, если родители Ханбина меня увидят. Он снова улыбается, но на этот раз как-то грустно и обиженно. Чжунэ становится больно и противно до слёз, и он хочет сказать, что это совсем не так, потому что Чживон замечательный, и всё это полнейшие глупость и вздор, но он знает, что хён прав. Чживон бросает быстрый взгляд на замершего Ханбина, затем отодвигает доску в заборе и, ловко протиснувшись в щель, исчезает так, как будто его здесь не было несколько секунд назад. Доску много месяцев назад отломал Ханбин, специально для того, что друг мог попадать сюда, минуя главные ворота. Чжунэ провожает его взглядом и вздрагивает, когда мама Ханбина снова громко кричит: — Чжунэ! Куда же эти мальчишки запропастились? Это касается твоего деда, если не поторопишься, то может быть слишком поздно! Мальчика будто окатывает ушатом ледяной воды, и он, подорвавшись с места, бежит к дому. Сердце стучит так громко, что все остальные звуки моментально стихают. Ханбин бросает дорогих солдатиков прямо на земле и бежит за ним, и, когда они оказываются у крыльца, его мама недовольно вздыхает: — Опять весь перемазался! Прямо как какой-нибудь пастух из глуши. Как тебе ни стыдно, Ханбина-а! Мальчик низко опускает голову и прячет взгляд, а Чжунэ поспешно кланяется и, пробормотав какие-то неловкие слова извинения, стремительно бежит к воротам, едва не опрокидывая стоящий на его пути чан с водой. Чувство тревоги нарастает, особенно когда он видит у ворот госпожу Чхве, жену местного врача, помогающую ему с пациентами. Завидев Чжунэ, она громко охает и открывает было рот, чтобы что-то ему сказать, но тут появляется бледная мама и торопливо говорит: — Доктор сказал, что госпитализация бесполезна, можно только что-то сделать с горлом, чтобы оставшееся ему время можно было легче дышать. Да и сам старик, кажется, совсем уже не борется. — На её глазах появляются слёзы, которые она вытирает рукавом платья. — Только кашляет громко-громко и смотрит куда-то перед собой. — Дедушка! — вырывается изо рта Чжунэ, и мама вздрагивает, круто разворачиваясь. — Чжунэ! — растерянно бормочет она, и тут дверь в дом резко открывается, и на пороге возникает мрачный, насупленный отец. — Ему мало осталось, вряд ли дотянет до утра, — отрывисто говорит он и морщится. — Жар не спадает, кашель только сильнее. Жалкое зрелище. Что-то бормочет про мальчишку, но лучше держать его отсюда подальше, а то… — Он замечает Чжунэ, и его лицо моментально мрачнеет. Он делает несколько шагов ему навстречу, и мальчик, сорвавшись с места, быстро бросается к дверям. Только бы проскочить, только бы прорваться, бьётся в голове вспугнутой птицей, и он громко кричит, когда отец перехватывает его поперёк груди. — Вот же чёрт! — выплёвывает он, стискивая бьющегося в его руках сына. — Кто тебя сюда дёрнул? Ты же должен был сейчас играть в этих дурацких солдатиков с Ханбином! — Я видела госпожу Ким, когда шла сюда, она возвращалась из продовольственной лавки, — робко говорит жена господина Чхве. — Она спросила, куда мы так торопимся, я ответила, и, наверное, она посчитала нужным сообщить мальчику, что его деду сейчас совсем худо. — Глупая болтливая сука, — еле слышно бормочет отец, что слышит только Чжунэ. Скользкие от пота пальцы крепче перехватывают его запястья, и отец громко заявляет, натянуто улыбаясь госпоже Чхве: — Лучше ему сейчас туда не идти. Отец выглядит совсем плохо, плюс в бреду говорит какую-то откровенную чушь! Я не хочу. Чжунэ кричит и лягает его в ногу, и отец от неожиданности выпускает его из своей хватки. Мальчик подаётся вперёд и бросается ко входу в дом. — Дедушка! — исступлённо кричит он. Слёзы бегут по щекам, и Чжунэ рыдает в голос от отчаяния, когда отец снова хватает его за шиворот и тащит к себе. — Дедушка, я хочу к тебе! Он не пускает, он… Он не договаривает, потому что отец размахивается и даёт ему крепкую пощёчину. Перед глазами становится темно, а в голове звенит от резкой боли. Мать и госпожа Чхве громко ахают, а отец наклоняется к нему и чётко шипит с нескрываемой яростью и раздражением: — Ты не пойдёшь к старику, пойми это наконец! Он и так промыл тебе мозги своими возвышенными глупостями, и я совсем не хочу, чтобы он наговорил тебе всякого бреда перед тем, как наконец-то перестанет портить нам всем жизнь! Всё, что он нёс тебе про свободу, борьбу и так далее — это глупости! Разве ты не понимаешь, что это лишь пустые слова? Главное, это сила, власть, у меня она есть, и именно поэтому ты, никчёмный ребёнок, сейчас ничего не можешь мне противопоставить! Достойный урок, не правда ли? — Он с силой встряхивает Чжунэ и исподлобья смотрит на мать. — Отведи его в чулан и сиди там с ним. Постарайся, чтобы он не орал. — Он косится на госпожу Чхве и моментально принимает озабоченный вид. — Деду не нужно видеть, что внук так из-за него страдает, это лишь сделает его мучения невыносимей. Они уже успели пообщаться до этого, так пусть этот светлый момент и станет последним добрым общим воспоминанием. Я позову вас, когда будет можно. А сейчас идите уже! Он незаметно бьёт Чжунэ по спине и с силой толкает его вперёд, прямо в руки бледной как полотно жене. В глазах матери появляется паника и что-то такое, отчего в душе ребёнка появляется надежда на то, что она возразит ему. Этому обезумевшему, жестокому безумцу, с такой лёгкостью ударившего его прямо по лицу. Но мать лишь покорно кивает и, взяв Чжунэ за руку, тащит его в сторону сарая. Слёзы душат его горло, мальчик отчаянно сопротивляется, пиная ногами землю, и кричит, вкладывая в свой голос всю свою боль и безнадёжность: — Дед! Я буду им! Я буду сильным! Я обещаю, обещаю! — Вот чёрт, у него совсем разум помутился от стресса! — слышит он за спиной голос отца. — Хани, веди его быстрее! Или ты хочешь, чтобы у него начался припадок прямо здесь? Чжунэ не свободный. Чжунэ сидит в тесном чулане и отчаянно плачет, ощущая, как горечь выжигает внутри глубокие алые полосы. Мать неловко гладит его по голове, но молчит, только украдкой вытирает выступившие на глаза слёзы. Она тоже любит деда, вяло думает Чжунэ. Наверное, и ей больно, потому что она даже не сможет с ним попрощаться. Отец не знает, что он слышал их разговор, и твёрдо уверен, что последнее слово осталось за ним. Мальчик прячет лицо в ладонях и судорожно выдыхает, чувствуя на ладонях знакомый запах табака, земли и олова, разгорячённого жарким летним солнцем. Чжунэ не воин, не борец и, конечно же, он не свободный. Он — ребёнок, который ничего не может сделать с жестокими взрослыми, навязывающими ему свои дурацкие правила. Птица в золотой клетке, из которой не сможет вырваться ни за что на свете. Наверное, дед его всё-таки слышал, ведь он кричал так громко и отчаянно. Чжунэ надеется на это всей душой, хотя знает, что это было лживое обещание. Бороться за свободу слишком сложно и больно. Настолько, что не хочется даже и пытаться.

***

— На этом сегодня закончим, — говорит благообразный преподаватель и складывает бумаги в аккуратную стопочку. — И помните, что на следующем занятии я обязательно проверю ваши текущие знания! Тщательно проработайте изученный материал и постарайтесь ответить как можно лучше! Чжунэ поднимается с места вместе со всеми и кланяется учителю. Пальцы машинально нашаривают в кармане кулёк с сигаретами, и Ку с облегчением думает, что урок последний, и поэтому можно пойти в парк и втихаря выкурить пару самокруток. Главное, чтобы запах выветрился до возвращения домой, а не то мать опять будет ругаться. В школе можно достать всё, что угодно. В школе для привилегированных корейских детишек, где особый упор делает именно на изучение японского языка и культуры, чистые и аккуратные классы, новенькая мебель, красивая форма и вышколенные преподаватели, которых надо называть исключительно «сенсей». «Сонсэнним» — это для челяди, так говорит его одноклассник Джонхён и принимается громко смеяться, явно довольный своей очередной идиотской остротой. Его родители часто мотаются в Кэйдзё и привозят множество всякой ценной дряни: алкоголь, какие-то ядрёные конфеты и, конечно, сигареты. Этот придурок ворует всё это богатство без зазрения совести и торгует им на обеденных перерывах, но Чжунэ никогда ничего не берёт, потому что от фабричных сигарет в нарядных ярких упаковках начинает сильно першить в горле и подкатывает тошнота. Он закидывает себе на плечо сумку и выходит из класса. На улице светит яркое солнце, проникающее в коридор сквозь тщательно вымытые окна, Чжунэ скользит равнодушным взглядом по громко галдящим одноклассникам и думает, что осталось совсем немного времени, прежде чем он наконец-то распрощается с ними навсегда. Хотя, о чём он говорит, они наверняка в дальнейшем будут сталкиваться на всяких официальных мероприятиях. Все они попадут на службу в одни и те же места, в которых у заботливых и влиятельных родителей есть необходимые для успешной карьеры связи. Чжунэ представляет, как сидит за одним столом с идиотом Джонхёном на каком-нибудь очень важном собрании, и лицо невольно кривится от отвращения. У отца есть статус депутата регионального совета и благосклонность местного японского управленца, а значит, перед Чжунэ открыты все пути. Можно пойти в университет Кэйдзё, получить там хорошее образование, а дальше — прямая дорога на политическую арену. Ку-старший грезит о том, что в будущем его сын сможет стать видным столичным деятелем, быть может, даже женится на родовитой японке и тем самым принесёт их семье статус абсолютной элиты. У матери есть множество знакомых в её женском клубе, среди которых есть жёны и любовницы местных чиновников, способных играючи заставить своих мужчин подыскать хорошему мальчику перспективное местечко. Чжунэ же попросту не хочет ничего и готов сделать всё, что угодно, лишь бы не слушать очередные идиотские нотации отца и многочасовые изматывающие истерики матери. Она больше не плачет по ночам, не приходит к нему и украдкой не гладит его по голове, не печёт вкусные булочки и не заготавливает кимчхи на зиму. У неё есть помощница по хозяйству, каждую неделю она ездит в литературный клуб играть в бридж с матерью Ханбина, а в мусорной корзине всё чаще находятся початые бутылки саке и дорогого соджу. Отец с гордостью заявляет, что его неотёсанная супруга стала настоящей светской дамой. Чжунэ видит перед собой лощёную куклу с тщательно накрашенным лицом и тусклыми пустыми глазами и думает, что мать всё-таки сломалась. Дед бы сказал, что она потеряла себя, превратившись в покорную бессловесную марионетку, променявшую свой истинный цвет на дорогой алкоголь, красивую одежду и так называемый «социальный статус». При мысли о деде Чжунэ становится совсем паршиво, и он выуживает из кармана самокрутку. Воровато оглядывается: родители категорично запрещают ему курить, а вокруг слишком много стукачей, которые радостно сдадут его Ку-старшему. Он отошёл уже достаточно далеко от школы, уйдя прочь от благоустроенных кварталов и подойдя к просёлочной дороге. Впереди простирается огромное поле, густо засаженное пшеницей, по бокам виднеются серые скромные домики, стоящие близко-близко друг к другу, практически впритирку, и сердце Ку ёкает, когда он вспоминает, что когда-то давно они жили в похожей лачужке. Мама часто улыбалась и была доброй и мягкой. Отец ещё не лез в политические игры и позволял ему общаться с теми, кто ему нравится, и делать всё, что ему захочется. И дед был жив, и все они были счастливы, в этом небольшом тесном домике. Зато теперь у них целый особняк. Очень большой и очень японский, начиная с традиционных ворот и заканчивая внутренней обстановкой. У Чжунэ есть своя комната, просторная, наверное, размером с их старое жилище, очень красивая, но абсолютно безликая. Родители не разрешают загружать её, как они сами говорят, «ненужными глупостями», поэтому Ку не любит своё пристанище. Он не чувствует себя хозяином. Так, не вписывающийся в идеальный интерьер мельтешащий элемент. Ханбин говорит, что первое, что он сделал, когда приехал в Кэйдзё и заселился в общежитие, так это заполнил предоставленное ему пространство абсолютно бесполезными, но безумно импонирующими вещами. Игрушками, легкомысленными книгами, плакатами и китчевыми фигурками, и комната стала, как он сам выражается, «дышащей». Его сосед смотрел на него, как на настоящего идиота, но хён утверждает, что тот ему тоже не нравится. — Слишком сильно похож на твоего отца, — коротко сообщает он, и Чжунэ понимает его без ненужных объяснений. Ханбин — это единственный осколок прошлого, оставшийся неизменным и не исчезнувший под безжалостным гнётом времени. Родители Ку поощряют их дружбу, потому что Ким вписывается в новый элитный круг общения: его отец входит в собрание вместе с отцом Чжунэ, а мать близко дружит с японскими приятельницами матери и часто вместе с ней прогуливается по местным лавочкам и магазинам. Ханбин старательно делает вид, будто он тоже стал частью этого прекрасного и дивного мирка, но Ку понимает, что он другой. Чжунэ будто плавает в амниотической жидкости, ничего не желая от жизни, и больше всего на свете хочет, чтобы его оставили в покое. Хён же прячет за напускной улыбкой что-то сильное и болезненное, и часто в его глазах отражаются те самые непонятные огоньки, которые он видел в наивные детские годы. Они не говорят о Чживоне, хотя Чжунэ отчаянно терзается беспокойством и беспардонным любопытством. Ханбин явно знает о его судьбе намного больше, но молчит, только порой смотрит куда-то в пустоту так, что Ку понимает, что хён находится очень далеко отсюда, за пределами данного временного промежутка. Там, где была настоящая дружба, искренние мечты и светлые помыслы, а также оловянные солдатики, нагретые жарким летним солнцем. На следующей неделе Ханбин сдаёт последние экзамены в университете и возвращается обратно в город. Чжунэ пишет ему короткие и очень ёмкие письма, но в глубине души безумно ждёт его возвращения. Хён много рассказывает про красоты Кэйдзё, который упорно называет исключительно «Сеулом», чем до безумия раздражает своих родителей. О новостях пишет мало, но Ку знает, что всё не так гладко и безоблачно, как старательно внушают ему японские господа. Слухов много. О том, что грядёт новая война, жуткая и масштабная, во много раз более кровопролитная, чем Тихоокеанские войны и перманентный конфликт с Китаем. Что вновь будут массовые чистки, что армии нужно пушечное мясо, поэтому скоро метрополия обратит свой взор на колонии и погонит их всех скопом на подмогу европейским соратникам. Что за смену корейского имени на новое, естественно, японское, сулят невиданную благосклонность и более высокий социальный статус, а те, кто заартачатся, станут гражданами второго сорта. Что Япония хочет ещё больше власти и земли, одними стычками с ближайшими соседями дело явно не ограничится, а многочисленным солдатам нужны бесплатные сексуальные партнёрши, ради чего девушек из колонии уже сейчас принимаются свозить в местные общественные публичные дома. Что скоро всё обучение в учебных заведениях будет проводиться исключительно на языке колонизаторов, потому что смена имён — это лишь начало окончательной ассимиляции. Всё корейское должно быть стёрто, уничтожено, заменено на дары метрополии, всё корейское — это отвратительное и неправильное, потому что правильные и хорошие люди мыслят исключительно по-японски. Это пишется полунамёками и шифрами, потому что местная тайная полиция старательно ловит бунтовщиков и революционеров и тщательно мониторит чужие послания, и за любое проявление мнимого неуважения к империи можно запросто оказаться за решёткой. Повод может быть любым, даже самым надуманным и ничтожным, и Ку считает, что Ким — безумец и настоящий везунчик, раз до сих пор ухитрился не попасться. Всё это пока лишь витает в воздухе, зыбкое и призрачное, отец говорит о том, что им ничего не грозит, что таких, как Чжунэ и Ханбин, не отбирают в армию, что всё это лишь грязные слухи, распускаемые отвратительными врагами колониального режима. Говорит настолько уверенно и с таким честным видом, что Чжунэ понимает, что он снова лжёт. Он и забыл, когда в последний раз отец хоть о чём-то повествовал искренне и не как будто с трибуны для дебатов. От желания закурить и хоть как-то перебить противный привкус во рту буквально сводит губы, и Ку шарит по своим карманам в поисках хоть какого-то источника огонька. Пальцы нащупывают несколько мелких монеток, конфету в бумажной обёртке и скомканный листок, и Чжунэ морщится от разочарования, когда понимает, что забыл зажигалку дома. Если её найдёт новая служанка, то она наверняка побежит жаловаться матери, мрачно думает Ку, предвидя очередной скандал с однотипными нотациями. Он беспомощно оглядывается и вздрагивает, когда слышит позади громкий скрип шин. Чжунэ резко оборачивается и видит, как по неровной дороге едет старый, дребезжащий всеми запчастями велосипед. Голубая краска облупилась во всех возможных местах, транспорт выглядит убого и ненадёжно, подпрыгивая на каждой кочке. Управляет тарантайкой худощавый, хрупкий парнишка, одетый в выцветшую от солнца зелёную футболку и тёмные мешковатые брюки, и Ку машинально отмечает, что этот замухрышка наверняка на пару-тройку лет младше его самого. Попробовать всё же стоит, и Чжунэ громко окликает незнакомца: — Эй! Притормози, пожалуйста! Велосипед жалобно дребезжит, покорно тормозя рядом с Ку. Парень убирает с лица упавшие тёмные пряди и поднимает голову, встречаясь с ним взглядом, и что-то внутри ёкает, сильно-сильно, как при резком тычке в грудь. Про таких, как он, не говорят «мужественный» и «внушительный». Парнишка смазливый до невозможности, чем-то смахивающий на хорошенькую девочку-старшеклассницу, одну из тех, что часто гуляют после школы с пустоголовыми одноклассниками Чжунэ. Светлая, совсем не огрубевшая от яркого палящего солнца кожа, точёные черты лица и чёрные, влажные от выступившего пота волосы, спадающие на высокий чистый лоб. Весь какой-то тонкокостный и хрупкий, слишком изнеженный для простого крестьянского паренька, и только глаза серьёзные и взрослые. Смотрящие на Чжунэ в упор, буквально придавливая его к земле тяжёлым, изучающим взглядом. Таких взглядов не бывает у мальчиков-подростков в самом нежном возрасте. Так смотрят побитые жизнью мужчины, у которых за плечами больше житейского опыта, чем бутылок с алкоголем в тайнике матери Чжунэ. Парень щурится на ярком солнце и, спрыгнув с велосипеда, оказывается совсем близко, так что Ку чувствует исходящий от него запах каких-то трав, земли и чего-то химического. Ростом он едва ли доходит Чжунэ до плеча и, хотя Ку к своим годам уже перегнал всех своих одноклассников, оказываясь в начале шеренги во время построения на уроках физкультуры, выглядит совсем замухрышкой. — Дай угадаю: ты заблудился в наших диких краях и теперь пытаешься найти дорогу обратно к своим цивилизованным просторам? — внезапно с лёгкой насмешкой спрашивает парень и по-птичьи склоняет голову вбок. Он над ним издевается, понимает Ку и, ощутив лёгкое раздражение, резко качает головой и выуживает из кармана самокрутку. В глазах незнакомца мелькает что-то похожее на интерес, а Чжунэ неловко говорит: — Мне бы закурить. Нет спичек или зажигалки с собой? Воцаряется молчание, и Ку с тоской думает, что он конкретно облажался. Откуда у какого-то малолетнего заморыша нечто подобное? Да его родители выдерут за любую попытку закурить или выпить крепкий алкоголь! — Знаешь, забудь, — бормочет он и засовывает самокрутку в карман. — Езжай, куда собирался, и прости за беспокойство… — Огонь можно запросто добыть с помощью линзы или пары палочек, — хмыкает парень и слегка щурится на ярком солнце. — Кстати, юный господин, курить вредно, ты же знаешь об этом? С этими словами он суёт руки в карманы своих старых штанов и вытягивает оттуда маленький блестящий предмет. Глаза Чжунэ расширяются, и он не сдерживает удивлённого вздоха: незнакомец держит самую настоящую «Зиппо», американскую зажигалку, предмет вожделения большей части его одноклассников. Достать такую практически невозможно: в Японию ввозят в основном продукцию соратников по военному блоку, и в голове возникает лихорадочная мысль: откуда у малолетки подобная редкость? — Доставай свою сигарету, что застыл, как будто увидел господина императора, — вкрадчиво говорит парень, и по его слегка издевательскому тону Чжунэ догадывается, что он явно понимает причину его невольного изумления. Понимает и мысленно насмехается, наглый невоспитанный засранец. — Ты не думаешь, что говорить такие слова в присутствии посторонних нельзя? — спрашивает он и вытаскивает самокрутку, зажимая её между губами. Мальчишка намного его ниже, и Чжунэ наклоняется, практически касаясь лбом его лба. — Если я — «молодой господин», вдруг я сейчас пойду и пожалуюсь на тебя куда надо? Затвор щёлкает, и сердце Ку ёкает от резкого, похожего на выстрел звука. Он встречается взглядом с незнакомцем и невольно замирает, не дыша: есть в этом моменте что-то странное и до безумия интимное. Он настолько близко, что Ку может разглядеть его лицо вплоть до мельчайших деталей. Длинные ресницы отбрасывают тени на светлую кожу, на носу виднеется россыпь едва заметных веснушек, большие тёмные глаза смотрят на него в упор, изучающе и внимательно, розовые губы растягиваются в усмешке, и парень качает головой. — Не сдашь, — говорит он и отводит руки. Чжунэ выпускает дым в нагретый солнцем воздух, и незнакомец добавляет: — Ни за что не сдашь. Потому что ты не такой. Какой, не такой, хочет было спросить Ку, но не может. Только таращится на него, как завороженный, а парень моргает и внезапно насмешливо добавляет: — И потом, тогда тебе придётся рассказать о том, что ты куришь, а ты ведь этого не хочешь, так? А я, если что, с радостью поделюсь этой страшной тайной в ответ на твой донос. — Сволочь! — вырывается у Чжунэ, и он с досадой думает, что парнишка обыграл его по всем фронтам. Он демонстративно затягивается и, выпуская колечки дыма, выпаливает: — Как ты вообще разговариваешь со своим хёном? Тебя не учили уважению к старшим? Незнакомец окидывает его внимательным взглядом и неожиданно громко смеётся. Голос у него совсем не мальчишеский, а вот смех другой, искренний и звонкий, похожий на перезвон колокольчика, и в голове Ку мелькает совершенно идиотская мысль о том, что наверняка на этот смех попалось немало глупеньких наивных крестьянских барышень. Парень, продолжая смеяться, запрыгивает на велосипед. Волосы падают ему на лоб, и он, сдув их и пригладив рукой, спрашивает с нескрываемым весельем в голосе: — Сколько тебе лет, хённим? Восемнадцать? — Девятнадцать. На самом деле, девятнадцать ему стукнет не так скоро, но перед этим выскочкой хочется выглядеть совсем взрослым. Пепел падает на землю, а парнишка цепляется тонкими руками за руль и говорит: — Значит, я старше тебя на два года, молодой господин. Чжунэ невольно открывает рот, а парень салютует ему и трогается с места. Ему двадцать один? Вот этому смазливому недомерку с лицом подростка? Чжунэ смотрит вслед велосипеду, стремительно двигающегося в сторону невзрачных домиков, и с досадой думает, что наверняка этот прощелыга наврал с три короба. Да он выглядит так, как будто только вчера впервые взялся за бритву, попросту решил произвести впечатление на заблудшего парня из высшего общества! Мальчишка с глазами взрослого мужчины, старым китайским велосипедом и дорогущей зажигалкой, которую Чжунэ впервые увидел вживую, а не на красивой картинке. Он стряхивает пепел на землю и, зашвырнув окурок в кусты, закидывает сумку на плечо. Солнце продолжает нещадно палить. Ку облизывает пересохшие губы и внезапно понимает, что понятия не имеет, кто он такой и как его зовут. И наверняка больше никогда не сможет узнать, даже если прямо сейчас бросится следом по чужим горячим следам. Почему-то становится немного обидно, даже досадно, и Чжунэ слегка кривится, встряхивая гудящей головой. Дом встречает его тишиной и спокойствием: отец пропадает на очередных собраниях, мать накушалась соджу до бессознательного состояния и теперь мирно спит в своей спальне. Новенькая горничная, встретив его на пороге, заговорщически прищуривается и просит его проверить ящик с письменными принадлежностями. Чжунэ обнаруживает там свою забытую зажигалку и испытывает к девушке искреннее чувство благодарности. Кажется, у него в доме появился соратник, который не будет сдавать его с потрохами старшей служанке в попытках урвать немного хозяйской благосклонности. Ночью, лёжа в кровати, Чжунэ засыпает долго и беспокойно. В голове мелькают мысли о скором возвращении Ханбина, о предстоящих школьных экзаменах, о зажигалке «Зиппо» и чужих насмешливых чёрных глазах, внимательных и каких-то гипнотических. И о том, что при следующей встрече он наверняка не стал бы вести себя как идиот и с достоинством ответил на все выпады смазливого коротышки. В этом Ку, наконец-то проваливающийся в глубокий расплывчатый сон, не сомневается ни на йоту.

***

— Как же хорошо дома, — блаженно тянет Ханбин и щурится на ярком летнем солнце. — Просто замечательно, наконец-то чувствую долгожданную свободу! Чжунэ кажется, что он попросту издевается. Он поворачивается к хёну и недоверчиво смотрит на него в упор. — Ты хочешь сказать, что в огромном Кэйдзё ты чувствовал себя менее свободным, чем здесь? В небольшом городке, где твои и мои родители контролируют каждый наш шаг и тебе в любой момент могут надавать по шее за любую оплошность? — В этом-то и кроется вся суть, Чжунэ-я, — медленно говорит Ханбин и откидывает голову назад, опираясь затылком об спинку скамейки. — В том, что тут их не так много. И каждого я знаю как облупленного, так что обмануть их не стоит никакого труда, — он улыбается и жмурится, прикрывая глаза тыльной стороной ладони. — А там, в Сеуле, они на каждом шагу. Любой человек — твой потенциальный враг, и ты понятия не имеешь, что у них на уме. Приходится быть настороже круглые сутки, и от этого буквально сходишь с ума. Я так устал, Чжунэ… Ты поймёшь это, когда приедешь в большой город в следующем году. Он изменился, внезапно понимает Чжунэ и ощущает острый болезненный укол. Вытянулся, похудел, стал более жилистым и подтянутым. Чёрные волосы коротко острижены и топорщатся на голове жёстким ёжиком, черты лица — острые и чёткие, как будто выточенные ножом, и сам хён другой, весь, до каждой крошечной чёрточки. Всё, что было в нём детским и наивным, трогательным и искренним, будто бы испарилось, оставив за собой лишь блистательное умение притворяться образцово-показательным мальчиком из благочестивой семьи и взрослость, проявляющуюся в любом его мимолётном движении. — Началась война, — каким-то слишком обыденным тоном внезапно говорит Ханбин, и Чжунэ невольно коробит, насколько безэмоционально и скучающе это звучит. — Сейчас всех, как они выражаются, гайдзинов сгоняют в поезда и целым скопом тащат на военные базы. Говорят, грядёт что-то жуткое. Император связался с нацистами, которые тех, кто не принадлежат к «правильным» нациям, считают за животных, подлежащих немедленному уничтожению, — его лицо искажает гримаса, и Ку, сглотнув комок в горле, тихо начинает: — А… — Нет, — Ханбин угадывает, что тот собирается спросить, и отрицательно качает головой. — Мы — не животные. Мы всего лишь люди второго, а кое-кто и третьего сорта, которых не жалко пустить как расходный материал. Но нас в армию не заберут. В армию забирают тех, у кого нет нужных связей. Это звучит слишком цинично, настолько, что у Чжунэ по коже пробегает стайка мурашек. Успокаивает только то, что хён говорит не за себя, а цитирует чью-то лишённую сантиментов речь. — Умереть в бою — почётно и достойно, — медленно отзывается он, и Ханбин поворачивается к нему, слегка наклонив голову. — Дух истинного воина, «бусидо», разве не так? — Умереть в таком бою — это не почётно, — внезапно резко выплёвывает Ханбин, и в его глазах мелькает нечто такое, отчего у Чжунэ возникает сильное чувство дежавю. Так же смотрел на отца дед, когда разговаривал с ним в последний раз перед смертью. Вспоминать об этом всегда больно и мерзко, и Ку сглатывает вязкую слюну, ощущая во рту кисловатый привкус вины. — Умереть не за Родину, а за тех, кто связался с чёртовыми монстрами, что убивают тех, кто по какой-то причине не вписываются в их стандарты чистоты крови — это самая низкая кончина, которую можно себе представить, — жёстко добавляет хён. — И, поверь мне, если у меня будет выбор: отправиться на фронт, чтобы биться за чужие убогие ценности, или остаться здесь в качестве трусливого бюрократа, то я выберу второе безо всяких сомнений. Воцаряется молчание, настолько плотное и тяжёлое, что Чжунэ может услышать звуки своего сбивчивого дыхания. Взгляд хёна, пронизывающий и какой-то ненавидящий, достаёт, кажется, до самих внутренностей, и Ку облизывает пересохшие губы, вглядываясь в заострённые черты лица. Они сидят на лавочке в небольшом сквере, прямо возле крошечного кафе господина Юкимура. Господин Юкимура, носящий ранее фамилию Ким, абсолютно благонадёжный проимперский гражданин, и нутро Чжунэ заполняется целым водоворотом противоречивых чувств, когда он понимает, что пронырливый старик мог спокойно подслушать их неправильный, чересчур оппозиционный разговор. Начиная от липкого страха и кончая противоестественным чувством восторга. Ханбин моргает, и холод из его глаз медленно исчезает, отчего радужка заполняется привычной мягкой теплотой. Он улыбается Чжунэ и, потянувшись, берёт его за руку. — Извини меня, хорошо? — виновато просит он, и пальцы осторожно сжимают ладонь Чжунэ. — Я как-то слишком разнервничался и увлёкся. Ты, главное, ничего не бойся, хорошо? Давай ещё минут десять посидим тут, а потом уже пойдём на поклон к твоему отцу? Я, кажется, и так догадываюсь, о чём он хочет с нами поговорить. Напряжение уходит, и Ку медленно кивает. Позади раздаётся громкий свист, и Чжунэ вздрагивает, оборачиваясь. — Вы только посмотрите, какая у нас тут сладкая парочка! — Чжунэ раздражённо морщится, когда видит идущего по дорожке Джонхёна в компании парочки своих верных подпевал. — Что, решили немножко потискаться, как и подобает истинным грязнокровным гайдзинам? Давно не виделись, семпай, я вижу, ты совсем не изменился — всё так же смахиваешь на девчонку! Старшая сестра Джонхёна недавно вышла замуж за богатого доктора из Киото, а его семья одними из первых сменила свои имена на соответствующие японские, и на фоне всех этих событий у самодовольного ублюдка окончательно съехала крыша. — Шли бы вы отсюда, господин Такинава, пока вы и ваши прекрасные друзья не получили по длинным немытым шеям, — на японском отзывается Ку, чем вызывает у Джонхёна нескрываемое раздражение. — Ты, кажется, совсем забыл, что такая же грязнокровка, как и все мы? Или смена имени автоматически меняет твоё истинное происхождение? — Здравствуй, Джонхён-а, — ласково тянет Ханбин и улыбается, кажется, совершенно не задетый идиотским выпадом заносчивого малолетки. — Я тоже рад тебя видеть. Ты вроде бы здорово подрос? Стал намного выше с момента нашей последней встречи. Джонхён пунцовеет, а его прихвостни не сдерживают громкого смешка. Несмотря на всю внешнюю браваду, этот идиот так и остался приземистым и низким, едва доходя Чжунэ до плеча. Он кривит своё противное лицо и, подойдя ближе, ядовито тянет: — А ты, я смотрю, обрился, чтобы смотреться чуть более мужественно? Знаешь ли, не поможет. Челядь всегда останется челядью, как бы её ни обрядили! Да и потом, о чём можно с вами разговаривать, если вы с самого детства якшались со всякой подобной себе падалью! Как, например, ваш этот мерзкий грязный приятель с узкими корейскими глазёнками. — Лицо Ханбина вытягивается, а Джонхён продолжает: — Как там его? Чжин? Чжину? Глаза Ханбина наполняются чем-то таким, отчего Ку в очередной раз ощущает липкую тревогу. Ярость хёна такая плотная и удушающая, что Чжунэ чувствует её своей кожей, это бесконтрольное животное чувство. Он оскорбил Чживона. Он посягнул на того, кого нельзя трогать ни за что на свете. Зрачки застилает алая пелена, руки сжимаются в кулаки, и Чжунэ поднимается со скамейки, чтобы броситься на это отвратительное ничтожество, посмевшее своим грязным ртом опорочить его самые тёплые и светлые детские воспоминания. Хочется вцепиться ему в глотку и разбить в кровь смазливое тупое лицо, и Ку вздрагивает, когда за его запястье хватается ледяная рука Ханбина. Наваждение спадает, и он опускает взгляд на хёна. Тот растягивает губы в спокойной безэмоциональной улыбке и, кивнув, участливо заявляет: — Да, его звали Чжину. Понятия не имею, что и как с ним сейчас происходит. — Он слегка толкает Чжунэ в бок и поднимается со скамейки. Его улыбка становится шире и ещё более пугающей. — Нам пора идти по делам. Были рады повидаться с тобой, Такинава. Надеюсь, мы с тобой ещё увидимся. Он слегка кланяется и строго косится на Ку. Чжунэ начисто отказывается понимать, чем сейчас руководствуется Ханбин, но подчиняется, поклонившись следом. Джонхён и его приятели выглядят полностью деморализованными их непонятным поведением и даже не находятся, что сказать. Наконец они бормочут что-то невнятное и нехотя кланяются в ответ: из двери кафе за ними наблюдает въедливый старик, и в случае несоблюдения приличий об этом явно сразу станет известно всему городку. Ханбин не произносит ни слова, пока они направляются к дому Чжунэ. Только буквально тащит его за собой, стискивая запястье холодными, слегка подрагивающими пальцами. Дверь им открывает Сэйён, та самая горничная, с которой с некоторых пор Чжунэ находится в дружеских отношениях заговорщиков. Она не рассказывает родителям о сигаретах и прочих не самых приличествующих вещах, а Ку угощает её дорогими шоколадными конфетами, к которым всем слугам доступ закрыт строго-настрого. Она взглядом показывает в сторону лестницы и корчит гримаску, и Чжунэ понимает, что отец явно находится не в самом хорошем расположении духа. Он благодарно кивает, и они с Ханбином молча поднимаются по лестнице. Ку стучит в дверь и спустя пару мгновений слышит громкий голос отца: — Чжунэ, Ханбин, это вы? Проходите. Кабинет у отца нарочито роскошный и совершенно японский. Как у генерал-губернатора, только попроще, и Чжунэ насмешливо думает, что, скажи он об этом вслух, отец моментально бы впал в бессильную ярость. — Садитесь, — коротко бросает мужчина и взглядом показывает на неудобные, но очень модные кресла. Ханбин снова кланяется, Чжунэ изображает некое подобие поклона и плюхается на сиденье, ощущая, как жёсткая спинка неприятно впивается в спину. — Я позвал вас сюда для того, чтобы серьёзно поговорить, — помолчав, наконец говорит отец. — Как вы знаете, в империи сейчас всё не слишком спокойно. Наш достопочтенный император делает всё для того, чтобы наша прекрасная страна стала ещё более богатой и могущественной. Вот почему сейчас мы присоединились к нашим немецким и итальянским союзникам и готовимся поддержать их в новой военной кампании. Именно поэтому сейчас идёт призыв в армию, и это затрагивает не только метрополию, но и колониальные земли. Вас с Ханбином тоже хотели направить в срочные войска, но… — его голос наполняется нескрываемым самодовольством. — Нам удалось убедить господина губернатора, что вы слишком ценные молодые кадры для того, чтобы разбрасываться вами таким варварским способом. Пушечное мясо, война за чистоту крови и система избранных и тех, кому предстоит познать всю прелесть армейской службы. Значит, всё, что говорил Ханбин, это действительно правда, без малейших преувеличений. Горло наливается горечью, и Чжунэ замирает, когда слышит елейный, подобострастный голос хёна: — Господин Ку, позвольте выразить вам свою глубочайшую благодарность. — Чжунэ разворачивается и видит сладко улыбающегося Ханбина, который кланяется и чинно складывает руки на коленях. — Мы будем счастливы быть полезными великой Империи здесь, изо всех сил трудясь на её благо! Это выглядит настолько мерзко и неестественно, что Чжунэ едва сдерживается, чтобы не скривиться, но отец попадается на удочку в два счёта. Он снисходительно улыбается и говорит: — Я знал, что не ошибся в тебе, Ханбин. Ты хорошо влияешь на моего сына, направляя его на правильный путь. Вот почему я рекомендовал вас в состав нового молодёжного отряда, который будет действовать в пределах нашего города, радея за империю и нашего прекрасного правителя. — Молодёжный отряд? — вырывается у Чжунэ, и отец кивает. — К сожалению, сейчас обстановка… — он слегка морщится, и его лощёное лицо искривляет презрительная гримаса, — не самая спокойная и стабильная. Есть множество ничтожных глупцов, смеющих ставить под сомнение правильность действий правительства, и, что самое ужасное, такие отщепенцы есть и в нашем городе, как бы усиленно мы ни старались их устранить. — Он косится на Чжунэ и жёстко добавляет: — Они плохо влияют на нашу молодёжь, заставляя её заниматься всякими глупостями и сбивая её с истинного пути. Вот почему такие, как вы, должны, выявлять этих бунтовщиков ранее, чем они посмеют посеять повсюду плоды революционной угрозы, и передавать их в руки властей, дабы те получили своё наказание через справедливый и честный суд. Стукачи и малолетние полицаи. Такие, как те, что когда-то сдали властям господина Хана, после чего его семья исчезла из города так стремительно и быстро, как будто их здесь никогда и не было. Тошнота вновь подкатывает к горлу, вязкая и липкая. Перед глазами возникает морщинистое лицо деда, его яростные яркие глаза, и Чжунэ сквозь пелену в сознании думает, что не согласится на такое ни за что на свете. Его колена касается чужая цепкая ладонь, и Ку вздрагивает, когда слышит спокойный голос Ханбина: — Даже не сомневайтесь, мы будем изо всех сил трудиться на благо Японии и императора. Значит, вы говорите, любые намёки и посылы… Чжунэ скашивает на него взгляд и видит, как хён старательно изображает нелёгкие раздумья. Отец моментально подаётся вперёд и жадно спрашивает: — Кажется, у тебя уже есть кто-то на примете, ведь так? Пальцы крепче сжимаются на его колене, и Ханбин, демонстративно поколебавшись, неуверенно кивает. — Мы сегодня с Чжунэ встретили его одноклассника, Джонхёна, — шёпотом бормочет он, стыдливо опуская взгляд. — Он недавно сменил имя на Изуми Такинава. Он громко кричал про то, что теперь весь мир у его ног, что ему по силам занять место Его Высочества, ведь он всего лишь какой-то напыщенный старик с уродливыми узкими глазами. На лице отца появляется торжествующее выражение, а в глазах загораются яркие огоньки. Отец Джонхёна — один из главных его соперников на местной политической арене, и Чжунэ знает, что Ку-старший явно вцепится в такой шанс, как собака в аппетитный шмат коровьего мяса. — Это так ужасно, просто вопиющее безобразие! — с фальшивой озабоченностью говорит он и смотрит на Чжунэ. — Это ведь действительно правда, сынок? Он на самом деле сказал все эти омерзительные вещи? В этот момент он понимает, ясно и отчётливо, что Ханбин имел в виду тогда, когда сказал, что тут действительно чувствуешь себя свободным. Тут радостно верят любому твоему слову, потому что считают, что ты прогнулся. Тут тебе дают власть, наивно полагая, что ты будешь использовать её против тех, кого хотят уничтожить они, даже и не предполагая, что ты можешь сделать его оружием своей собственной вендетты. Чжунэ кивает, демонстративно кусая нижнюю губу. Отец моментально веселеет и принимается насвистывать, хватаясь за стопку аккуратно сложенной бумаги и начиная что-то быстро строчить на белоснежной поверхности. Чжунэ косится на Ханбина и видит, что тот смотрит на отца точно так же, как смотрел на Джонхёна тогда, с яростью, холодной решимостью и чем-то новым, от чего по телу проходит холодный ток. Торжествующей радостью, ядовитой и обжигающей. Хён пугающий и страшный, особенно, если задеть его за живое, посмев посягнуть на то самое сокровенное и близкое, что принадлежит лишь ему одному. Чжунэ боится его так же сильно, как и отчаянно им восхищается.

***

— Я, наверное, возьму академический отпуск в университете, — говорит ему Ханбин и берёт в руки очередную толстую папку. Пробегается по ней взглядом и кривится. — Представляешь, тут какая-то старуха жалуется на свою соседку, потому что та слишком сильно засадила свой участок овощами. Говорит, мол, она явно пытается накормить ими бунтовщиков. Готов поспорить, что она попросту завидует ей потому, что у той урожай капусты больше и лучше, вот и пишет на неё донос. И, что самое смешное, мне реально придётся идти и проверять эту ахинею для отчётности. — Почему возьмёшь? — Чжунэ откладывает стопку листов в сторону и ощущает острый укол вины. Несмотря на то, что правительство грозит его ровесникам обязательным призывом, Ку и его одноклассников, прикрытых надёжным тылом, это совсем не касается, и жизнь протекает в том же привычном русле, что и обычно. У кого-то — душная казарма, однотипная форма и изнуряющие физические тренировки. У Чжунэ — итоговые экзамены в школе, после которых он успешно переходит в выпускной класс. Всё свободное время занимает подготовка и постоянная зубрёжка, и Ханбин взваливает на себя всю муторную бумажную работу, связанную с деятельностью их молодёжного союза. В реальности это оказывается на редкость скучной и рутинной службой: утром и вечером они с хёном обходят их небольшой городок, а позже — копаются в многочисленных доносительных документах, большая часть из которых представляет собой полнейшую клеветническую чепуху. Чжунэ мучают угрызения совести из-за того, что он лишает хёна единственной возможности отдохнуть, но Ханбин, кажется, совсем не тяготится свалившимися на него внезапными обязанностями. — Потому что мои родители считают, что это весьма неплохая карьерная стезя, на которой я смогу добиться немалых высот, — помолчав, отзывается хён. Он устало щурится и берёт в руки чашку с остывшим чаем. — Я разговаривал вчера со своим отцом, и он сказал, что собирается поговорить с кем надо, чтобы меня приняли в полицейскую службу. На обучение, и чтобы параллельно я продолжал заниматься тем, чем мы занимаемся сейчас. Как, кстати, это называется? «Патриотический отряд»? — Ханбин слегка кривится. — Какое-то слишком высокопарное название. — Но разве ты хочешь этим заниматься? — тихо выпаливает Чжунэ, ощущая, как внутри просыпается гадкое чувство досады. У него самого нет никаких планов и надежд, просто навязчивое желание, чтобы от него наконец-то отстали и перестали всячески указывать на его несостоятельность и ничтожность. Не то чтобы это как-то трогало и волновало, это стало чем-то привычным, вроде постоянной аллергии или хронического заболевания. Но Чжунэ знает, что хён другой. Что он всё это время стремился попасть в большой город только ради того, чтобы оказаться как можно дальше от давящих пут и добиться чего-то действительно значимого и важного. Ради этого он терпел бесконечные нотации, постоянную зубрёжку и давление, только ради того, чтобы сбежать как можно дальше. И теперь вольный сокол возвращается в золотую клетку, превращаясь в покорную канарейку. — Какая разница, чем и как я хочу заниматься, Чжунэ? — Ханбин поворачивается к нему, и его пухлые губы искривляются в усмешке. — Разве ты ещё не понял, что здесь это не имеет никакого значения? Он проводит кончиками пальцев по гладкой поверхности стола, и Ку смотрит на его сосредоточенное, бледное лицо. Ханбин барабанит кончиками пальцев по стопке бумаг и внезапно говорит: — Знаешь, в чём главная наша с тобой слабость? Мы понятия не имеем, чего мы хотим от своих жизней. Нас настолько долго и методично убеждали в том, что мы должны существовать только ради достижения какого-то призрачного престижа и семейного статуса, что мы с тобой — лишь пешки на пути к процветанию рода, что мы с тобой забыли, каково это, когда ты думаешь самостоятельно и смеешь о чём-то мечтать. Вот, скажи, Чжунэ, у тебя есть хоть какая-то мечта? Помимо того, чтобы твой отец наконец-то перестал относиться ко всем вокруг, кто ниже его по иерархии, как к полному дерьму? Заслужить одобрение деда. Стать тем самым, сильным и свободным человеком, коим он считал его до самой смерти. Повернуть время вспять и вырваться прочь из тесного чулана, пребывание в котором что-то надломило и в нём, и в матери, так, что оттуда они вышли совершенно иными людьми. — Нет, — еле слышно бормочет Чжунэ. — Нет у меня мечты. — А у меня есть, — внезапно серьёзно говорит Ханбин. — Есть мечта. Вот только добиться я её в Сеуле вряд ли когда-нибудь смогу. Зато тут, занимая такую должность, я могу быть действительно полезным. Чем? Тем, что сдаёшь властям потенциальных бунтовщиков? Тем, что решаешь судьбы других одним лишь росчерком перьевой ручки? Чжунэ опять не говорит ничего вслух, потому что вид у хёна задумчивый и слишком отстранённый, такой, что до него не достучаться. Словно он опять где-то совсем далеко отсюда, понимает Ку и тихо поднимается со стула, взваливая себе на плечо форменную сумку. Он еле слышно прощается с другом и идёт было к выходу, как вдруг внезапно слышит чёткий голос Ханбина: — Занимайся хорошо, Чжунэ. Сдай экзамены и приходи ко мне на подмогу как можно скорее. — Чжунэ вздрагивает и резко оборачивается. Хён смотрит на него не мигая и мягко добавляет: — Тебе скоро поступать в университет. Уверен, из тебя получится более ответственный студент, чем твой глупый хён. Есть что-то в этих словах такое, что они звучат как ласковое касание и как хлёсткая пощёчина одновременно. Голова Чжунэ идёт кругом, он запутывается окончательно в водовороте собственных сомнений и эмоций, образы мелькают в голове, сумбурные и неясные. Они приходят ему в расплывчатых снах, они заставляют его чувствовать себя совершенно разбитым. Учёба позволяет хоть немного отвлечься, и он на автомате заучивает материал и решает опостылевшие задачи, стремясь хоть чем-то заполнить воспалённый реальностью разум. И иногда среди этих невнятных расколотых иллюзий появляется он. Насмешливый, с дорогой американской зажигалкой в руках, свободный и потому очень далёкий. Чжунэ ловит себя на том, что до дрожи в пальцах хочет его найти и спросить, каково это — не быть связанным по рукам и ногам золотой цепью? Каково это, самому решать, чем ты будешь заниматься в жизни, даже несмотря на давящие на тебя безликие стены? Он сдаёт последний экзамен на высокий балл. Мать будет счастлива, у отца наконец-то не будет повода смотреть на него свысока, а, самое главное, Ханбин перестанет горбатиться за двоих, и это действительно хорошо. Чжунэ бежит в предоставленное им помещение со всех ног, чтобы порадовать хёна новостями, хотя сам не испытывает ничего, кроме какого-то равнодушного облегчения. Пол в коридоре новый и совсем не скрипучий. Настолько, что даже не отличающийся миниатюрным телосложением Чжунэ двигается по нему практически бесшумно. Настолько, чтобы быстрым шагом дойти до двери в их так называемый штаб и замереть прямо у небольшой щели. Ханбин стоит спиной к нему и держит в руках какие-то густо исписанные листы, вглядывается в них долго и внимательно. Ку открывает было рот, чтобы его окликнуть, но в этот самый момент хён несколькими резкими движениями рвёт листы на неровные части. Пальцы шарят по карманам, доставая оттуда небольшой картонный коробок. Спичка загорается с тихим шорохом, и Ханбин подносит её к бумагам, молча наблюдая, как те обращаются в серый пепел. Сердце Чжунэ колотится громко и быстро, и он буквально отшатывается от двери, прижимаясь к стене и закрывая глаза. По коже струится холодный пот, в голове всё ещё явственно и чётко виден образ тлеющих бумаг, наверняка крайне важных и секретных. С именами бунтовщиков, противников империи и просто тех людей, которых надо срочно отправить в лапы к военным, а после приставить к стенке прямо под холодные дула винтовок. Спички в подрагивающих руках Ханбина. Зажигалка в чужих тонких пальцах. Дедова самокрутка, одиноко тлеющая в тёплом летнем воздухе. — Зато тут, занимая такую должность, я могу быть действительно полезным. Он их спасает, при этом подводя себя под монастырь. Человек, живущий ради своей мечты, уехавший ради неё в большой город, его лучший друг с фальшивой улыбкой и вечной горечью в бездонных глазах. Чжунэ ни черта не понимает, и от этого ему дико и тошно. Но одно он знает точно: он никому ничего не расскажет, пусть даже отец прикажет выбить из него правду всеми доступными способами. Он не герой. Но ради хёна готов попробовать походить на него хотя бы немного.

***

Музыка, играющая на вечере, заунывная и скучная. Почему-то взрослые искренне считают, что она звучит изысканно и утончённо, и Чжунэ вяло думает, что этому наверняка способствует обилие крепкого алкоголя на этой вечеринке. Ему, как несовершеннолетнему, понятное дело, ничего крепче лимонада не наливают, и Ку прикрывает рот ладонями, не сдерживая громкого зевка. Он терпеть не может подобные мероприятия, на которые можно ходить, разве что, ради вкусной еды и возможности вдоволь полюбоваться на пьяных подружек матери и соратников отца, тайком облизывающих взглядом дочерей своих старых знакомых. С одной из них его только что старательно пыталась свести близкая приятельница матери, чуть ли не силой заставляющая их танцевать друг с другом. Минха хорошенькая и совсем не противная, и на её лице написана вежливая заинтересованность, когда госпожа Пак взахлёб рассказывает ей о внезапных достоинствах Чжунэ, но по выражению её глаз Ку понимает, что она так же не в восторге от подобного знакомства. — Я же вам не нравлюсь? — тихо спрашивает она, когда женщина в очередной раз гонит их танцевать. Чжунэ колеблется, стоит ли говорить ей правду, но, в конце концов, решается и честно шепчет: — Нет. И можно обращаться на «ты». Она тихо смеётся и кивает в ответ. Чжунэ замечает стоящую у стенки мать, которая смотрит на них умилёнными, блестящими от выпитого алкоголя глазами и о чём-то шепчется со своими подругами. Вид у неё самый что ни на есть решительный, и Ку с тоской понимает, что всем глубоко наплевать, насколько они с Минхой нравятся друг другу. Намного важнее то, что отец уже обожает её чиновитого папочку, а мама явно в полном восторге от её матери, высокой сухопарой женщины, играючи допивающей уже десятую порцию соджу. Скорее всего, скоро его заставят повести её в театр или кино. Может, даже устроят настоящие смотрины, а позже впихнут в руки коробочку с дорогим обручальным кольцом и погонят признаваться в любви и вечной верности той, которая не вызывает даже мимолётного желания быть к ней ближе. От этой мысли становится невыносимо тошно, и Ку резко отстраняется от девушки. — Мне нужно в уборную, — сбивчиво отвечает он на её вопросительный взгляд, и Минха понимающе кивает. Она мягко ему улыбается и перехватывает за локоть какую-то невысокую полноватую девушку в шикарном алом платье, ловко заводя с ней беседу. Ку посылает ей благодарный взгляд и начинает пробираться сквозь оживлённую пьяную толпу. На втором этаже дома местного крупного чиновника из столицы провинции есть большой балкон, и Чжунэ выходит на свежий воздух, ощущая, как кружится гудящая голова. Позади него раздаётся громкий шорох, и нутро неприятно сжимается. Это вполне может быть отец с очередным поучительным разговором или мать, которая потребует в ультимативной форме, чтобы он «перестал страдать ерундой» и вернулся к Минхе, потому что она — хорошая девушка из правильной семьи. Чжунэ резко оборачивается и вздыхает с облегчением, когда видит перед собой Ханбина. Хён пришёл сюда вместе с родителями, и Чжунэ машинально отмечает, что в дорогом чёрном костюме он выглядит удивительно хорошо и непривычно взросло. Ханбин держит в руках бокалы с какой-то золотистой жидкостью, и, приблизившись к Ку, протягивает ему напиток. Чжунэ принюхивается и чувствует ярко выраженный запах алкоголя. Он недоверчиво смотрит на хёна, и тот вздыхает: — Только не говори, что ты сейчас выльешь это на пол и сдашь меня родителям. Это отличный шотландский виски, который я стащил со стола пьяного господина чиновника, и я думаю, что тебе он крайне необходим. По крайней мере, после того, как я понаблюдал за тем, как тебе пытаются навязать в невесты ту симпатичную особу, я понял, что тут явно потребуется что-то покрепче лимонада, — он слегка щурится и корчит гримасу. — Интересно, они подбирали сегодняшнее музыкальное сопровождение по степени его отвратительности? Я не могу уже слушать эту заунывную скукотищу! Ку действительно нужно хоть как-то отвлечься, и он благодарно косится на хёна, принимая стакан из его рук. Они чокаются, и Чжунэ жадно глотает крепкую, обжигающую внутренности жидкость. — Она милая, — хрипло говорит он и невольно закашливается: виски слишком крепкий и практически моментально ударяет по мозгам. — И симпатичная. Специально дала мне возможность передохнуть после того, как нас в шестой раз заставили вместе танцевать. — И она, естественно, совсем тебя не привлекает? — спрашивает Ханбин, и Чжунэ опирается локтями на балконный парапет. — Нет, — помолчав, отвечает он. Внутренности жжёт, то ли от выпитого алкоголя, то ли от накатывающего волнами жаркого отчаяния, и он горько усмехается: — Зато отцу и матери очень нравятся её деньги и происхождение. — Мне прошлым летом организовывали встречу с дочерью какого-то профессора в Сеульском университете, — внезапно говорит хён. Глаза у него пьяные и какие-то больные, но голос твёрдый и совершенно чёткий. — Её отец уже практически назначил дату нашей свадьбы, но позже оказалось, что ничего не получится. — Это потому, что ты — жалкая челядь из провинциального городка? — хмыкает Чжунэ и с громким стуком ставит стакан на парапет. Ханбин запрокидывает голову и шумно вдыхает тёплый воздух. — Нет, — он качает головой и ухмыляется. — Оказалось, что она уже полтора года как спит с ректором, то есть, его непосредственным начальником. Тот быстренько выдал её замуж за своего заместителя и продолжил с ней встречаться, а взамен моему отцу отвалили немаленькую сумму за молчание. В итоге, всё закончилось самым наилучшим образом: отец купил себе автомобиль и на время забыл о своих матримониальных планах, развратная красотка стала уважаемой женой, профессор получил какую-то учёную степень и солидную прибавку к жалованию, ректор сохранил отношения с молоденькой любовницей, а я — избежал сего прекрасного договорного брака. Честно могу сказать, что я ничуть не был огорчён подобным стечением обстоятельств, тем более, родители в припадке щедрости купили мне новое фортепьяно и отличный радиоприёмник. Полная свобода взамен на музыкальный инструмент, машину и дорогой прибор. — А муж твоей бывшей невесты? — А ему нравятся мужчины, так что для него это отличное прикрытие. — Ханбин, видимо, замечает изумление на его лице, на что пожимает плечами: — Это вовсе не такая уж и дикость, Чжунэ. Он разворачивается в сторону и скользит рассеянным взглядом по раскинувшемуся под ними ландшафту. Дом чиновника построен в лесистой области, в удалении от основной жилой части городка, так что они оказываются буквально в центре густой чащи. Воздух пахнет хвоей и крепким виски, и Ханбин тихо добавляет, скользя кончиками пальцев по парапету: — Таких людей намного больше, чем ты думаешь. Воцаряется молчание, прерываемое лишь отголосками музыки и чужих голосов из дома. Чжунэ бросает мимолётный взгляд на хёна и, прикусив нижнюю губу, думает, что это странно, относиться к другому мужчине как-то по-особенному. Не дружить, не презирать, не игнорировать, поскольку не интересен, а воспринимать его как своего возлюбленного. Целовать его, касаться, испытывать к нему влечение и… Перед глазами возникает чужое миловидное лицо, тонкие запястья и насмешливая улыбка. К щекам приливает краска, а нутро наполняет удушливое жаркое чувство стыда. Разве что, купиться на такую же смазливую мордашку. Он чем-то смахивал на девчонку, но в нём всё равно было что-то неуловимо мужественное и сильное. Такое, что заставляет образ наглухо запечататься в недрах памяти, что ни стереть, ни выжечь, ни перекрыть ничем другим. — Давай прогуляемся? — раздаётся сбоку голос Ханбина, и Чжунэ невольно дёргается, выныривая из пучины раздумий. — Нас точно засекут, — вяло возражает Ку, на что Ханбин мотает головой и заговорщически подмигивает, до боли становясь похожим на себя в далёком детстве, замечающем очередную проказу. — Лестница вниз находится совсем рядом. Быстренько спустимся и недолго там послоняемся. Не знаю, как тебе, а мне нужно немного подышать свежим воздухом. Голова кружится от выпитого алкоголя, и Ку сильно сомневается, что он вообще в состоянии активно двигаться. Но Ханбина оставлять одного совсем не хочется, вот почему он кивает в ответ, и они крадучись идут обратно в дом. Удивительно, но им действительно удаётся ускользнуть незаметно: отец слишком занят разговором с какими-то обласканным властями политиками, а мать мирно дремлет в углу, прикрывшись вычурной шляпкой. Привратник бросает на них быстрый взгляд, но покорно выпускает на улицу, и Чжунэ выдыхает с облегчением, чувствуя, как липкое напряжение, сковывающее его по рукам и ногам, отступает. На улице свежо и прохладно, воздух наполнен громким пением цикад, и Ханбин запрокидывает голову, подставляя лицо яркому лунному свету. — Я, когда был маленьким, очень сильно боялся этого леса. Старая няня рассказывала мне, что тут водятся кумихо. Стоит только зазеваться, как они тут же утащат тебя в свою нору навсегда. Наверное, именно поэтому я никогда сюда и не совался. — Бабуля Чан всегда отличалась странными методами воспитания, — невольно хмыкает Чжунэ. — Мне она недавно заявила, что если я не буду одеваться теплее, то мой «угорь» станет вялым и никогда не сможет заползти в женскую «пещерку». — Прекрати говорить такие смущающие слова, я сейчас покраснею и убегу, — отзывается Ханбин, и они дружно смеются. Ку невольно оглядывается и понимает, что они ушли уже достаточно далеко от дома. Свет из раскрытых окон едва виден сквозь деревья, в чаще слишком тихо, настолько, что становится не по себе, и Чжунэ хватает хёна за рукав пиджака. — Эй, может, мы уже вернёмся? А то наверняка родители нас уже хватились, и нам здорово попадёт, если мы будем тут долго шататься. — Успокойся, крошка Чжунэ, — фыркает Ханбин. — Ты что, боишься? — Вот ещё, не пизди, хён, — выпаливает Чжунэ, ощущая какую-то детскую обиду. — Боишься, — повторяет хён и хихикает. — Что, думаешь, сейчас выйдет кумихо по наши души? Эй, а может, мне её позвать? Прежде, чем Чжунэ успевает что-то ответить, парень складывает руки рупором и кричит во всю мощь лёгких: — Эй! Злая лисица кумихо, покажись! Мы тебя не боимся, волосатая ты задница! — Блядь, что ты творишь? — шикает Чжунэ и дёргает его на себя. — Хён, ты пьян, сейчас сюда прибегут слуги, и каждая собака будет знать, что мы нажрались и орали какие-то глупости в лесу! — Кумихо! — продолжает Ханбин, который, кажется, совершенно его не слушает. — Ну, чего ты ждёшь? Мы тут! Ты… Всё происходит слишком стремительно и быстро. Пьяный разум соображает медленно и со скрипом, и Чжунэ слышит тихий шорох шагов уже тогда, когда Ханбин внезапно резко вырывается из его хватки, и воздух разрезает его короткий удивлённый возглас. Ку ощущает, как кто-то резко хватает его за плечи, и на голову накидывают плотную непроницаемую ткань. Он открывает было рот, чтобы закричать, но в этот самый момент затылок пронзает резкая боль, и реальность медленно растворяется в беззвучной темноте. Кумихо пришла по их души, мелькает в его голове одинокая мысль, и Чжунэ отключается, ощутив ещё один оглушающий удар. Злая демоническая лисица с огромными зубами и острыми, как бритва, когтями утащит их в свои владения. Замечательная причина для того, чтобы не идти на свидание с Минхой, хотя для отца это явно не будет достойным оправданием.

***

— Что, очнулся? — незнакомый хрипловатый голос звучит резко и раздражающе, как скрежет по жестяному листу. Чжунэ морщится от боли в затылке и рвано выдыхает, когда в лицо ударяет яркий свет, и чья-то ладонь хватает его за плечо. — Просыпайтесь, господин хороший, — издевательски тянет мягкий баритон, и Ку с трудом разлепляет глаза. Реальность воспринимается нечётко и как-то смазано, и Чжунэ, напрягшись, фокусирует блуждающий взгляд. Он находится в просторном, полутёмном помещении, грязноватом и каком-то затхлом. Над потолком одиноко горит яркая лампочка, перед ним стоит стол, несколько колченогих стульев и почему-то кровать. Скосив взгляд, Чжунэ замечает Ханбина, привязанного к стулу толстой бечевой. Ку шевелит руками и шипит, когда верёвка больно впивается в запястья. — Будь поосторожнее, а то на нежной коже появятся некрасивые синячки, — советует баритон, и Чжунэ поворачивается в сторону источника звука. Чуть поодаль стоят двое, один худощавый, коротко стриженный, одетый в светлую футболку и потёртые холщовые брюки, другой чуть поплотнее, с отросшими чёрными волосами, в мятой рубашке и спортивных бриджах. Точь-в-точь как гольфист с рекламного плаката. — Я как-то по-другому представлял себе кумихо, — бормочет Чжунэ. Их охранники удивлённо переглядываются, затем стриженный недоумённо переспрашивает: — Кумихо? Демонические лисицы-суккубы? — Разве они суккубы? — округляет глаза второй. — Ты, кажется, путаешь со снежными ведьмами. — Что вам от нас нужно? — раздаётся сбоку глухой голос Ханбина. Чжунэ вздрагивает и поворачивается на звук: хён сидит, откинув голову на спинку стула, и смотрит на похитителей в упор. — Выкуп? Думаю, наши родители предложат за меня и моего друга весьма неплохие деньги. — Деньги? — хмыкает стриженный и скрещивает руки на груди. — Как я вижу, в вашем славном мирке всё меряется исключительно ими. Фраза знакома до такой степени, что вызывает резкую боль в груди. Перед глазами моментально возникает образ деда, и Чжунэ прикусывает нижнюю губу, ощущая, как отчаянно саднит пересушенное горло. — Деньги нам и впрямь понадобятся, но будет намного лучше, если ты и твой смазливый приятель прекратите под нас копать, — отзывается «гольфист», и Чжунэ замечает у него за пазухой тускло поблескивающий в свете лампочки пистолет. — Мы знаем, что вы — имперские стукачи, сдающие японским ублюдкам всех «неблагонадёжных горожан». — Слово «неблагонадёжных» он выплёвывает с такой яростью, что Ку невольно становится жутко. — Что, нравится вершить человеческие судьбы, недоноски? — Всё не так, как ты думаешь, — голос Ханбина слегка дрожит. — Да и ты, и твой приятель явно наши одногодки. Поверь мне, я использую эту возможность как… — Думаешь, я поверю имперской крысе? — перебивает его стриженный и делает шаг вперёд. Он выхватывает из кармана острый кривой нож и молниеносно приставляет его к горлу хёна. — Ты… ты и тебе подобные… вот так запросто предаёте и убиваете… Да, как ты вообще можешь так лгать мне в лицо?! — Тише, Донхёк, тише, — «гольфист» подскакивает к своему товарищу и стискивает его поперёк туловища, дёргая на себя. — Не трогай их, хорошо? Пусть Бобби решает, что и как мы с ними будет делать, а без его приказа не натвори дел, ладно? Они с Чжинхван-хёном подойдут с минуты на минуту. Стриженный продолжает держать нож у горла побледневшего Ханбина и молча смотрит на него в упор. Наконец он обмякает и сдавленно выдыхает: — Хорошо. Ладно. Бобби-хён со всем разберётся. Кто такой этот Бобби? Их командир? Какой-то иностранный шпион? И их тут много, этих бунтовщиков, ещё какой-то Чжинхван, который явно имеет здесь определённый вес. — Что здесь происходит? — Дверь гулко хлопает, и Ку слышит хрипловатый низкий голос. — Блядь, только не говорите, что вы опять решили поиграть в линчевателей и напали на японских полицаев! Сердце Чжунэ невольно ёкает: есть в этом тембре и интонации что-то до боли знакомое. Что-то такое, отчего он резко подаётся вперёд, вглядываясь в темноту. — Бобби-хён, эти двое — из надзирательной имперской дружины, — бормочет «гольфист», разом растеряв всю свою нарочитую наглость. — Я подумал, что они нам пригодятся, и… — Вы понимаете, что будет, если кто-то их хватится? — незнакомец выходит на свет, и Чжунэ щурится, пытаясь разглядеть в полумраке его худощавый силуэт. К горлу подкатывает горький комок, и он трясёт головой, потому что всё это кажется какой-то очередной сюрреалистической фантазией. Несмотря на то, что прошли долгие годы, черты лица остались всё теми же. Начиная от хитрых лисьих глаз и кончая белоснежными кроличьими зубами, разве что, теперь он заметно вытянулся, возмужал, а волосы острижены совсем коротко, практически под ноль. — Чживон, — одними губами шепчет Ханбин. — Чживон-а… Глаза Чживона расширяются, и он неверяще выдыхает: — Ханбин… Ханбин-а, это действительно ты? Ты… — Он бросается вперёд и оседает на колени, протягивая к хёну руки, будто бы боясь, что он исчезнет, как мимолётное виденье. — Я искал тебя… — сбивчиво бормочет Ханбин, пока Чживон лихорадочными, неловкими движениями пытается развязать тугие узлы бечевы. — Всё это время я искал тебя… Я даже попытался найти тебя через полицию, в Сеуле, но никаких следов, я все архивы облазил, везде, где можно, а о тебе ничего. Я с ума сходил просто, — его голос срывается, и он зажмуривается. — Чёрт тебя дери, Ким Чживон, куда ты пропал?! Ты, чёртов ублюдок, да ты хоть знаешь, как я… — Тише, Бин-а, тише, — отзывается Чживон и снова дёргает за путы. Те не поддаются, и он, выругавшись сквозь зубы, оборачивается и прикрикивает на Донхёка, который застыл, явно деморализованный этой сценой. — Дал мне нож, быстро! — Да, хён, — бормочет тот и нервным движением протягивает ему оружие. Чживон выхватывает его из чужих подрагивающих пальцев и аккуратно разрезает верёвки. Затем берёт Ханбина за руки и проводит кончиками пальцев по припухшим запястьям. — Так было надо, Бин-а, — его голос звучит глухо и настолько виновато, что Чжунэ отчётливо ощущает исходящее от него чувство боли и безнадёжности. — Поверь мне, я бы никогда тебя не бросил. Как и обещал. Я ушёл в том числе и ради тебя, ради Чжунэ, ради… Он слегка поворачивает голову и наконец-то замечает Ку, который настолько боится вклиниться в их непростой разговор, что продолжает молчать. Его глаза расширяются, и он неверяще вскрикивает: — И ты здесь! — Привет, Чживон-хён, — говорить эти слова непривычно, но так хорошо, что напряжение пропадает, уступая место долгожданному облегчению. Чживон-хён не позволит сделать им плохо. Он освободит и защитит, и Чжунэ со стоном поводит руками, когда хён парой резких движений перерезает бечеву на его руках. — Хён, так это… твои друзья? — раздаётся позади неуверенный шёпот. Гольфист и стриженный выглядят совершенно выбитым из колеи и какими-то испуганными. — Они же… — Если, блядь, у них ублюдочные родители, то это сразу же делает их прояпонскими мудаками? — огрызается Чживон, поднимаясь с пола и подавая Ку руку. Тот встаёт и невольно морщится от боли в затылке. Всё тело затекло, следы, оставленные бечевой, нещадно зудят, а голова отчаянно кружится от удара. — Я думаю, что тебе, Юнхён, не пристало делать такие заявления, ты сам не находишь? Гольфист моментально пунцовеет и опускает взгляд. Ханбин молча смотрит на Чживона в упор, и тот делает шаг ему навстречу, неловко встряхивая головой. — Они работают на имперских легавых, — помолчав, выдавливает из себя Донхёк. — Я точно знаю, я следил за тем, как они таскаются в местное управление. Глаза Чживона расширяются, и он растерянно бормочет: — Вы — те самые японские стукачи? Ты и Чжунэ теперь работаете на империалистов?! — Мы, блядь, те самые японские стукачи, которые уничтожают практически все серьёзные доносы на крупные повстанческие группировки! — кричит Ханбин, наступая на него. Его лицо становится багровым, губы сжимаются, а глаза наполняются яростью и обидой. — В том числе и на вашу, ведь это вы недавно напали на поезд и украли грузы, предназначавшиеся для армейского лагеря в Токио?! Знаешь, что было бы, если кто-то поймал меня на том, что я жгу документы? И что я получаю взамен? Твои презрительные взгляды и угрозы от этих щенков, которые только что смешали нас с Чжунэ грязью! Да, что ты обо мне вообще знаешь?! Ты свалил из города шесть лет назад, не оставив ни записки, никакого намёка, ничего! — Довольно, — раздаётся у двери смутно знакомый спокойный голос, и Ханбин осекается, тяжело дыша и вглядываясь в темноту. — Хватит поливать друг друга дерьмом почём зря, нам надо сесть и спокойно поговорить. И я говорю обо всех присутствующих без исключения. Он подходит к Чживону и мягко кладёт руку ему на плечо. Затем скользит взглядом по пунцовому Ханбину, Донхёку, Юнхёну, и, когда он замечает Чжунэ, его глаза расширяются. — Ты?! — не сдержавшись, вскрикивает Ку. Всё происходящее всё больше перестаёт походить на настоящую реальность, больше смахивая на какой-то странный, больной сон. — Парень с зажигалкой! Так ты с ними?! — Здравствуй, молодой господин, — он насмешливо улыбается и делает шаг навстречу Чжунэ. — Так ты и есть один из наших стукачей? Закладываешь бунтовщиков взамен на приятные подарочки от доброго дяди императора? — Ты знаешь Чжинхван-хёна? — потрясённо спрашивает Юнхён. — Но откуда?! — Блядь, да что тут вообще происходит?! — внезапно кричит Донхёк и с силой ударяет кулаком по стене. Звук удара действует на всех как ушат холодной воды, и в помещении воцаряется молчание. Чжунэ буравит Чжинхвана напряжённым взглядом и невольно дёргается, когда слышит усталое бормотание Ханбина: — Он прав. Давайте уже сядем и спокойно поговорим, — он косится на Чживона и ехидно добавляет: — Я надеюсь, ты не приставишь мне ствол к виску, чтобы выбить из меня показания? Поверь мне, я всё скажу добровольно! — Да иди ты куда подальше, — бурчит Чживон и неожиданно слабо улыбается. — Я скучал. Я очень сильно по тебе скучал… Это произносится с такой обезоруживающей искренностью, что огонь гнева, полыхающий в глазах Ханбина, гаснет, и он прикусывает нижнюю губу, машинально потирая затёкшие запястья. В ноздри Чжунэ ударяет запах летнего цветения и дедовых папирос, и он зажмуривается, силясь справиться с подступившим наваждением. Возвращаться в прошлое больно. Даже, если будущее не сулит тебе ничего хорошего.

***

Говорить приходится долго. Чжунэ хочется спать и есть, а голова всё ещё кружится от резкого удара, и он искренне благодарен Ханбину, который берёт инициативу в свои руки и рассказывает обо всём самостоятельно. — По большей части, присылают всякую ахинею. Вроде того, что сосед как-то косо посмотрел на полицая или что местная девушка выглядит слишком распутно и потому явно состоит в партизанском движении. Я старался подчищать всё по мере возможности, а ваша группировка, как оказалось, давно находится в поле зрения властей. Была ещё одна, на востоке, и про неё я доложил руководству, — Ханбин слегка морщится. Чжинхван открывает было рот, но хён перебивает его: — Если хочешь чего-то добиться, то надо чем-то жертвовать. Я не могу прятать и прикрывать всех, это будет слишком подозрительно. Тем более, те относились к радикальным анархистам и планировали устроить теракт в Пусане. Взорвать рынок вместе с мирными жителями потому, что в тот день его должен был посетить генерал-губернатор. — Но откуда ты об этом знаешь? Ведь, если они планировали устроить взрыв именно в Пусане, то и группировка наверняка базируется в Пусане — недоверчиво спрашивает Юнхён. — В нынешних условиях крайне опасно передвигаться на дальние расстояния! — Брат одного из организаторов движения живёт в нашем городе и с пьяных глаз совсем не умеет держать язык за зубами, — хмыкает Ханбин. — Что, всё ещё подозреваешь меня во всех смертных грехах? Потому что я — сынок богатеньких прояпонских политиканов, которые смотрят на вас, челядь, свысока? — Я просто хочу понять твои мотивы, — тихо отвечает Юнхён, и в его голосе нет ни намёка на прежнюю нарочитую задиристость и издёвку. — Во многом потому, что и сам такой же, как ты. Мой отец видный политический активист в Кванджу, а мать — преподаёт литературу в женской школе при японском культурном центре. До того, как я от них отделился, мне хотели дать фамилию Намикава. — Я делаю это потому, что считаю это правильным, — помолчав, отзывается Ханбин. — Я благодарен за хорошее образование, за инфраструктуру и замечательные дороги взамен старых, ни на что непригодных. Благодарен за технологии, за машины и радио, за университет, в котором я мог бы получить диплом и в будущем ни в чём не нуждаться. Но я ненавижу то, что для большинства я учусь в Кэйдзё, а не в Сеуле. Что мне приходится на праздники надевать юката, а не ханбок. Что невозможно сказать и слова поперёк и хоть как-то попытаться сберечь нашу культуру, потому что для японцев это — повод для возникновения революционных настроений, и посему они всячески пытаются у нас её отобрать. Но больше всего я ненавижу всё это за то, что с самого детства мне пытались навязать, что я выше кого-то, — голос Ханбина ломается, и он поворачивается к Чживону. — Что я выше своего лучшего друга лишь потому, что его родители отказываются лизать задницы новым господам. Что я должен общаться лишь с теми, кто в будущем откажется от собственных имён и прошлого ради того, чтобы сберечь свою шкуру. Я не хочу жить в мире, где мне нужно делать вид, что всего этого никогда не существовало в моей жизни. Что там никогда не было тебя… Он замолкает и шумно вдыхает, нервно ломая пальцы. В помещении, куда они переместились для обстоятельной беседы, чище и уютнее, по крайней мере, свет тут намного ярче, чем в той душной тёмной комнате. Они сидят на аккуратно постеленных циновках за небольшим столом, на котором стоят кружки с дымящимся чаем и незнакомые Чжунэ конфеты в ярких упаковках. На стенах развешаны цветные плакаты, некоторые из них на корейском, с воодушевляющими революционными лозунгами, и несколько других, явно неотечественного производства. На одном из них Чжунэ видит белокурую девушку с большими синими глазами, одетую лишь в яркий алый купальник, слишком откровенный и бесстыдный. Девушка игриво улыбается, а ниже, прямо на уровне её живота, красуется большая надпись, сделанная, видимо, на английском языке. Ку не умеет читать латиницу, но плакат выглядит откровенно развратно и практически порнографично, и он поспешно отводит взгляд, ощущая, как к лицу приливает краска стыда. — Мне пришлось скрывать всё от Чжунэ, потому что я не хотел, чтобы он был как-то в этом завязан, — врывается в его сознание тихий голос Ханбина. — Чтобы, в случае чего, своё получил только я, а он не имел о моих делах ни малейшего представления. — Я знал, — говорит Ку и переводит взгляд на хёна. Глаза Ханбина расширяются, и Чжунэ кожей чувствует, как на него в упор смотрят все присутствующие в комнате. — Я видел, как ты сжигаешь бумаги. Но ты не бойся, я никому ничего не сказал. И не собирался говорить, потому что я понимаю, как это для тебя важно. Это правильно. — Спасибо, — тихо отзывается хён и слабо улыбается. — Вот же пронырливый засранец! Когда успел? Мне казалось, я соблюдаю все меры предосторожности. — Тебе неправильно казалось, — хмыкает Чжунэ, ощущая, как тяжкий груз, что давил на грудь все эти нелёгкие недели, пропадает, отчего наконец-то становится легче дышать. — Для того, чтобы это было действительно безопасно, нужно, чтобы кто-то стоял на стрёме в тот момент, когда ты уничтожаешь вещественные доказательства. Так почему этим человеком не может быть твой любимый донсэн? — Откуда ты знаешь Чжинхван-хёна? — внезапно спрашивает Донхёк. — Бобби-хён рассказал нам, что вы с ним — друзья детства, да он и раньше вас упоминал, правда, мы старались не спрашивать его о прошлом. Но Чжинхван-хён… Когда он увидел тебя, у него было такое лицо, как будто он встретил старого знакомого. Или вы тоже с ним дружили до тех пор, пока подобные отношения не оказались под запретом? — Мы не дружим. В искусственном освещении этот Чжинхван выглядит несколько старше, чем тогда, под ярким летним солнцем. Под глазами залегли сизые тени, лицо излучает усталость и напряжение, и сейчас его невозможно спутать со смазливым старшеклассником. — Я наткнулся на него один раз, не очень давно. Хотел покурить, вот и пришлось отойти подальше, чтобы никто не засёк. Но спичек с собой не взял, и тут он, на велосипеде и с американской зажигалкой. — Чживон вскидывает брови вверх и вопросительно косится на хранящего молчание Чжинхвана. — Я ещё подумал, что какой-то позёр, выглядит как малолетка, а сам говорит, что старше. — Чжинхван-хён выглядит намного моложе своих лет, именно поэтому мы всегда посылаем его на разведку, — отзывается Чживон и берёт в руки чашку с остывшим чаем. Допивает её залпом и, помолчав, добавляет: — Никому в голову не приходит, что такой трогательный субтильный мальчик запросто перережет тебе глотку, стоит чуть-чуть зазеваться. Знаешь, как он дерётся? Один раз нас засекли, так он в одиночку уложил шестерых японских солдат! — Он всё время говорит нам, что нужно соблюдать осторожность, — медленно добавляет Донхёк. — Что нельзя засветить оружие, что надо выглядеть максимально неприметно и никак не привлекать к себе внимание. А тут он говорит тебе о своём возрасте и красуется перед тобой своей «Зиппо»! Хён, как ты мог так проштрафиться?! Как ты мог быть таким безрассудным после всех этих лекций и наставлений, что нам пришлось от тебя выслушать? Почему ты так поступил. А что, если бы он доложил на тебя куда следует?! Вся наша деятельность бы оказалась под угрозой, как и наша безопасность! — У меня было предчувствие, что он ничего не скажет, — помедлив, нехотя отзывается Чжинхван. — Человек, курящий не элитные папиросы, не дорогие сигареты, а простые самокрутки, не способен пойти и кого-то сдать. У меня дед курил такие же, «свои» самокрутки. — Сердце Чжунэ невольно ёкает, а тот отворачивается, старательно избегая его взгляда. — Даже пахли так же. Я как запах почувствовал, так сразу же как-то переклинило. — Зажигалку-то зачем показал? — вырывается у Ку прежде, чем он успевает сориентироваться. Чжинхван косится на него исподлобья, затем внезапно улыбается. Не насмешливо и с издёвкой, а искренне, так что его усталое, какое-то осунувшееся лицо моментально преображается. — Сам не знаю, — он пожимает плечами и берёт в руки чашку с чаем. — Почему-то ты был настолько надоедливым и раздражающим, что мне хотелось тебя поддеть, — внезапно он громко смеётся. — Ты бы видел тогда своё лицо! Хоть снимай на камеру, проявляй и вставляй в рамочку! — Тебе было смешно, а наша безопасность оказалась под угрозой, — нахмурившись, твёрдо говорит Чживон. — А что, если бы это действительно не был Чжунэ? — Но это был Чжунэ, — резко возражает ему Чжинхван, и Ку становится понятно, что он — единственный, кто здесь осмеливается возражать местному авторитету. — А вот что мы будем делать сейчас, это совсем другой вопрос. Юнхён и Донхёк выдернули их прямо с праздника, у обоих наших пленников следы от верёвок, синяки по телу, а у младшего вдобавок ещё и ссадина на затылке! Кстати, её хоть кто-то догадался обработать? Или хотите, чтобы у него началась лихорадка? — Но мы откуда знали, что всё так повернётся? — жалобно спрашивает Юнхён. — Нам в нынешних условиях любые средства хороши, а эти двое шатались пьяными по лесу и орали что-то про кумихо! Чживон не сдерживает громкого смешка, и Ханбин бросает на него быстрый взгляд. — Я помню истории про кумихо, которые утащат тебя в нору, если зайдёшь далеко в чащу, — говорит Ким и широко улыбается. Так, что вся враждебность с лица Ханбина моментально испаряется, а выражение лица вновь становится задумчивым и растерянным. Словно хён отчаянно борется с собой, пытаясь понять, как следует действовать дальше. — Поговорите-ка с Ханбином наедине и обсудите с ним, как вам следует поступить дальше, — внезапно подаёт голос Чжинхван. — Надо как-то вывести вас отсюда и сбагрить родителям, но так, чтобы те не заподозрили ничего плохого. — Но… — начинает было Чживон, но внезапно Ханбин резко его перебивает: — Нет, Чживон, пойдём, — он встаёт со своей циновки и взглядом показывает ему в сторону выхода. — У вас же тут есть ещё одна комната? Нам действительно многое с тобой надо обсудить. Ким Чживон, или, как его здесь называют кодовой кличкой, Бобби, явно местный лидер и настоящая гроза своих подчинённых. Чжунэ вспоминает, как он отчитывал Юнхёна и Донхёка за чересчур непродуманные и спонтанные действия, голосом, наполненным чистой сталью, так что даже ему становилось немного неловко, как будто именно он серьёзно напортачил. Ким Чживон перед Ханбином — это покладистый и покорный мальчишка, который моментально вскакивает со своего места и поспешно кивает, подаваясь вперёд и хватая его за руку. Чжунэ молча наблюдает за тем, как они идут к выходу и как пальцы хёна нежно сжимают ладонь старого друга, и думает, что давно не видел Ханбина таким оживлённым и счастливым. Не держащим лицо, не занавешивающегося привычной отстранённой улыбкой, а таким, каким он был давным-давно, ещё до того, как одно лето будто бы разделило их жизни на неравные части. — Юнхён, Донхёк, а вы пока пойдите и прочешите местность, посмотрите, может, их уже кто-то ищет, потом доложите, куда нам пока не следует соваться, — командным тоном велит Чжинхван и поднимается, и Чжунэ замечает его босые ноги, торчащие из-под подвёрнутых обшлагов штанов. — А я пока обработаю нашему молодому господину рану на голове. — Мы тоже… — говорит Донхёк, но Юнхён быстро дёргает его за руку и молча показывает взглядом на дверь. Чжинхван подходит к шкафу и начинает неторопливо рыться на полках. Донхёк неуверенно кивает Чжунэ, Юнхён машет ему рукой и виновато косится на его затылок. Затем они выходят из помещения, аккуратно прикрыв за собой скрипучую дверь. — Ты не обижайся на то, что они воспринимают вас в штыки, — говорит Чжинхван. Он разворачивается и идёт обратно, держа в руках большую железную коробку. — Точнее, воспринимали. Судьба у них, мягко говоря, не самая лёгкая. — Юнхён — сын прояпонистов? — помедлив, спрашивает Чжунэ, и парень кивает. Он стаскивает с коробки крышку и достаёт оттуда небольшой прозрачный флакончик и бинт. — Антисептик, — поясняет он и добавляет. — Американский. Он смачивает бинт жидкостью и коротко велит: — Наклонись. Ку подчиняется. Чжинхван осторожно прижимает бинт к ране, и Чжунэ невольно морщится от неприятного ощущения на коже. — Он изначально был не таким, — внезапно говорит Чжинхван. — Не хотел дружить с «нужными людьми», отчего родители его нещадно лупили. Причём по тем местам, что под одеждой совсем не видны, у него до сих пор остались шрамы и отметины. Но сбежать он решил после того, как у него на глазах полицейские забили до смерти пожилого мужчину, только потому, что тот отказался им поклониться. Подобные случаи, конечно, единичны, обычно до такого не доходит, и это дело, естественно, спустилось на тормозах, но на Юнхёна случившееся подействовало так сильно, что той же ночью он вылез из окна собственного дома, пробрался в полицейский участок и застрелил из отцовского пистолета тех двух ублюдков. Ему удалось укрыться в лесу, а позже он прибился к основному штабу нашей организации. Как оказалось, его даже не искали, потому как родители, опасаясь репрессий, заявили, что он утонул в реке, и похоронили урну с обычным пеплом под его именем. — Невероятно, — бормочет Чжунэ, потому что всё это попросту не укладывается в голове. Одно дело, когда слышишь слухи, улавливаешь чьи-то боязливые шепотки или находишься от всего этого в стороне. Другое — когда видишь живой пример подобного произвола своими собственными глазами. — У Донхёка расстреляли всю семью по ложному доносу, — нарушает молчание Чжинхван. У него жилистые руки, а на коже выделяются несколько тонких белёсых шрамов, и Чжунэ невольно задерживает дыхание, когда его горячие пальцы ложатся ему на голову и принимаются осторожно ощупывать затылок на предмет повреждений. — Он сам был в гостях у соседки, и та спрятала его в погребе. Время тогда было такое, самое начало новой военной диктатуры, когда убирали всех без разбору, и он попал под раздачу. Кстати, семья той соседки состоит в нашем движении, они живут тут в пригороде, но уже под другой фамилией. Он убирает ладони и выдыхает: — Вроде всё. Если что, скажешь, что тюкнулся головой о дерево, когда пьяным искал кумихо. — Спасибо за добрый совет, — неловко огрызается Чжунэ. Голова кружится от обилия мыслей и противоречивых эмоций, в комнате душно и жарко, а Чжинхван слишком близко, так что он может вновь почувствовать до боли знакомый запах. — У тебя моя сестра работает горничной, — внезапно говорит Чжинхван. — Я, как фамилию услышал, сразу понял, что это ты. Она говорила, что ты хороший, кормишь её конфетами и не выдаёшь за мелкие промахи. Что мамаша у тебя алкоголичка, а папаша — редкостный ублюдок, который смотрит на людей, как на говно. Она нашла у тебя самодельные сигареты и зажигалку и говорила, что прямо как будто кольнуло в груди. У деда практически такие же, и пахнет от тебя похоже. Чжунэ ощущает нарастающее беспокойство и напрягает память. Осознание будто бьёт его по голове обухом, и он ошеломлённо восклицает: — Сэйён-нуна! Чёрт тебя дери, да вы с ней действительно похожи! И как я раньше не догадался, что вы как-то связаны? — Я тоже понял это, только услышав твою фамилию и имя, хотя подсказок было великое множество, — отзывается Чжинхван и снова улыбается. — Мы внедрили её к вам в семью, чтобы она присматривала за твоим папашей. У неё фамилия другая и выправленные документы, и, как ни странно, никто не подкопался. — Откуда вы их берёте? — невольно вырывается у Чжунэ, и Чжинхван, помолчав, отвечает: — Нас куда больше, чем ты думаешь. И сочувствующих тоже много, как и тех, кто заинтересован в том, чтобы Корея вновь стала свободной. Он скользит по Чжунэ внимательным взглядом и, запнувшись, тихо говорит: — Дед курил такие же самокрутки. Надевал ханбок и всё твердил о том, что всё изменится. О том, что вольную птицу в клетку не упрячешь, даже если убедить её в том, что она домашняя канарейка. Он давно умер, но почему-то запах отпечатался у меня в памяти. Многие вещи не помню, а вот это как-то намертво осталось под кожей. Он его не знает. Он — потенциальный враг, его сестра — шпионка и часть огромной группировки, а ещё он убивает без всякой жалости, как случайно обронил во время разговора Чживон. Чжунэ ощущает, как между ними словно натягивается незримая нить. Тонкая, будто паутинка, но её достаточно для того, чтобы он наклонился ближе и хрипло пробормотал: — Для меня самокрутки как память. Как некая иллюзия того, что я ещё могу бороться. Говорить больше не хочется, слова встают в горле комом, и Ку замирает, глядя в чужие тёмные глаза. Чжинхван не задаёт ненужных вопросов, только слегка щурится, затем внезапно серьёзно говорит: — Она говорила, что ты высокий и красивый. Что ты не похож на типичного богатенького сынка, а ещё, помимо сигарет, ты прячешь старые фотографии, несколько оловянных солдатиков и какую-то маленькую деревянную птичку. Она не спрашивала, что это такое, но уверяла меня, что тебе можно доверять. — А ты? — шёпотом спрашивает Чжунэ. — Ты считаешь, что мне можно доверять? Он — слабый. Он не может, как Юнхён, убежать прочь из золотой клетки. Он не может, как Донхёк, вот так запросто отомстить за то, что дорого, он не может бросить всё, как Чживон, чтобы бороться за чужую свободу. — Я считаю, что с оценкой твоей внешности она сильно загнула, — хмыкает Чжинхван, и Ку собирается было ответить, но замирает, когда слышит вдали громкий смех Ханбина. Ему вторит хрипловатый голос Чживона, и Чжунэ молча вслушивается в чужой оживлённый разговор. — У меня уже есть идеи относительно того, как сплавить вас обратно вашим родителям, но я просто хотел, чтобы они немного пообщались наедине, — слышит он тихое бормотание Чжинхвана. — Я знаю, что Чживону это было нужно, да и твоему приятелю тоже. Я давно не видел нашего Бобби таким… настоящим. Он, сколько я его знаю, всегда был каким-то отстранённым. Как будто его единственная цель в жизни — это работать на благо сопротивления, но у него самого не осталось никаких человеческих слабостей. А сейчас он был другим. Я плохо себе представляю, какие отношения у них были до этого, но я никогда не видел, чтобы Чживон на кого-то смотрел именно так. Понимаешь? Чжунэ понимает. Понимает, потому что в кои-то веки Ханбин улыбается не потому, что так нужно, а потому что ему искренне этого хочется. У него щемит сердце, когда он думает о том, насколько сильно хён всё это время скучал по своему лучшему другу. Как он отчаянно пытался его найти, как держал эту горечь глубоко в себе, старательно делая вид, что это чувство не гложет его до самых глубин души. И он, Чжунэ, и рад был верить в то, что всё действительно проще и легче, чем есть на самом деле. Но в реальности его ограниченный рамками высшего общества мирок оказывается куда больше и отвратительнее, чем это воспринималось за пеленой жалости к себе. Люди вокруг него несчастны. Люди, которые ему дороги, страдают куда больше, чем он привык замечать. Хён улыбается и наконец-то нашёл того, кого искал так мучительно долго. Ради этого стоило пропустить удар по голове и встретиться с человеком, связанным с ним чем-то более интимным и сокровенным, чем просто общим секретом о дедовских папиросах и блестящей иностранной зажигалке.

***

— Тебе не кажется, что если мы будем приходить туда так часто, то это будет слишком подозрительно? — спрашивает Чжунэ и осторожно пригибается под широкой веткой. Путь в убежище не слишком долгий, но труднопроходимый и извилистый, и Ку на всякий случай зорко следит за Ханбином, который ориентируется на местности намного свободнее. — Почему? Если нас о чём-то спросят, то мы можем сослаться на то, что проверяем информацию о местонахождении бунтовщиков. И ведь, по сути, не соврём. Он выглядит совершенно спокойным и невозмутимым, и Чжунэ в который раз поражает его абсолютная беспечность. Кажется, что у хёна напрочь отключился свойственный ему инстинкт самосохранения, сменившись безумным желанием видеться с Чживоном как можно чаще. Всё происходит настолько гладко и спокойно, что Ку становится не по себе, и он старательно убеждает себя в том, что всё не так страшно, как кажется. Они приходят на базу бунтовщиков как минимум раз в неделю уже чуть больше месяца. Все визиты происходят исключительно по ночам, только благодаря тому, что Чжунэ прикрывает Сэйён-нуна, а за присмотр за Ханбином отвечает его старая няня, старательно делающая вид, что не замечает его постоянных ночных вылазок. Остальной прислуге строго-настрого велено следить за каждым их шагом после того, как наутро после той судьбоносной ночи их обоих находят в небольшом лесном овраге. Оба старательно изображают крепкий сон, от них за километр разит дорогим виски, которым их щедро облил Чжинхван-хён, и родители сразу же верят в историю о том, что нерадивые дети напились до потери сознания, заблудились в лесу и отключились, предварительно приложившись о жёсткие корешки. Мать Чжунэ ругается на него громче всех, обвиняя его в подростковом алкоголизме, и Ку думает, что особый вес её словам добавляет стойкий запах давнего перегара. И вроде бы при таком контроле сбегать из дома на всю ночь было просто невозможно, но, как оказалось, Сэйён знает множество прекрасных обходных путей. Вход для прислуги в особняке Ку, окно на втором этаже дома Ханбина, надёжно спрятанном за ветвистыми деревьями, тонкие незаметные дороги и тропинки, по которым с лёгкостью можно добраться до лесного убежища. Ку становится не по себе, когда он думает о том, что этими познаниями можно было бы воспользоваться совсем для иных целей. Людей, связанных с движением сопротивления, оказывается куда больше, чем он даже мог себе представить. Об этом рассказывает ему Чжинхван-хён, когда Чживон приводит их в убежище во второй раз, а после — куда-то тащит Ханбина, оставив Чжунэ наедине со старшим товарищем. Хён хмыкает и качает головой и взглядом зовёт Ку на знакомую кухню, где наливает ему американской газировки и подсовывает какие-то странные конфеты с химическим привкусом. Рядовые работяги из разных уголков колонии, преуспевающие и успешные интеллигенты и даже политики, кричащие отовсюду о своей преданности империи, — когда Чжинхван называет имена, то Ку в очередной раз теряет дар речи. — Ты думаешь, откуда у нас деньги, чтобы поддерживать деятельность организации? — хмыкает хён, когда видит его ошеломлённое лицо. — Мы же не разбойники какие-то, хотя, не буду врать, порой приходится нападать на поезда с поставками для армии, но это слишком опасно и требует огромного количества бойцовских ресурсов. Сочувствующих много, и пускай они сами не участвуют в активном сопротивлении, они помогают нам с информацией и материальными благами. — Так вот откуда у вас все эти вещи, — бормочет Чжунэ и невольно вновь цепляется взглядом за плакат за спиной Чжинхвана. Хён оборачивается и, усмехнувшись, кивает. — Это не от наших, не от корейцев, — он показывает руками на запад. — А от них. Да и не только, ещё от американцев, русских и других, кто не заинтересован в том, чтобы Япония крепла и расширялась. Сейчас, когда идёт война, они готовы на многое, чтобы ослабить её и добиться перевеса в этой кровавой бойне. — Они используют вас для достижения своих целей, — тихо говорит Чжунэ, и Чжинхван, передёрнув плечами, резко отвечает: — Мне глубоко наплевать, какие у них цели, главное, что мы для них — слишком мелкая сошка, а с их помощью мы сможем выполнить наши задачи. Дорогие зажигалки, консервы в ярких баночках и хрусткие зелёные бумажки — всё это здорово, но все мы прекрасно понимаем, что никто из них даже не пошевелится, чтобы защитить нас в случае открытого конфликта. Они пользуются нами, а мы — пользуемся ими, и это отличный взаимовыгодный обмен. Воцаряется молчание. Чжунэ мрачно думает, что он — полный идиот, фактически обозвавший участников сопротивления западными марионетками, и отворачивается, машинально рассматривая слегка обшарпанные стены. В поле зрения вновь попадает яркий плакат с полуголой красоткой, и Ку прищуривается, пытаясь разобрать непонятную надпись. — Здесь написано «Erica Loves My Shit», — внезапно подаёт голос Чжинхван. На слух это звучит как полнейшая тарабарщина, и Чжунэ переводит взгляд на хёна. Тот кивает в сторону плаката и поясняет: — Написано на английском. Что-то типа местных пасквильных картинок, плакаты, призванные мотивировать мужчин возбудиться. Буквально тут написано «Эрике нравится моё дерьмо». — Какой-то бред, — отзывается Ку. — При чём тут вообще дерьмо? И как вообще дерьмо может кому-то нравиться? — Этот плакат нам притащил один из сеульских лидеров сопротивленцев, который учил английский в университете, — поясняет Чжинхван и снова морщится. — Он и меня пытался просветить, я сам с трудом умею читать и говорить простейшие фразы. Он сказал, что слово «shit» с английского может переводиться по-разному, что-то вроде нашего «щибаль» или японского «ксо». И тут оно имеет значение чего-то замечательного и потрясающего. Это как сказать: «Эрике нравится то хорошее, что я делаю». — Почему тогда так и не написать, а использовать это слово? — спрашивает Чжунэ, чувствуя себя последним ханжой. — Понятия не имею, мне эта девчонка на плакате вообще не нравится, но Донхёк пришёл от него в полный восторг и сразу же повесил его здесь, а у меня снять рука не поднялась, — отвечает Чжинхван и снимает. — Другой менталитет, понимаешь? Для кого-то «дерьмо» — это моветон, для кого-то — повод для гордости и бахвальства. Хотя тут, я думаю, эта Эрика в восторге от кое-чего другого, — он выразительно смотрит на Чжунэ, и тот ощущает, как к лицу приливает краска. — Да ладно тебе. Ты — подросток, как будто ты никогда не думал о подобном. — Как будто ты сам очень активно об этом не думаешь, — огрызается Ку, потому что в реальности голова забита совсем иными вещами. Его ровесники заглядываются на хорошеньких девушек, шёпотом обсуждают прелести главных местных красоток и поддаются желаниям тела, переживая первые любовные романы и неудачи. Чжунэ знает, что в этом нет никакого смысла, потому как его личная жизнь намертво связана отнюдь с не его собственными потребностями и желаниями. Будущую супругу ему выберут родители, как это было в случае с Минха. Не имеет значения, привлекает ли его будущая спутница жизни духовно и физически, главное — это её происхождение и материальный статус. Главное, чтобы свадьба гарантировала слияние состояний и выгодное партнёрство для дальнейшего продвижения отца на политической арене. При мысли об этом к горлу подкатывает тошнота, а все игривые мысли моментально испаряются из головы, уступая место нарастающему чувству безысходности. — Конечно думаю, — неожиданно соглашается Чжинхван и подаётся вперёд, так что оказывается совсем близко к Чжунэ. От него пахнет газировкой и какими-то травами, тёмные глаза смотрят на Ку в упор, а розовые губы растягиваются в усмешке. — Но разве это на что-то влияет? Ты думаешь, много девушек согласятся рисковать своей жизнью только ради того, чтобы быть с бунтовщиком-простолюдином, которого в любой момент могут отловить и приставить к стенке с дулом к затылку? Конечно, в сопротивлении тоже есть женщины, и их немало, но, вот незадача, я застрял тут, в компании таких же неполовозрелых юнцов, как ты и я, а практически всё своё свободное время я трачу на то, чтобы не попасться властям и не сдохнуть. Он красивый. Даже будучи абсолютно не ухоженным и каким-то диким, со спутанными волосами, обветренными губами и целой россыпью ссадин, царапин и синяков на руках и ногах. Настолько, что у Ку невольно перехватывает дыхание, и он с досадой думает о том, что будь Чжинхван из другого сословия, то он бы точно имел невероятный успех у матерей и дочерей местных великосветских особ. Он другой. Он озлобленный, жестокий, дикий и начисто лишённый каких-либо сантиментов. Настолько отличный от всех, кто когда-либо встречался на его пути, и Ку ловит себя на том, что если бы он был девушкой, то явно поддался этому тёмному, пугающему очарованию. Радужка сливается со зрачком, обращаясь в сплошную темноту. Чжунэ облизывает пересохшие губы и, повинуясь порыву, подаётся вперёд и цепляется за чужие плечи. — Забавно, правда? Вроде бы с тобой такие разные, а проблемы у нас настолько схожие. В моей жизни нет места любви, и в твоей тоже. Ведь меня в будущем женят на той, у кого больше всего наличности в банке… — А моя супруга — это революция, — внезапно перебивает его Чжинхван. — Кстати, вполне неплохой вариант. По крайней мере, она никогда не ругает меня за то, что я приношу в дом маленькую зарплату. Пару мгновений они молча таращатся друг на друга, затем хором смеются, так, что звук разносится по всему просторному помещению. Пальцы сжимают чужие плечи, Чжинхван хлопает его ладонью по колену и проникновенно говорит: — Эрикам не нравится наше дерьмо, Чжунэ. Грустно, не правда ли? Это не просто грустно. Это — одна из целой череды его маленьких трагедий, складывающихся в одну сплошную непроглядную безнадёжность. Но Чжунэ подумает об этом позже. А пока он смеётся с Чжинхваном, и ему очень хорошо.

***

— Если ты не убьёшь человека, наставившего на тебя оружие, то он выстрелит в тебя первым, — говорит Чжинхван и с лёгкостью валит его на землю. Это не столько больно, сколько обидно, стыдно проиграть в схватке человеку, который ниже его ростом на целую голову и значительно уже в плечах. Чжунэ поднимается на ноги, морщась от боли. — Почему ты вообще считаешь, что на меня кто-то когда-нибудь наставит оружие? — раздражённо шипит он и снова бросается на хёна. Тот с лёгкостью уходит в сторону и, дёрнувшись вперёд, хватает его за руки и буквально вдавливает лицом в ближайшее дерево. У Чжунэ звенит в ушах, и он очумело трясёт головой, силясь справиться с мерзким чувством запоздалого страха и досады, а Чжинхван прижимается к нему грудью и отчётливо цедит прямо ему на ухо: — Потому что в мире намного больше людей, которым ты перешёл дорогу, чем ты даже можешь попытаться себе представить. Имперские солдаты, раскрывшие твоё предательство. Другие бунтовщики, понятия не имеющие о том, что ты помогаешь сопротивлению, и жаждущие отомстить твоему отцу за все его деяния, даже случайные психопаты, желающие воспользоваться твоей беспомощностью. Ты погряз в этом слишком глубоко, чтобы позволить себе быть слабым и безоружным. Я погряз в этом вместе с тобой и не могу оставить тебя без помощи. Он отстраняется, и Чжунэ поводит плечами, глубоко вдыхая. Сердце колотится неровно и быстро, кожа горит от ушибов и чужих касаний, и он поворачивается к Чжинхвану, стоящему напротив него и молча смотрящему на него внимательным взглядом. — Ты сильнее физически и лучше натренирован, — задыхаясь, бормочет он и вытирает выступивший пот. — Ты же и сам понимаешь, что это нечестно? — Ты так говоришь, как будто таким родился, — сердито цедит хён и стряхивает с одежды налипшую траву и грязь. — Чёрт тебя дери, Ку Чжунэ, я тебя ниже, ты сам смахиваешь на молодого здорового рысака, но почему-то сейчас ноешь, как маленький избалованный мальчик! Какая разница, кто кого сильнее? Важно то, что в нужный момент тебе надо победить. В тот момент, когда в живых может остаться только один: либо ты, либо твой противник. Чжунэ не помнит, когда последний раз дрался по-настоящему. Кажется, это было в детстве, в те времена, когда решать мальчишеские склоки в честном кулачном бою было привычным и нормальным. Позже родители старательно твердили о том, что только варвары и малолетние преступники дерутся и провоцируют конфликты, что следует решать все вопросы через диалог, и в памяти яркой вспышкой возникает яркое воспоминание, спрятанное за пеленой серых однотипных дней. Оно настолько сильное и значимое, что границы существующей реальности моментально стираются, и Чжунэ будто с головой окунается в бушующую пучину прошлого, ощущая, как настоящее расплывается перед глазами, как рябь на водной глади. — Что киснешь, поросёнок? Чжунэ поднимает голову и угрюмо смотрит снизу вверх на деда. Тот одет в традиционный летний ханбок и, щурясь на ярком летнем солнце, с наслаждением курит очередную самокрутку. Некоторое время мальчик колеблется, стоит ли отвечать на чужой вопрос. Всё-таки дед — взрослый, а жалуются взрослым только трусливые стукачи и предатели. Но обида настолько глубокая и противная, прямо-таки ранящая до самой глубины души, что Ку тяжело вздыхает и молча показывает на фингал под правым глазом. — Боевая отметина? — с интересом спрашивает дедушка и наклоняется ближе, силясь рассмотреть синяк получше. — И кто это такой задиристый? За что получил? — Это Ёнгук, — помедлив, признаётся Чжунэ. — Мы с ним играли возле речки, и он внезапно взял и толкнул меня прямо в воду. Я сказал, что он — идиот, а он вдруг ударил меня со всей силы. Он замолкает в надежде услышать от деда слова сочувствия и понимания. Но старик молчит, только вновь затягивается и, выдыхая ароматный дым, серьёзно спрашивает: — А ты что? — Что я? — непонимающе спрашивает Ку. — А ты как ему ответил? — дед смотрит на него в упор. — Он толкнул тебя, а затем — взял и поставил синяк. Надеюсь, ты ответил ему хотя бы хорошим тумаком, а, поросёнок? Дед говорит с такой уверенностью, что Чжунэ становится совсем нехорошо и стыдно. Он вновь шмыгает носом и отрицательно качает головой: — Как я могу это сделать? Ёнгук намного сильнее меня! Знаешь, какой он уже здоровый? Да он выше и больше, и кулаки у него огромные! Лучше вообще не соваться, а не то он бы меня ещё сильнее побил! — Эх, ты, — разочаровано говорит дед и цокает языком. Он наклоняется и тушит самокрутку прямо о землю, затем неожиданно наставляет на Чжунэ палец и внезапно добавляет: — Я, когда был твоего возраста, всё время дрался. Времена были такие, что всё решалось кулаками и честным боем — так было заведено ещё у наших предков. Только трус боится битвы, что решит всё по совести, а мы трусами не были — нам ещё наши деды твердили о том, что настоящий воин не страшится пойти за свою правду на другого бойца. Это, конечно, всё были разговоры совсем не про наши глупые детские разборки, но я, поросёнок, никогда не боялся получить по голове и отвечал своим противникам тем же, пускай даже многие из них были больше, старше и свирепее меня. А знаешь, почему? Чжунэ отрицательно качает головой и окидывает взглядом крепкую фигуру деда. Тот наклоняется ниже и говорит, слегка сощурившись: — Драться надо не только телом. Драться надо разумом и душой. Ты, когда вступаешь с кем-то в схватку, дерёшься слепо и без мыслей в голове, потому и проигрываешь, ведь твоё тело — как тряпичная кукла, что движется сама по себе, задетая каким-то неосторожным ребёнком. А надо смотреть, смотреть внимательно на противника, а про себя думать: как он двигается, что есть его сильная сторона, а в чём его слабости, которыми можно воспользоваться. У твоего Ёнгука сильные кулаки, но сам-то он здоровый и неуклюжий, а ты — маленький и юркий, бегаешь хорошо, так что даже отец твой за тобой не угонится. Значит, что тебе нужно делать в следующий раз, когда будешь драться с противным мальчишкой? — Загонять его? — неуверенно предполагает Чжунэ. Перед глазами сразу же возникает задира, всегда устающий на первых минутах игры в салочки. — Он будет бросаться на меня, а я буду от него уворачиваться, потому что я маленький и более юркий. Так он быстро выдохнется и устанет, и тогда я ра-а-аз! — и всё, дам ему кулаком в нос! — В нос не обязательно, нос слишком хрупкий, ещё сломаешь ненароком, а его скандальная тётка прибежит к вам разбираться, получишь от отца на орехи, — отзывается дед и одобрительно улыбается. — А про всё остальное ты всё верно подметил, поросёнок. Он достаёт из мешочка огрызок бумаги, высыпает на него небольшую горсть табака и принимается деловито скручивать очередную цигарку. — Никогда не пытайся поставить себе в оправдание то, что ты «слабый», — внезапно серьёзно говорит он и поднимает голову. Чёрные глаза смотрят на Чжунэ в упор, и старик повторяет: — Не слабый. Будешь слабым только тогда, когда сам в это поверишь, если сам продолжишь себя в этом убеждать и бежать прочь от любого здоровяка, кто может намылить тебе шею. Вместо этого выжидай, наблюдай, подмечай и атакуй. На одну твою слабость у противника может найтись целая дюжина, так что смело бросайся в бой. Как увидишь этого Ёнгука, то скажи, что он осёл, потому что со спины толкаются только трусливые ишаки! А дальше ты знаешь, что надо делать, да, юркая свинка? — Я не свинка, я — гепард! — возмущается Чжунэ, вызывая громкий смех старика. Обида и недовольство уходят, на смену им приходит безумное желание показать обидчику, что он, Ку Чжунэ, не просто удобная игрушка для битья, а быстрый, ловкий и стремительный соперник. Завтра же он пойдёт на речку вместе с другими ребятами и заставит Ёнгука поплясать под свою дудку! Чжунэ вырос и из юркого мальчугана превратился в здоровенного долговязого подростка. Желания драться с кем-либо не было, как и желания за что-либо сражаться. Люди его статуса так не поступают. Люди из его круга не позволяют себе таких глупых и опрометчивых поступков. Люди, которые рядом с ним, дерутся друг с другом чужими руками, предпочитая молча отсиживаться в тени собственных грехов. — Эй! — резкий голос Чжинхвана врывается в его сознание, и Чжунэ невольно дёргается, ухватившись руками за дерево, потому что окружающий мир слишком яркий и ослепительный. Чжинхван стоит напротив и смотрит встревоженным взглядом. — С тобой всё в порядке? — спрашивает он, и Чжунэ слышит в его голосе нескрываемое беспокойство. — Тебе что, нехорошо? Я тебя слишком сильно приложил? Чжунэ облизывает пересохшие губы и хрипло отзывается: — Со мной всё хорошо. Дай мне пару минут, и можно ещё раз попробовать спарринг. На лице Чжинхвана явственно отражается сомнение, но он кивает и опускает голову, одёргивая на себе влажную от выступившего пота майку. Чжунэ делает глубокий вдох и, сглотнув, скользит по нему внимательным взглядом. Он, Чжинхван, юркий, невысокий и очень ловкий. Точь-в-точь каким был когда-то сам Чжунэ, пока не вытянулся и не потерял свою хвалёную скорость. Руки тонкие, но сильные и жилистые, по лицу лучше не метить — увернётся, а если нет, то Ку попросту совсем не хочется уродовать кулаками такие совершенные черты. Ноги. У него тонкие лодыжки, и, стоит подставить ему ловкую подножку, он явно не сможет удержать равновесие. Наверняка захочет потащить его за собой, ухватится за него, и тогда Чжунэ сможет воспользоваться разницей в габаритах и уложить его на лопатки, придавив своим весом. — Ну что, готов? — спрашивает Чжинхван и, поведя плечами, становится в боевую стойку. — Или снова будешь напирать на разницу в опыте и количестве тренировок? Увернуться. Постараться зацепить его, а дальше — использовать его же миниатюрность и хрупкость как его собственную слабую точку. — Готов, — отвечает Чжунэ и демонстративно поигрывает кулаками. — Давай уже, карманный воитель, покажи, на что ты способен. Глаза Чжинхвана сужаются, и, прежде чем Чжунэ успевает сделать первый выпад, он бросается прямо на него. Ку следит за ним изо всех сил и ловко блокирует его удар, резко хватая хёна за запястье и дёргая на себя. Он цепляет ногой чужую лодыжку, Чжинхван невольно вскрикивает и пытается вырваться, но вместо этого пошатывается и начинает падать на спину. Он тащит Чжунэ за собой, и тот, расслабив мышцы, придавливает его к земле всем своим весом, стискивая пальцами его запястье. Он хватает хёна за вторую руку, обездвиживая его с обеих сторон, и вжимается бёдрами в чужие бёдра, лишая его всякой возможности пошевелиться. — Чёрт, — выдыхает Чжинхван куда-то ему в ухо, и Чжунэ чувствует, как быстро колотится сердце в чужой груди. — Как ты… Что ты… Потрясающе! Как ты ухитрился взгреть меня, хотя только что ныл и плакался тут, как сопливый младенец?! — Выжидай, наблюдай, подмечай и атакуй, — задыхаясь, с трудом отвечает Чжунэ, силясь восстановить сбившееся дыхание. Тело болит после борьбы, но нутро заполняется нарастающим ликованием и чувством гордости. Ведь он победил, он сумел преодолеть собственные страхи и показать Чжинхвану, на что он способен. — У тебя больше опыта и хорошие физические возможности, но ты хрупкий и с трудом держишь равновесие, а я крупнее и потому могу воспользоваться своими преимуществами. Кстати, ты заметил, что я отвернулся от тебя так, чтобы ты не смог ударить меня головой? — Я не ударю, так что хватит жрать землю, — невнятно отзывается Чжинхван и неловко дёргается под ним, пытаясь вырваться. — А теперь слезь с меня, наглая сволочь, ты весишь, как Донхёк и Бобби вместе взятые! Чжунэ смеётся и поднимает голову, встречаясь с хёном взглядом. И замирает, когда оказывается с ним буквально лицом к лицу, так, что он может чувствовать его прерывистое дыхание на своей коже. Он действительно потрясающе красив, даже сейчас, с тёмными грязными разводами на светлой коже и взъерошенными, разметавшимися на земле спутавшимися волосами. Бёдра Чжинхвана притиснуты к его собственным, дыхание невольно сбивается, и Чжунэ чувствует, как низ живота наполняется странным тянущим давлением. Его пальцы крепко сжимают чужие запястья, Чжинхван под ним, хрупкий и покорный, будучи не в силах вырваться из его ловушки, и ощущение власти над ершистым, непоколебимым хёном вызывает сладостную пульсацию во всём разгорячённом теле. Если он наклонится чуть ниже, то сможет губами коснуться его щеки. Если отпустит запястье, то можно свободной рукой провести по изгибу чужого тела, почувствовав ответную дрожь. Если двинуть бёдрами чуть сильнее, то ощущения будут ярче и отчётливее, так, что… — Чжунэ, — хрипло выдыхает Чжинхван и внезапно издаёт громкий стон, который отзывается в его сознании оглушительным гулом. — Ох, чёрт, ногу свело! Он вновь дёргается, и Ку поспешно скатывается с него, ощущая, как тяжело и быстро колотится сердце в груди. Чжинхван шипит сквозь зубы и, опираясь на локти, пытается сесть. Одного взгляда на его искажённое гримасой боли лицо становится достаточно, чтобы в голове Чжунэ что-то щёлкнуло, и он хватает хёна за ногу и тянет на себя. Чжинхван вновь вскрикивает и дёргается, едва не заезжая ступнёй ему в нос. Чжунэ с трудом уворачивается и, пробежавшись пальцами по выступающей косточке лодыжки, спрашивает: — Тут болит? И, не дожидаясь ответа, принимается осторожно разминать голень. Кожа под его пальцами мягкая и нежная, Чжунэ невольно задерживает дыхание и опускает голову, будто завороженный, следя за движениями собственных рук. — Да, — раздаётся тихий голос хёна, и Ку невольно прикусывает нижнюю губу. — Спасибо тебе, Чжунэ. Смотреть на хёна почему-то стыдно до одури, будто бы он занимается сейчас чем-то постыдным и интимным. Будто это не просто помощь занедужившему другу, а нечто запретное, на уровне домогательств. У Чжинхвана красивые ноги, и его хочется касаться больше и жаднее, хоть в нём нет совершенно ничего женственного. У Чжинхвана тонкие запястья, нежные черты лица и слегка порозовевшие щёки, и Ку смотрит на него украдкой, пользуясь тем, что хён сидит, зажмурившись, и только дышит через приоткрытые розовые губы, прерывисто и громко. Чжунэ кажется, что он медленно, но верно сходит с ума. Это как у Ханбина с Чживоном, только их своё, собственное, ни на что не похожее.

***

Он наблюдает за ним исподтишка, потому что смотреть открыто почему-то стыдно. Кажется, что каждая собака знает, что он заглядывается на Чжинхвана, и Чжунэ хочется выть в голос от того, что нужно прекратить это как можно скорее, но у него ничего не получается. Вместо этого разум автоматически подмечает всё больше черт, благодаря которым его образ глубже и отчётливее отпечатывается в памяти. Чжинхван редко улыбается, старательно поддерживая образ сурового и сильного хёна, но всякий раз, когда он это делает, у Чжунэ сосёт где-то под ложечкой. Не то, чтобы это как-то слишком красиво, это мало похоже на улыбки красавиц с рекламных афиш и плакатов или на завлекающие гримаски девушек с вечеринок, на которые его в последнее время таскает мать. Чжинхван улыбается естественно и потому совсем не совершенно. Ку смотрит на его розовые губы и тонкие линии мимических морщинок и почему-то не может отвернуться. У Чжинхвана на коже множество уродливых отметин. Он говорит о них нехотя, потому что за каждой — какое-нибудь болезненное страшное воспоминание. Белёсый шрам на спине — от пули имперского полицейского, полученный во время внезапной облавы. Юнхён говорит, что хёну безумно повезло, потому что пуля прошла по касательной, Чжинхван в ответ кривится и отзывается, что было не так уж больно. Больно было потом, когда зашивали рану на живую, предварительно влив в него несколько глотков медицинского спирта. Несколько шрамов на руках — от верёвок, когда Чжинхвана схватили после попытки освободить пойманных бунтовщиков. Ему удалось вырваться, перехватить винтовку и расстрелять сразу двух надзирателей, но те в ответ убили несколько человек из сопротивления, чего хён не может простить себе до сих пор. Множество тонких отметин на ногах от постоянных перебежек и изнурительного пути. Донхёк говорит, что полгода хён был одним из полевых партизан повстанцев, и только несколько месяцев назад поступил приказ затаиться и осесть в каком-нибудь конкретном населённом пункте. Чжунэ кивает в ответ и смотрит на Чжинхвана, невысокого, какого-то эфемерного, казалось бы, совсем не созданного для подобной жестокой кочевой жизни. Но под нежной оболочкой скрыта твёрдая, жёсткая сердцевина, хён не даёт себе никаких поблажек и, как рассказывает Чану, может часами корпеть над какими-то планами и шифровками из генерального штаба. Чон Чану — это ещё один член группировки, совсем ещё юный, мальчишка, только-только закончивший среднюю школу. Как оказалось, его отец — один из лидеров сопротивления, и потому он прямо-таки фонтанирует зашкаливающим энтузиазмом. К Чжинхвану Чану относится с каким-то раболепным обожанием и любовью, так, как древние люди поклонялись языческим божествам. — Чжинхван-хён — мой кумир, — как-то сообщает Чану Чжунэ и смотрит на хёна взглядом, полным нескрываемого восторга. — Он просто потрясающий! Он — умный, решительный, смелый, а ещё он очень красивый! — Хватит уже меня хвалить, глупый мальчишка, — говорит в ответ появившийся из-за спины Чжинхван и обнимает смеющегося Чану за плечи. Чжунэ молча наблюдает за их шутливой вознёй и дружеской перепалкой и ощущает, как из самых недр души наверх поднимается что-то тёмное и удушающее. Это ты должен быть на его месте, настойчиво шепчет въедливый внутренний голос. Это тебя он должен касаться и обнимать, это на тебя он должен смотреть с нескрываемой нежностью и заботой. Но ты для него всегда будешь чужаком, «богатеньким господином», за которым нужно присматривать и следить, чтобы он не наделал глупостей. И плевать на то, что ты сам хочешь стать для него кем-то большим. Это похоже на какую-то опасную болезнь, от которой невозможно избавиться, как ни пытаешься. Липкий сладостный яд разливается по венам, впитываясь в ткани и горящую кожу, и Чжунэ понятия не имеет, что с ним сейчас происходит. В памяти возникает целый водоворот сумбурных образов: первая встреча с Чжинхваном, нахальным, солнечным и безумно запоминающимся, спарринг в лесу, после которого смотреть на хёна как раньше уже не представлялось возможным. И диалог с Ханбином на балконе в ту самую судьбоносную ночь и его тихий, пропитанный нескрываемой горечью голос: — Это вовсе не такая уж и дикость, Чжунэ. Таких людей намного больше, чем ты думаешь. А он, Ку Чжунэ, такой? Неправильный, странный, поддавшийся запретным и противоестественным чувствам? Он никогда не сможет завести семью, маленьких детишек, он не продолжит свой род и, если всё раскроется, будет презираем и ненавидим другими, ведь нет никакой надежды на то, что Чжинхван ответит на его совсем не дружеские чувства. А может, всё это только мимолётное помутнение рассудка? Вокруг столько женщин, красивых, потрясающих, очаровательных, а главная проблема в том, что он — подросток, да ещё вдобавок всё своё свободное время тратящий на попытки справиться с произволом взрослых. Только лишь игра гормонов и реакция организма на самого привлекательного человека в своём окружении. — Ты уже взрослый мужчина с вполне себе взрослыми потребностями. Отец вызывает его к себе внезапно, именно в тот момент, когда Чжунэ медленно, но верно доходит до состояния отчаяния. Он смотрит на него непонимающим взглядом, и мужчина снисходительно улыбается, складывая руки на груди. — Тебе скоро предстоит жениться, — он кивает Чжунэ и тяжело вздыхает. — Очень жаль, что Минха в итоге помолвилась с сыном этого прощелыги и выскочки Сона, но она — лишь мелкая рыбёшка в океане. Совсем скоро состоится очередная вечеринка в доме господина Накасима, и там будут представительницы самых благородных и прекрасных семейств. Те, кто достойны того, чтобы породниться с нами. Чжунэ становится смешно: папенька, видимо, забыл, что буквально десять лет тому назад был простым работягой, жившим в небольшой уютной лачужке и не имевшим подобного гонора и высоко задранного носа. — Ты не можешь разочаровать свою невесту в первую брачную ночь, поэтому сегодня я отведу тебя в одно особенное место, — внезапно добавляет отец и скрещивает руки на груди. У него намечается солидный живот, который тот старательно пытается скрыть с помощью мешковатого жакета, но получается только хуже: мужчина выглядит смешно и несуразно. — Место, куда порядочные джентльмены ходят, чтобы, так сказать, спустить пар и набраться опыта. — Бордель? — наконец-то осеняет Чжунэ, и отец презрительно морщится. — Бордель — это звучит пошло и отвратительно, — он противно ухмыляется. — Это дома утешения, специально для бравых защитников интересов империи. Есть места похуже, есть получше, а мы с тобой отправимся в элитное заведение, предназначенное специально для достойнейших мужчин. Жду тебя в восемь в своём кабинете, матери скажем, что отправились на урок верховой езды. Оденься поприличнее и хорошенько помойся. — Он берёт в руки стопку бумаг и торжественно добавляет: — Сегодня ты станешь настоящим мужчиной. О домах утешения ходит немало слухов, даже среди его сверстников. Это не обсуждается открыто и напоказ, но Чжунэ прекрасно знает, что несколько его одноклассников уже посещали подобные места. Бордели, куда свозят прожжённых корейских путан, дабы солдаты смогли удовлетворить свои естественные потребности. Пока они едут на место, воображение Ку рисует самые разнообразные картины. Искушённые женщины в пышных платьях и кружевном белье, огромные кровати с тонким шёлковым бельём, точь-в-точь, как описывается в маменькиных дамских романах. И почему-то Эрику, которая укоризненно смотрит на него из-под полуопущенных нарисованных ресниц. Реальность оказывается куда проще и прозаичнее. Домом утешения для элиты является небольшой аккуратный особняк на окраине, где их встречает высокая темноволосая женщина в строгом тёмно-синем платье. — О, господин Ку, как же я рада вас снова видеть! — принимается причитать дама, подобострастно кланяясь отцу. Сознание невольно цепляется за слово «снова», но прежде, чем Чжунэ успевает что-либо спросить, женщина кланяется и ему, расплываясь в сладкой улыбке: — А вот и молодой джентльмен! Хотите подобрать ему достойную особу? — Пусть выберет сам, в конце концов, это, так сказать, его дебют, — отзывается отец, и дама понимающе кивает. — Прошу сюда, — она кивает в сторону небольшой комнаты, и Чжунэ послушно следует за ним. — А вы, господин Ку, пока присаживайтесь в алой гостиной. Хёрин приготовит вам кофе и свежие сладости. Их, тех самых элитных жриц любви, оказывается всего семеро. Все они — обычные девушки, одетые в чистую, вычурно дорогую одежду, и у Чжунэ невольно щемит сердце, когда он понимает, что большинство из них ненамного старше его. Он скользит взглядом по их ладным фигуркам и лицам и невольно щурится, когда пытается определиться, кто из них кажется ему по-женски привлекательной. Высокую, фигуристую, с излишне смазливыми чертами лица он отметает сразу же. Как и девушку лет двадцати пяти, которая старательно улыбается ему, кокетливо одёргивая лямку платья. Взгляд цепляется за невысокую, хрупкую шатенку с большими карими глазами. Худенькая, с тонкими запястьями и едва тронутыми помадой губами. В голове возникает до боли знакомый образ, и Ку жмурится, силясь стряхнуть с себя наваждение. Сердце невольно ёкает, и Чжунэ хрипло бормочет: — Можно мне, пожалуйста… Он неуверенно кивает в сторону шатенки, и дама деловито уточняет: — Саёко? — Она подаёт девушке знак, и та моментально делает несколько шагов вперёд, кланяясь. — Конечно, замечательный выбор! Она вновь сладко улыбается Чжунэ и командным тоном говорит Саёко: — Быстро, проводи молодого господина в синюю комнату и постарайся сделать так, чтобы он вышел оттуда довольным! Девушка молча кивает и тихо бормочет: — Прошу вас, следуйте за мной. Чжунэ подчиняется. Саёко медленно идёт впереди, и взгляд цепляется за её худую спину с выступающими лопатками. От неё будто разит покорной безнадёжностью, и Ку отчётливо понимает, что испытывает целую бурю эмоций, но среди них нет ничего, даже отдалённо похожего на возбуждение. Синей комнатой оказывается помпезно отделанное помещение, где всё, от обоев до постельного белья, выдержано в лазурных тонах. Саёко аккуратно закрывает дверь на ключ и тихо спрашивает: — Желаете ли выпить вина или, быть может… — она не договаривает и молча показывает взглядом в сторону кровати. К горлу вновь подкатывает тошнота, и Чжунэ отрицательно качает головой. — Тут как-то всё прослушивается? — спрашивает он и садится на небольшую голубую софу. — Ну, то есть, они как-то узнают, действительно ли ты спала со мной или нет? В глазах Саёко мелькает тёплый огонёк, и она отрицательно качает головой. — Тогда давай просто посидим, и ты позже сделаешь вид, что у нас с тобой всё было, хорошо? — Она явно ненамного старше нуны Чжинхвана или же Ханбёль, младшей сестры Ханбина, и Чжунэ морщится, опуская голову и громко выдыхая: — Я не могу так, понимаешь? У меня попросту не получится, да и желания никакого нет. Я не могу так… чтобы насильно. Да и тебе, я думаю, приятного мало, ведь так? Саёко молчит, сложив руки на груди и нервно теребя кисточку от бахромы на воротничке платья. Наконец она робко улыбается и тихо говорит: — Ты не похож на тех, кто сюда приходит. А на своего отца и подавно. — Он тут частый гость? — спрашивает Ку, и Саёко, поколебавшись, кивает. — Ему нравятся девушки постарше и покрасивее. Вроде Минако или Мины. Он приходит сюда каждую неделю вместе со своими друзьями. Я сама с ним никогда не была, но девочки рассказывали, что он вечно говорит о своей опостылевшей жене-алкоголичке и о том, что он давно не хочет её как женщину. Что она — жалкая пустышка, которая вечно ноет и продолжает плакать из-за какого-то сдохнувшего старика. Она говорит о деде, вспыхивает в голове Чжунэ внезапная мысль, и он резко поднимает голову, так что они с Саёко смотрят друг другу прямо в глаза. — Это, наверное, невыносимо? — поколебавшись, бормочет он. — Их же много таких, да? — Мне ещё очень повезло, — качает головой Саёко. Её глаза наполняются болью, и она сжимает маленькие ладони в кулаки. — Нас тогда всех из деревни посадили на поезд и привезли в Сеул. Дальше — несколько суток в казармах с солдатами, где каждый может подойти и попросту поиметь тебя как грязное животное. Меня изнасиловали шестеро, а после я уже ничего не помню — отключилась, а пришла в себя уже в местном лазарете, — она слабо улыбается. — Сначала даже покончить с собой хотелось, а потом привыкла. Тем более, что я действительно очень фартовая. — Почему? — Это не укладывается в голове, это кажется настолько отвратительным и ужасным, что Ку встряхивает головой, делая глубокий прерывистый вдох. — Потому что это — хорошее место, — спокойно отзывается Саёко. — Я не знаю, за какие заслуги меня взяли сюда, потому что я, если честно, красотой и какими-то особыми достоинствами не блещу. Работать в таком доме утешения — это настоящий подарок судьбы. Намного хуже попасть на передовую, где приходится обслуживать по двадцать человек в день. Немытых, вонючих японских солдат, относящихся к тебе как к подстилке и дерущих до боли, пока не отключишься. Я знаю таких девушек, не лично, но госпожа рассказывала. Если не умрёшь сама, можешь сдохнуть от лекарства, которое они колют, чтобы девушки не приносили в подоле. От него становишься стерильной, тебя сразу пускают в оборот, превращая в бессловесную машину для спаривания… — Её голос ломается, и она прикусывает нижнюю губу. — Мне действительно повезло, очень-очень. Многие корейские женщины позавидовали бы мне всей душой. Воцаряется гнетущее молчание. Саёко молча одёргивает юбку и смотрит на него своими большими тёмными глазами. Нутро захлёстывает липкое чувство вины и отвращения, и Чжунэ сипло бормочет: — Прости меня. — За что? — искренне удивляется она и по-птичьи наклоняет голову. — За всё это. Она мотает головой и берёт со столика небольшой синий чайник. Чжунэ наблюдает за тем, как Саёко наполняет дорогую фарфоровую чашку ароматным напитком и, поколебавшись, шепчет: — На моей памяти ты — первый, кто не захотел ничего такого. Кто просто решил со мной поговорить и отнёсся ко мне, как к равному человеку, — она вновь улыбается, и Чжунэ видит в её глазах слёзы. — Если честно, то это я должна тебя благодарить. Не знаю почему, но мне сразу же захотелось с тобой поделиться. Знаю, что ты не выдашь и не попросишь меня наказать. — Пей, если хочешь, — хрипло говорит он и откидывается на стенку дивана. — И поешь. Ты мало ешь? Ты прямо очень худая. Они нормально к вам относятся? — Я же говорю, мне повезло. — Саёко отпивает из чашки и блаженно прикрывает глаза. — Нас нормально кормят, можно мыться сколько влезет, и таблетками не пичкают, да и уколы тоже не делают. Госпожа говорит, что чиновитым посетителям не нравятся покорные, обколотые куклы, — её лицо вновь мрачнеет, и она еле слышно добавляет: — Такие предназначены для утех простых солдафонов. Мы же доставляем удовольствие только высшим чинам и представителям элиты. Это как будто иной мир, страшный и пугающий. Словно сошедший со страниц выдуманной новеллы, и отчаянно хочется верить, что всё это — лишь слишком отчётливый и яркий сон. Это — суровая реальность, не прикрытая нарочитым лоском и фальшивым благочестием. Реальность, в которой достойные уважаемые господа, вроде отца Чжунэ, изменяют своим жёнам, используя в качестве безвольных марионеток таких обычных девушек, как Саёко и подобных ей несчастных «дам для утешения». Говоря комплименты молоденьким особам, которым повезло родиться в богатых и преуспевающих семьях, они относятся к таким же девочкам, не обременённым связями и деньгами, как к вещам, как к бездушным куклам, которых можно подарить своим детям, когда захочется поразвлечься по-взрослому. Сколько таких, как Чжунэ, приходили с ней в эту синюю комнату? Сколько из них поднимали на неё руку, сколько механически имели её, даже не задумываясь о том, приятно ли ей и хочет ли она для себя подобной участи? Сколько же ей пришлось пережить, если простое человеческое участие вызывает у неё слёзы и искреннюю благодарность? — Я буду приходить к тебе каждую неделю, — говорит Чжунэ, и она изумлённо округляет глаза. — Не для этого, нет! Тебе же нужно немного времени, чтобы просто отдохнуть, ведь так? А мне просто надо будет побыть одному, да и отец будет рад, что я так усиленно готовлюсь к активной семейной жизни. Ты же ведь не против? Она молча смотрит на него, не мигая. Наконец её губы трогает робкая улыбка. — Нет, — тихо отвечает она и поправляет выбившуюся прядку за ухо. — Спасибо тебе. И просто знай, если тебе захочется, чтобы я с тобой действительно спала, то я не против. С тобой не против, я не вру, честно. — Я не хочу, — поспешно выпаливает Ку, и только спустя пару мгновений до него доходит, что это звучало по меньшей мере бесцеремонно. — То есть, не потому, что ты не красивая. Ты очень красивая, именно поэтому я тебя и выбрал. Ты мне кое-кого напоминаешь, вот я и… Ох, чёрт, вырвалось. Чжунэ поспешно осекается, и Саёко понимающе говорит: — У тебя уже есть любимый человек? — Нет, — бормочет Ку и ощущает, как к лицу приливает алая краска стыда. — То есть, да. То есть, нет. Ох, чёрт, да я и сам не знаю! — Он замолкает и прячет голову в ладони. — В том, чтобы любить кого-то, нет ничего страшного, — доносится до него тихий голос Саёко. — Я понимаю, что среди твоих знакомых бытует совершенно иное мнение, что важнее всего деньги, власть и выгодные связи, но, знаешь… Ничего из этого не принесёт тебе счастья, если ты не способен на искренние чувства. Если ты не хочешь разделить с кем-то своё одиночество, и для того, чтобы ощущать себя полноценным человеком, тебе достаточно звонких монет и громкого титула в кармане. Она не получала хорошего образования и не воспитывалась у лучших гувернанток, но её слова настолько точны и рассудительны, что чувство безысходности отступает, и становится немного легче. Чжунэ поднимает голову и встречается с ней взглядом. — А что, если это неправильная любовь? Что, если этот человек не способен ответить на мои чувства, потому что это порицается обществом, и я не знаю, сможет ли он меня принять? — Единственное, что может быть неправильным, так это то, когда ты заставляешь кого-то быть с тобой не по своей воле, — отвечает Саёко. — В обществе, в котором живём мы с тобой, такое почему-то считается в порядке вещей. В обществе, в котором мы существуем, я не могу быть с тем, кого люблю, ты не можешь быть с той, кого любишь, и всё это решили какие-то посторонние люди, которым нет дела до нашего собственного счастья. Она прикусывает нижнюю губу и внезапно резко подаётся вперёд. Её маленькие тёплые ладони стискивают пальцы Чжунэ, Саёко заглядывает ему в глаза и отчаянно шепчет: — У меня нет никаких шансов на то, чтобы ощутить это на себе. На что это похоже, когда ты можешь погрузиться во всё это с головой, пусть даже хотя бы ненадолго. — Пальцы сжимаются сильнее, и она слегка жмурится, смаргивая слёзы. — Пожалуйста, не бойся. Пожалуйста, испытай это за меня. Обещаешь, ладно? В этот момент она становится особенно похожей на него. Нежные черты лица, яркие, пронзительные глаза и что-то глубоко внутри, что сквозит вместе с каждым движением и мимолётным и необдуманным действием. Нечто такое, что приходит лишь с подобным плачевным, болезненным опытом, заставляющим забыть о глупых детских переживаниях и отчаянно бороться за своё существование. Чжунэ молча кивает, и Саёко слабо улыбается. — Спасибо, — она отстраняется и поспешно вытирает выступившие слёзы. — Ох, и заездил ты меня сегодня! Госпожа будет довольна, как и твой отец. Довёл падшую девку до слёз, вот это талант у молодого джентльмена! Несмотря на то, что шутка так и сквозит чернотой, Чжунэ становится смешно. Он кивает на стены и, поколебавшись, спрашивает: — А они не заподозрят, что было слишком тихо? Что никто из нас не кричал и, ну… — Не все кричат, поверь мне, — отзывается Саёко и застенчиво одёргивает рукава платья. — Кто-то совсем тихий, кто-то — напротив, требует, чтобы ты кричала в голос. Большинство же попросту не желает тратить свои силы на обычную проститутку. Чжинхвану бы она понравилась. Понравилась бы и Ханбину, да и каждому из его друзей, искренняя, сердечная и очень несчастная. К горлу опять подкатывает горький комок, и Чжунэ спрашивает: — Тебя же зовут на самом деле не Саёко? Она вздрагивает и отрицательно качает головой. — Нет. — Она зябко поводит плечами и неестественно выпрямляет спину. — Когда мы сюда попадаем, нам всем дают новые имена. Японские, потому что имперским господам не нравятся варварский корейский язык. Нам запрещено обращаться друг к другу по настоящим именам, за это могут даже запереть в карцере или заставить обслуживать господина Ван. Он — настоящий садист, после него девушка несколько дней отлёживается в синяках и ссадинах в бессознательном состоянии. — Сначала они навязывают тебе свой язык, заставляя наступить на горло собственной гордости. Жгут наши рукописи, убивают тех, кто смеет им возражать, разрушают храмы и окропляют кровью наши земли, от чего небо начинает плакать, привечая своих ушедших детей. Потом они отбирают у тебя собственное имя, выдумывая ему удобную замену, японскую подделку, а дальше от тебя остаётся лишь жалкая тень того человека, которым ты был рождён. Ты был рождён, корейцем, поросёнок. У тебя в крови течёт корейская кровь, и ты не должен забывать об этом ни за что на свете. Ты ведь обещаешь мне это? Он подаётся вперёд и молча привлекает её к себе. Крепко прижимает, чувствуя, как быстро колотится её сердце, и гладит её по выступающим худым лопаткам. — Я приду ещё, — сбивчиво шепчет он. — И я не боюсь. Не буду бояться, я тебе обещаю. Он такой, какой он есть. Неправильный, отвратительный, чужой, как будто кукушонок, подброшенный в гнездо к диким змеям. Кореец, что не способен отринуть свою кровь и отказаться от чувств к отступнику и предателю имперских идеалов. И это не исправить ничем, ни сидением в тёмном чулане, ни походам к таким несчастным сломленным девушкам, как Саёко, ни призрачной властью и богатствами, что мёртвым грузом давят на хрупкую грудную клетку. Пальцы цепляются за его рубашку, и она еле слышно бормочет, утыкаясь лицом в его грудь: — Чэён. Меня зовут Пак Чэён. Он не чувствует к ней ничего, кроме дружеского участия и огромного желания спасти и защитить. Ничего из того, что Чжунэ чувствует к нему, что разливается по венам едкой пламенной цикутой. Можно бороться с судьбой, обстоятельствами и обществом, что пытается сделать его своим покорным рабом. Но с этим он не может сделать ровным счётом ничего. Яд впитался окончательно и бесповоротно, прямо туда, где гулко стучит непокорное, горячее сердце.

***

— Ты какой-то задумчивый в последнее время, — говорит Сэйён и аккуратно расправляет складки на простыне. — У тебя что-то случилось? Выглядишь очень уставшим и измученным. Она смотрит участливо и очень понимающе, настолько, что Чжунэ с трудом подавляет порыв подойти ближе и уткнуться лицом в её тёплое плечо. Слишком много всего навалилось, слишком много поводов для раздумий и размышлений, слишком много потрясений и внутренних перемен, которые не могут не оставить свой отпечаток. — Много всяких бумаг, — вслух говорит Чжунэ, и девушка понимающе кивает. — Смутное грядёт время, — бормочет она и принимается взбивать ему подушку. — Не хочу показаться кликушей, но с каждым днём даже воздух будто бы становится тяжелее и плотнее. Чёртовы ублюдки, только и ждут, чтобы вонзить свои зубы в наши глотки. Обстановка в городе медленно, но верно становится всё более гнетущей. Метрополия вязнет в кровопролитной войне, требующей всё больше и больше солдат, что идут на передовую в качестве пушечного мяса. Начинаются перебои с поставками продовольствия, по улицам маршируют целые отряды хмурых имперских полицаев, которые тащат в отделение каждого, кто хоть как-то вызывает подозрение, и посему попасть в штаб бунтовщиков не представляется возможным. Даже отец ходит мрачнее тучи и постоянно запирается в кабинете, откуда звонит кому-то по телефону и еле слышно ругается, так, что невозможно разобрать ни слова. Тучи сгущаются и становятся практически непроглядными. Чжунэ ощущает это собственной кожей, чувствует, как чернота расползается по городу, проникая в даже в самые укромные уголки. Это видно по тому, как пустеют дома, как воздух наполняется женским плачем и отчаянными детскими криками, как на столе появляется всё больше бумажек с историями и именами потенциально опасных личностей, и всё это больше не напоминает глупые соседские разборки. Это грамотно составленные, тщательно выверенные отчёты, которые невозможно утаить от высокого начальства, и Чжунэ пытается извернуться изо всех сил, чтобы хоть где-то исхитриться и найти подходящую лазейку. Он бросает на Сэйён быстрый взгляд, и та, поняв его намёк, бесшумно приближается к нему, оказавшись практически вплотную. — На вашу группировку за последние несколько дней поступили уже два доноса, — шёпотом говорит Чжунэ и болезненно морщится. — Местоположение штаба они не знают, но Юнхёна и Чану описали вполне подробно. Думаю, в ближайшее время всем надо залечь на дно и не высовываться, иначе это чревато облавой и арестами. — Я понимаю, — еле слышно бормочет она и принимается громко шваркать щёткой по стенке. — Где вы говорите, надо убрать? Одну секундочку, я сейчас вытру под тумбочкой! — Она наклоняется ниже и шепчет: — Ханбин говорил об этом Чживону пару дней назад. Мы планировали организовать налёт на имперский поезд, который пройдёт здесь через неделю, но командир дал отбой. Они попробуют перехватить его у Кванджу, но пока нам остаётся сидеть тихо и стараться никак себя не выдать. — Ханбин был у вас? — переспрашивает Чжунэ, ощущая нарастающее беспокойство. — Он ничего не говорил мне об этом. Да и сам он всё время твердил об осторожности, о том, что надо вести себя как можно более незаметно и неприметно. В глазах Сэйён мелькает беспокойство, затем они наполняются чем-то таким, отчего у Чжунэ неприятно царапает внутренности. Будто она владеет каким-то особенным секретом, о котором он, Ку Чжунэ, не имеет ни малейшего представления. — Они оба как зависимые, — медленно бормочет она. — Что Чживон, что Ханбин. Ломает их без друг друга, понимаешь? Он тебе, конечно, всё правильно сказал, но сам удержаться не смог. Она хмурится и успокаивающе кладёт руку Чжунэ на плечо: — Но ты не волнуйся, он был очень осторожен. Да и Бобби он сейчас очень нужен, тем более когда все буквально как на иголках. Особенно Чжинхван, он в последнее время ходит чёрный как туча. — Сердце Ку невольно ёкает, а Сэйён продолжает: — Мы ранее планировали выкрасть из кабинета мэра важные бумаги. Там списки с именами тех, на кого в ближайшее время планируют устроить облаву. Что-то вроде базы потенциальных подозреваемых. Чжинхван настаивал на том, что нужно всё равно попробовать прорваться туда, потому что рейды должны начаться уже со следующей недели. Они с Донхёком серьёзно поругались тогда, тот кричал, что нужно сидеть тихо, а братец в ответ орал, что они не должны быть трусливыми крысами, что их долг — сделать всё возможное, чтобы бумаги не попали в лапы имперским полицаям, что охрана там состоит сплошь из дуболомов, которых легко обвести вокруг пальца, и они справятся с ними в два счёта. Мальчишки столько друг другу всего наговорили, что аж страшно вспоминать! Потом Хёкки, правда, извинился, да и Хванни тоже вроде бы поутих. Перестал об этом заговаривать, хотя Чживон не раз порывался ещё раз всё обсудить и объяснить ему, что подобная вылазка в нынешних реалиях никак невозможна! Он просто отмахивался и повторял, что понял и смирился, только ходил какой-то мрачный и смурной, — Сэйён тяжело вздыхает и тихо говорит: — Не нравится мне, когда он такой. Сразу душа не лежит на месте, когда думаю, что с ним на самом деле творится. Ким Чжинхван не способен наплевать на свои убеждения и точку зрения. Он не может сидеть спокойно на одном месте, когда знает, что стопка бумаги может запросто перечеркнуть жизни сотен ни о чём не подозревающих людей. Он не забудет, но и не станет тащить туда своих братьев и сестёр по оружию, опасаясь за их безопасность. Намного проще подвергнуться этой опасности самому, самоотверженно броситься на амбразуру, как обычно и поступает смелый и безрассудный Ким Чжинхван, способный на любые жертвы ради свободы корейского народа. — Когда вы планировали сделать вылазку за документами? — еле слышно спрашивает он Сэйён, сбрасывая её ладонь со своего плеча. Её глаза изумлённо округляются, и она непонимающе бормочет: — Юнхён предлагал в субботу, но это было бы слишком поздно… Чжинхван всё настаивал на четверге, говорил, что как раз в это время всегда бывает меньше охраны — по четвергам начальник Чан устраивает шумные попойки с девицами. — Значит, сегодня, — тихо говорит Чжунэ, и глаза девушки расширяются, медленно наполняясь пониманием, а затем — нарастающим ужасом. — Погоди, ты думаешь, что он всё равно полез туда, да? — еле слышно стонет Сэйён и прижимает ладони к лицу. — Ох, чёрт, глупый мальчишка, да его там в клочья же порвут одного! Надо срочно бежать в штаб, позвать ребят, что-то сделать. Нет, лучше я пойду сама, так будет быстрее, и… — Сиди здесь и прикрывай меня, хорошо? — обрывает её Чжунэ и бросается к окну. — Скажешь родителям, что я пошёл к Ханбину за какой-нибудь книжкой, если начнут расспрашивать — ударься в слёзы и кричи, что молодой господин угрожал тебе страшными карами, если я раскрою им подробности своего побега. Пусть думает, что сбежал к нему, чтобы напиться. — Чжунэ, погоди! — Сэйён бросается было за ним, но Чжунэ уже запрыгивает на ветку дерева, а оттуда приземляется прямо на землю. Девушка что-то громко шепчет ему вслед, отчаянно озираясь, но парень ловко ныряет в кусты, начиная быстро пробираться к знакомой выемке в заборе. Кажется, прошло немало времени с того момента, когда он бегал по-настоящему быстро. Длинные ноги слушаются его с трудом, Чжунэ задыхается и жадно хватает ртом воздух, стараясь унять нарастающую дрожь. Мэрия расположена в самом центре их городка, на улицах запросто можно наткнуться на какого-нибудь полицая, который тут же оттащит его обратно домой, прямо в руки отца, поэтому Чжунэ пробирается через тёмные, узкие подворотни. Он замечает фигуру в форме и поспешно ныряет в укромный проулок, изо всех сил стараясь двигаться как можно тише. Кажется, что его собственное сердце бьётся настолько громко, что его услышит каждый окрестный житель, и Чжунэ прикусывает нижнюю губу практически до крови, силясь справиться с нарастающим страхом. Страшно не за себя, а потому, что он может не успеть. Потому что он может оказаться на месте слишком поздно, когда Чжинхван уже окажется в цепких лапах имперских церберов, и усталость моментально отступает на задний план, уступая место сумасшедшей, нечеловеческой ярости. Она заставляет его сорваться с места и бежать изо всех сил, так, что пелена застилает глаза, а лёгкие горят из-за недостатка воздуха. Возле здания оказывается всего четверо полицейских. Двое у центрального входа, двое неспешно прогуливаются вокруг здания, видимо, не рассчитывая на визит потенциальных бунтовщиков. Чжунэ выглядывает из-за выступа крыльца ближайшего дома и лихорадочно вглядывается в темноту, силясь увидеть знакомый силуэт. Надо подобраться ближе, чтобы обзор был лучше, мелькает в голове Ку. Он скользит взглядом по окрестностям: можно попытаться спрятаться за хлипкими, неаккуратно подстриженными кустами. Главное, успеть сделать точный рывок. Он делает глубокий вдох и, пригнувшись, бросается к потенциальному укрытию. Сердце стучит с такой силой, будто вот-вот вырвется из груди, Чжунэ резко пригибается и замирает, укрываясь за чахлой листвой. Один из прохаживающихся полицейских останавливается и замирает, вслушиваясь в ночную тишину, и Ку сглатывает, ощущая, как нутро заполняется страхом. Но мужчина громко зевает и, передёрнув плечами, разворачивается к нему спиной, продолжая своё неспешное движение. Чжунэ с тихим свистом вдыхает, понимая, что всё это время он не дышал. Чжинхван не пойдёт напролом, не ввяжется в открытую борьбу и не попытается напасть сам, потому что это чревато поимкой или, что ещё хуже, появлением других полицейских. Он точно попытается найти какой-нибудь наиболее незаметный способ пробраться в здание, чтобы остаться незамеченным местными церберами. Окна! Чжунэ задирает голову вверх и скользит лихорадочным взглядом по стене здания. Все створки прикрыты плотно, и только одна слегка приоткрыта, и Ку невольно подаётся вперёд, с нарастающим отчаянием понимая, что он опоздал. Чжинхван уже внутри, и теперь Ку не сможет остановить его от необдуманного поступка. Единственное, что он может попытаться сделать, так это помочь ему сбежать, и Чжунэ с силой прикусывает нижнюю губу, напряжённо вглядываясь в темноту. Время течёт мучительно медленно, ноги затекли и начинают слегка подрагивать. Чжунэ опирается на ствол дерева и продолжает буравить взглядом окно, ощущая, как от напряжения и усталости болят воспалённые глаза. Внезапно сверху раздаётся еле слышный скрип, и Ку вздрагивает, резко вскидываясь. Створки еле слышно приоткрываются, и сердце едва не выпрыгивает из груди, когда Чжунэ видит знакомую худощавую фигуру. Чжинхван осторожно вылезает на подоконник, напряжённо оглядываясь, и взгляд Ку цепляется за небольшую папку, которую хён бережно прижимает к груди. Чжинхван ещё раз озирается и внезапно резко выпрямляется. Идиот, здесь же высоко, мелькает в голове Чжунэ, но хён уже спрыгивает на землю, буквально вцепившись в злосчастную папку. Он ловко приземляется на ноги, но, пошатнувшись, резко падает на колени, и Ку невольно сглатывает, потому что это наверняка больно. Но Чжинхван не издаёт ни звука, только молча опирается свободной рукой о землю и, выпрямившись, быстро оглядывается. Кажется, на этом можно выдохнуть, но тут из-за угла дома показывается один из полицейских. Хён стоит спиной и не может его увидеть, зато полицай замечает нарушителя сразу. Он резко выхватывает из кобуры пистолет и вскидывает руки вверх, нацеливая его прямо в затылок Чжинхвана. Чжинхван делает шаг вперёд, полицейский открывает было рот, чтобы закричать, но тут Чжунэ будто бы встряхивают и резко возвращают в реальность. Руки действуют быстрее разума и чисто на инстинктах. Ку молниеносно подбирает с земли один из неровных булыжников и, размахнувшись, швыряет его в полицая. Чжунэ никогда не отличался особой меткостью, но в этот раз снаряд попадает жертве точно в лоб. Полицейский замирает и, выронив пистолет из рук, кулём падает на землю. Чжинхван вздрагивает и круто оборачивается, и в этот момент Ку срывается с места и выбегает из своего убежища. Чжинхван замечает его, и его глаза резко расширяются. Прежде, чем он успевает что-то сказать, Чжунэ уже дёргает его на себя. — Тупой ублюдок! — еле слышно шепчет он и буквально тащит Чжинхвана за собой. — Ну же, что ты стоишь, сейчас его хватятся, и нас точно поймают! Бежим, скорее же, давай. Давай! Сбоку раздаётся громкий топот, и Чжунэ разворачивается и бежит обратно к зарослям, вцепившись в руку Чжинхвана мёртвой хваткой. Хён бежит следом за ним, прерывисто дыша, Ку ощущает, как мелко подрагивают в его хватке влажные от пота пальцы, и чувствует, как его переполняет целый водоворот лихорадочных, зашкаливающих эмоций. Начиная от бешеной, застилающей глаза злости и кончая безумным желанием прижать Чжинхвана к себе и больше никогда не отпускать. Чтобы больше не смел лезть в пекло один и изображать из себя героя. — Такахиро! — раздаётся крик позади. — Хидэки, Тахакиро ранен, надо срочно прошерстить окрестности! Беги к командиру, бей тревогу, они не могли далеко уйти! — У нас тут недалеко есть укрытие, — слышит Чжунэ тихий шёпот Чжинхвана. — Старый заброшенный сарай у водокачки. Туда они точно не сунутся, а если и сунутся, то мы можем убежать по обходному пути. Знаешь туда дорогу? Чжунэ молча кивает. Он до боли стискивает ладонь хёна в своей руке и говорит себе, что надо успокоиться. Надо попытаться как-то восстановить душевное равновесие, пока он окончательно не сорвался и не пересёк запретную черту. — Ёбаный мудак! — выплёвывает он, когда они добираются до места, и, едва Чжинхван прикрывает скрипучую дверь сарая, с силой бьёт его прямо в челюсть. Хён, явно не ожидавший от него подобного поступка, резко дёргается и едва не роняет папку на полуистлевший пол, затем поднимает голову и злобно выдыхает: — Какого хуя ты творишь? — Какого хуя творишь ты?! — Чжунэ наступает на него, баюкая сбитые костяшки. — Какого хуя, Чжинхван?! Почему ты потащился туда один, у тебя что, совсем нет мозгов? Один, в чёртово пекло к японским полицаям! Чем ты вообще думал, ублюдок?! А что, если бы тебя поймали? Тебя, блядь, едва не подстрелили, и, если бы меня там не было, с утра местный коронер осматривал твоё тело с дыркой в затылке! Губу обжигает резкой болью, когда Чжинхван бьёт в ответ. Он смотрит снизу вверх горящими, наполненными пылающим гневом глазами и яростно шипит: — Тоже мне, нашёлся добрый самаритянин! Я что, просил тебя о помощи? Я просил тебя туда лезть?! Какого чёрта ты вообще там оказался? Как ты узнал, что я собираюсь украсть документы? О, погоди, тебе разболтала всё моя любимая сестричка! Совсем не умеет держать язык за зубами, отличная находка для избалованного малолетнего мудака! Он кладёт документы на старый деревянный ящик и делает шаг вперёд, оказываясь к нему практически вплотную. — Я бы и сам разобрался, — уже тише говорит он. — Я никого ни о чём не просил. Я должен был забрать эти бумаги, иначе многие бы могли отправиться на расстрел. Я не могу рисковать другими, никем из них, но и бросить всё на произвол судьбы я тоже не могу. В конце концов, в условиях войны одна жертва не была бы особо значительной. — О чём ты, блядь, говоришь? — Чжунэ буквально трясёт от переполняющих его эмоций. Он хватает хёна за плечи и наклоняется, заглядывая ему в глаза. — Незначительной? А как же твои товарищи? Как же твоя семья?! Как же Юнхён, Донхёк, твой любимый Чану, командир Бобби? Как же я? Ты о ком-то из нас подумал, сраный эгоист? О том, что я… мы можем головой тронуться из-за того, что ты решил броситься в пекло один? — Вы все найдёте, кем себя утешить, — внезапно с нескрываемой болью выплёвывает Чжинхван. — У Чживона есть его ненаглядный Ханбин, ради которого он готов насрать на всё-всё, включая миссии и общую безопасность. Донхёк может поплакаться Юнхёну, а у тебя есть твоя прекрасная подружка из публичного дома. Вы же наверняка уже познали всю прелесть плотских утех, да? Уверен, ты был с ней очень нежен. — Откуда ты знаешь про Чэён? — ошеломлённо спрашивает Чжунэ. Чжинхван облизывает окровавленные губы, и нутро заполняется томительным жаром, когда розовый язык проходится по тонкой нежной коже. — Почему ты полез меня спасать? — вопросом на вопрос отвечает хён. Его зрачки расширяются, и он горячечно шепчет: — Какого чёрта ты везде лезешь? Какого чёрта тебя везде так много? Почему ты всё время околачиваешься рядом, а, Чжунэ? Почему ты бросил всё и ввязался со мной в это дерьмо, несмотря на то, что у тебя над душой стоят правильные родители и есть красивая девушка для приятного общения? — Я не спал с ней. — Воздуха в лёгких не хватает, зрачки Чжинхвана огромные и какие-то безумные, и Чжунэ сглатывает, приближаясь практически вплотную. — Я же не ублюдок, я не могу трахаться с кем-то насильно и без настоящих чувств. Мы разыгрываем спектакль для окружающих, чтобы она могла отдохнуть и выговориться, а я — завоевать доверие отца. Всё фальшиво, понимаешь? — А мне плевать, что ты с ней не спал, — голос хёна ломается, и он тянет его на себя. — И на тебя… тоже… нет… Губы Чжинхвана горячие и пахнут кровью. Чжунэ вжимается в него всем телом, лихорадочно лаская языком тонкую кожу, оглаживая руками подрагивающую спину, и стонет, когда хён с силой прикусывает его нижнюю губу, вталкивая ему в рот влажный горячий язык. Поцелуй яростный, жёсткий и до боли долгожданный. Чжинхван потирается об него бёдрами, тяжело дыша, и прерывисто шепчет прямо в его распухшие губы: — Я и не верил, что спал. Но тебя всё равно ненавижу. Мерзкий избалованный уёбок. И тут же вновь целует, отчаянно и лихорадочно, так, как будто от этого поцелуя зависит вся его жизнь. Чжунэ прижимает его к себе, дурея от ощущения близости, и шепчет, утыкаясь лицом в изгиб чужой шеи и вдыхая до боли знакомый запах: — Никогда больше так не делай. Ни-ког-да. Где-то по округе мечутся имперские солдаты, прочёсывая окрестности в поисках дерзких бунтовщиков. Дома ждёт Сэйён-нуна, наверняка практически сошедшая с ума от волнения и безумно волнующаяся за него и своего блудного брата. Чжунэ хочется стоять вот так целую вечность и курить. Очень сильно, буквально до дрожи в озябших пораненных пальцах. У Чжинхвана есть дорогая американская зажигалка, а у него в кармане несколько размякших самокруток с дедовским табаком. И больше ничего не надо. И пусть весь этот враждебный мир подождёт.

***

— Это действительно знаменательный момент, — говорит отец и смотрит на него с нескрываемой гордостью. В голове Чжунэ мелькает мысль о том, что в последнее время в его жизни слишком много таких «знаменательных моментов», которые на самом деле не стоят и ломаного гроша, и он выдавливает из себя отстранённую улыбку. Мать молча смотрит куда-то в стену и рассеянно крутит в руках стакан с виски. Она выглядит совершенно безучастной, в отличие от отца, так и излучающего самодовольство и ликование. Ку смотрит на толстую кожаную папку в своих руках и думает, что, оказывается, это так просто. Отказаться от своей сущности и стать совершенно другим человеком. Документы и имена им меняют слишком быстро. Какой-то полный японец долго журит отца за то, что не собрался сделать это раньше, ведь это существенно помогло бы ему в карьерном продвижении. Тот в ответ подобострастно улыбается и извиняющимся тоном твердит, что ему нужно было втереться в доверие глупым простолюдинам, чтобы они принимали его как своего, и что он и его семья давным-давно хотели распрощаться с прошлым и вместе шагнуть в новое светлое будущее. Всё это звучит настолько неестественно и фальшиво, а сам отец выглядит столь непривычно в пресмыкающейся роли, что Чжунэ невольно становится тошно, и он отворачивается. Мать за всё время, что они находятся в здании мэрии, не произносит ни звука, только нервно теребит в руках тонкую нитку жемчуга на своей шее. Их новая фамилия — Хасимото. Чжунэ теперь не Чжунэ, отныне он носит звучное японское имя Минато. Служащий говорит ему, что это очень популярное и красивое имя и что он должен быть счастлив потому, что благодаря благосклонности местных имперских властей ему достался такой изумительный вариант. Чжунэ машинально растягивает губы в улыбке и беззвучно произносит это «Минато», пытаясь распробовать его на вкус. Похоже на грязь, оседающую на языке отвратительным горьким налётом. Как будто на него натянули не подходящую по размеру дорогущую одежду и заставили прогуливаться по главной площади на потеху окружающим. Дед боялся этого больше всего на свете. Того, что члены его семьи перестанут быть теми, кем они были рождены, что они потеряют своё истинное имя, продав его за звонкие йены и прочие богатства. Того, что сын окончательно предаст его наследие и с лёгкостью откажется от кровных уз, превратившись в совершенно другого человека. То, чему Чжунэ не сумеет воспротивиться и сломается, позволив лишить себя крыльев и заковать в давящие золотые оковы. Документы жгут ему руки, и Ку поспешно кладёт их на стол и, поклонившись, встаёт со своего места. — Я, если можно, пойду, — роняет он, глядя на отца. — Сегодня был очень утомительный день. — Как это, пойдёшь? — хмурится мужчина и поджимает губы. — Что за глупости, Минато? Я собирался отметить с вами это прекрасное событие, быть может, даже позвать друзей, которые с радостью разделят с нами этот знаменательный момент! Я уже отдал кухарке приказ приготовить праздничный ужин, господин Ким как раз планировал расспросить меня о процедуре! Семья Ханбина собирается отправиться в мэрию по тому же вопросу на следующей неделе. Чжунэ ощущает безумное желание убраться отсюда прочь как можно скорее, лишь бы не видеть это напыщенное, лощёное лицо. Он улыбается и мерно отвечает: — Простите, но у нас с Ханбином завтра много работы. Сейчас предстоит имперская проверка, нам нужно подшить отчёты и рассортировать их в надлежащем порядке. — Это не может подождать? — раздражённо интересуется отец. — Как я и говорил, я хочу позвать гостей, все должны знать, что мы наконец-то избавились от этих кличек и стали полноправными гражданами империи! — Отпусти его, — внезапно подаёт голос мать. Чжунэ невольно вздрагивает: женщина заговаривает впервые за долгое время, и Ку внезапно понимает, что он практически отвык от звука её голоса. — Если он ошибётся, то потом будет много проблем. Вечеринка отлично пройдёт и без него, а он пусть идёт наверх и отдыхает. Чжунэ не помнит, когда она в последний раз возражала отцу, и потому смотрит на неё в упор, ощущая нарастающее изумление. Кажется, отец тоже весьма озадачен таким поведением своей супруги, поскольку он хмурится и неуверенно заявляет: — Действительно, Минато должен выглядеть перед комиссией достойно. Ступай наверх и постарайся завтра проявить себя с самой лучшей стороны. — Да, большое спасибо. Мать бросает на него быстрый пристальный взгляд, и на мгновение Чжунэ чудится в нём что-то до боли родное и близкое. Что-то такое, что, казалось бы, давно утрачено и потеряно в череде прожитых дней. Но тёмная радужка вновь становится тусклой и наполняется привычным безучастием, и мать утыкается носом в бокал, вновь дёргая себя за бусы. Чжунэ снова кланяется и разворачивается к двери. Когда он выходит из комнаты, вслед ему доносится задумчивый голос отца: — Ханбин… Какое же некрасивое имя! Думаю, Йосиро пойдёт ему намного больше. Или, быть может, Акира? Чжунэ пытается представить себе Ханбина не Ханбином, а каким-то Акирой и моментально терпит неудачу. Имя оседает на языке липкой слизью, и Ку кривится, испытывая желание хорошенько прополоскать рот и тщательно почистить зубы. Он никогда раньше не задумывался о том, какая это ценность, обладать своим именем. Тем самым, что подходит тебе, что определяет твою сущность, что будто бы отпечатывается на коже невидимыми символами, которые не сотрёшь, не выжжешь, не вырежешь острым лезвием, не оставив от него ни следа. Имя можно переписать. Можно стереть его из всех баз данных, из всех архивов и источников, попросту уничтожив человека, заново определив его дальнейшую судьбу. Человек жив, пока о нём есть память, есть свидетельства того, что он существует, когда можно его окликнуть и как-то назвать. Кто ты без своего имени? Тот, кем можно помыкать. Тот, кому можно дать новую кличку, тем самым отдавая свою судьбу в чужие руки. Безликая марионетка, на которой можно нарисовать новую мордашку своими любимыми красками. Из дома выбраться оказывается совсем просто. Вечеринка внизу в самом разгаре, и, когда Чжунэ пробирается мимо окон на первом этаже, он слышит весёлый смех отца и чьё-то кокетливое хихиканье. Празднование проходит без своих главных героев, но это никому не мешает веселиться и превосходно проводить время. — Вау, — говорит ему Чжинхван, встречая его у потайного входа на базу. — А вот и наш японский ичибан. Как тебя теперь зовут? Такахиро? Масако? — Минато. — Чжунэ проходит внутрь и стягивает с себя дорогой летний пиджак. — Ты почти угадал. — Вот, чёрт! Чживон ставил на «Микадо», — расстроенно цокает хён и качает головой. — Когда он вернётся, надо порадовать его тем, что он почти угадал. — Куда он делся? — Чжунэ садится на колченогий стул и принимается барабанить кончиками пальцев по столу. Нервозность нарастает, хоть он и старательно повторяет себе, что это будет быстро и совсем безболезненно. — Миссия? — Очень важное задание, — Чжинхван слегка мрачнеет и присаживается на край стола. — Нужно подорвать имперский поезд, следующий на военную базу в Инчхон. Телеграмма пришла прямо из сеульского штаба, Чживон сорвался сегодня же утром, потому что это не требует никаких отлагательств. — Это опасно, — помедлив, бормочет Чжунэ. Нутро сжимается от неприятного предчувствия, и он вздрагивает, когда чувствует на своих плечах прикосновение чужих пальцев. — Вы используете бомбы? Это же может привести ко многим человеческим жертвам. — Потому что тут идёт война. — Пальцы сжимаются на его рубашке, и Чжинхван принимается медленно расстёгивать мелкие пуговицы. — Это всё по-настоящему, это страшно и опасно. Ты думаешь, повстанцы постоянно сидят в убежищах и изредка делают краткосрочные вылазки? Нет, это убийства, это потери, это постоянные столкновения, из которых можно не выйти живым. — Он прикусывает нижнюю губу и, усмехнувшись, говорит: — Но ты не переживай. Чживона страхуют, и всё должно закончиться благополучно. Он и сам обещал вернуться как можно скорее, тем более, что у него тут осталась пара незаконченных делишек. Он поднимает голову на Чжунэ и дёргает расстёгнутую рубашку вниз. Тонкая ткань скользит по плечам, и хён тихо спрашивает: — Страшно? Ку отрицательно качает головой и шёпотом отвечает: — Нет. И, знаешь, хочется даже покончить с этим как можно скорее. — Мино придёт буквально через несколько минут. — Чжинхван осторожно снимает с него рубашку и кладёт её на стул. Затем бросает быстрый взгляд на дверь и, подавшись вперёд, быстро целует Чжунэ в уголок рта. — От тебя воняет катаканой, — притворно кривится он, и Ку невольно смеётся. Он вытягивает шею, практически касаясь губами чужих губ, но дверь громко скрипит, и он поспешно отстраняется, коротко выдыхая. — И где тут наш клиент? — в помещение входит рослый, коротко остриженный парень в мешковатой рубашке и тёмных джинсах. Он кивает Чжинхвану, затем смотрит на Чжунэ и громко хмыкает: — Да ты же совсем мальчишка. — У тебя что, действуют ограничения по возрасту? — отбивает подачу Чжунэ, и Мино одобрительно усмехается. — Борзый малый, — говорит он и садится на стул, с громким стуком ставя на плоскую поверхность небольшой плоский чемоданчик. — Впрочем, другие колоться и не соглашаются. Он открывает чемодан и принимается, насвистывая, выкладывать его содержимое. Чжунэ молча смотрит на тонкие иглы, на небольшие банки с разноцветными чернилами и бутылочки с обеззараживающим раствором и глубоко вдыхает, ощущая нарастающее волнение. Его плеча касается чужая тёплая ладонь, и Чжунэ поворачивается, встречаясь с Чжинхваном взглядом. Хён смотрит на него в упор, так, что мандраж уходит, остаётся лишь навязчивое желание как можно скорее почувствовать касание иглы на своей коже. — Сначала они навязывают тебе свой язык, заставляя наступить на горло собственной гордости. Жгут наши рукописи, убивают тех, кто смеет им возражать, разрушают храмы и окропляют кровью наши земли, от чего небо начинает плакать, привечая своих ушедших детей. Потом они отбирают у тебя собственное имя, выдумывая ему удобную замену, японскую подделку, а дальше от тебя остаётся лишь жалкая тень того человека, которым ты был рождён. Ты был рождён, корейцем, поросёнок. У тебя в крови течёт корейская кровь, и ты не должен забывать об этом ни за что на свете. Ты ведь обещаешь мне это? Чжунэ смотрит вверх, так что свет лампы слепит уставшие глаза, и мысленно говорит, отчаянно надеясь, что, где бы он ни находился, старик его слышит. Я обещаю, дед. Я не откажусь ни за что на свете, я не забуду и не позволю им отнять его у меня. Я оставлю его под сердцем, прямо на своей коже, как ты мне и завещал. Ты же гордишься мною, дед? Ты же видишь, что я выбрал правильный путь? В документах может быть написано всё, что угодно. Люди могут называть тебя так, как им хочется, главное, чтобы ты сам помнил, кто ты есть на самом деле. — Где будем колоть? — деловито спрашивает Мино. Чжунэ касается левой стороны груди, там, где под кожей гулко бьётся сердце, и твёрдо говорит: — Здесь. — Ого, необычное решение! — Пальцы Чжинхвана сжимаются крепче, и Ку ощущает исходящее от него тепло. — Обычно большие ребята выбирают бицепсы или спину. Что будешь набивать? Флаг Кореи? Дикий лотос? Или, быть может, тигра? У него на бумагах новая японская фамилия, красивая и звучная. Отец называет его «Минато», будто не было тех светлых, счастливых дней, когда он звал его «Чжунэ-я» и играл с ним во дворе, под громкое ворчание деда и счастливый тихий смех мамы. Отец теперь другой. Мать теперь другая, потухшая и сломленная, прячущая взгляд за очередным бокалом с крепким алкоголем. Чжунэ тоже другой. Ещё не вольная птица, но не зашуганная ручная канарейка, покорно сидящая за толстыми прутьями золотой клетки. — Моё имя, — тихо говорит он и запрокидывает голову вверх, прикрывая глаза. — Моё имя — Ку Чжунэ. Оно на вкус как свобода. Пьянящая, сладкая и воистину долгожданная.

***

Чживон попадается в лапы властям внезапно. Вроде бы всё казалось таким простым и легко решаемым, у него была страховка и возможность связаться с подмогой, но почему-то ничего не выходит. Чжунэ кажется, что это какой-то странный, ирреальный сон. Что надо хорошенько постараться и напрячься, и тогда он сможет проснуться, и тогда всё будет как раньше. Чживон, ярко и солнечно улыбающийся, свободный, до него можно дотронуться рукой; размеренные, наполненные ложным спокойствием встречи в укромном убежище в лесной чаще, Чжинхван, счастливый и родной, больше не колючий и далёкий. Он царапает руки до крови, силясь справиться с обуревающими его эмоциями, и в глубине души надеется, что скоро это всё будет пройденным этапом. Чживона спасут. Его просто не могут бросить, потому что так не бывает. Не бывает так, что хороший человек умирает настолько глупо и нелепо. Наверняка Чжинхван и другие ребята уже готовят план, чтобы вытащить его из тюрьмы с помощью других членов организации. И Чжунэ хочется выть от того, что он никак не может им помочь. Возле дома дежурит целое скопище полицейских, которые, опасаясь за безопасность отца, прочёсывают каждый угол дома. Не сбежать, не скрыться, остаётся только сидеть в своей комнате и отчаянно ждать новостей. Всех пойманных преступников, тем более, обладая неоспоримыми доказательствами вины, расстреливают практически на месте. Из дела Чживона решают сделать показательный процесс, чтобы продемонстрировать, что власть не убивает людей понапрасну, а только по решению строгого, но справедливого имперского суда. Чжунэ надеется, что хёна вызволят раньше, чем он станет главным действующим лицом этого фарса, и никак не может ожидать того, что его заставят принимать во всём этом участие. — Это яркий пример того, что бывает, если расти в нездоровой и деградантской обстановке, — вздыхает отец, когда вызывает их с Ханбином к себе в кабинет. — Кто бы мог предположить, что ваш бывший приятель падёт вот так низко! Как же замечательно, что я это предусмотрел и в своё время оградил вас от его тлетворного влияния. Чжунэ бросает быстрый взгляд на Ханбина, стоящего рядом с ним, неестественно выпрямившего спину. Он не видел хёна с того самого момента, как стало известно о поимке Чживона. Их обоих буквально закрыли дома, ограничив взаимодействие с внешним миром до предельного минимума. Он ожидает увидеть боль, горечь, неверение на лице Ханбина, готовится схватить его и держать, чтобы тот не кинулся на самодовольного ублюдка, что позволяет себе говорить о Чживоне такие вещи. Но хён молчит. Только вздыхает и продолжает смотреть на отца не мигая. — Я сказал, что вы будете присутствовать на процессе, — внезапно заявляет отец. Сердце Чжунэ ухает куда-то в область желудка, а мужчина продолжает: — Это, конечно, будет тяжёлым испытанием, но я считаю, что это станет для вас хорошим уроком. Вы должны своими глазами увидеть, что бывает, если выбрать неправильную дорогу. Конечно же, вы можете отказаться, но… Он делает демонстративную паузу и замолкает, выжидательно глядя на Чжунэ. Чёртов старый больной ублюдок, хочет закричать Ку и сжимает руки в кулаки, чувствуя, как ярость захлёстывает его с головой. Как ты можешь говорить такое Ханбину, зная, что Чживон — его лучший друг, что он — близкий друг Чжунэ, с которым он вместе рос и к которому он был так сильно привязан?! Как ты можешь заставлять нас смотреть на то, как его обрекают на верную смерть перед глазами жаждущих равнодушных наблюдателей?! — Мы… — начинает было он, но внезапно Ханбин его перебивает: — Мы придём. — Чжунэ кажется, что он ослышался, и он резко разворачивается к хёну. Ханбин стоит, чинно сложив руки на груди, и выглядит абсолютно спокойным и бесстрастным. — Говорите, процесс будет утром? — Да, — отец выглядит удивлённым и довольным. — В здании городского суда. — Мы придём, — снова повторяет хён и почтительно кланяется. — Обязательно там появимся. Он сошёл с ума, понимает Чжунэ, глядя на его каменное, равнодушное лицо. Крыша съехала от постоянного нервного напряжения и горя, вот поэтому он и ведёт себя подобным образом. Ему нельзя идти на суд и видеть то, что будет там твориться. — Хён, я хочу с тобой поговорить… — Ку хватает его за рукав кителя, когда они выходят из кабинета, но Ханбин дёргается и вырывается из его хватки. Он кивает подошедшему охраннику и спокойно отвечает: — Увидимся завтра, Минато-кун. — Чжунэ передёргивает, а хён растягивает губы в улыбке. — Завтра с тобой и пообщаемся. Это всё неправда, повторяет себе Ку, когда встаёт с утра и долго собирается, под неживым, отчаянным взглядом Сэйён. Это всего лишь дурной сон, думает он, когда они уже сидят в зале суда на первом ряду и в помещение вводят Чживона. Лицо у него разбитое и заплывшее, и сидящий возле Чжунэ седовласый мужчина шёпотом говорит: — Этот мальчишка явно работал не один. В камере из него пытались выбить правду, но он упорно стоял на своём и утверждал, что решил действовать самостоятельно. Отомстить за смерть матери и отца от рук полицейских офицеров. — Ничего, как окажется в петле, так заговорит, — хмыкает его сосед и смотрит на Чживона с нескрываемым презрением. — Это сначала все такие гордые и молчаливые, но, когда появляется возможность избежать казни или заменить мучительную кончину на быстрый расстрел, они все моментально теряют гонор. Маленькое трусливое отребье! Где же вы, бьётся в голове Чжунэ, когда начинается сам процесс. Почему вы никак не появляетесь, чтобы его спасти? Неужели вы вот так просто готовы бросить своего брата на произвол судьбы? Почему Ханбин такой спокойный? Почему Чживон такой безучастный, будто всё это его совсем не волнует? Что здесь вообще происходит, хочет закричать Чжунэ и с силой царапает ногтями поверхность стола, пытаясь справиться с обуревающими его эмоциями. Конечно же, его приговаривают к казни. Когда судья зачитывает приговор, хён даже не вздрагивает. Надзиратель толкает его в спину, и он спокойно поднимается со стула, глядя на судью в упор. Неожиданно он резко поворачивается в сторону зала и замирает. Его взгляд устремляется прямо на Чжунэ, пронзительный, наполненный чем-то таким, от чего ладони становятся липкими от выступившего пота. — Уведите его, — приказывает судья, и полицейский хватает Чживона за плечо, разворачивая в сторону выхода. Ку цепляется руками за гладкую поверхность стола и рвано выдыхает, буквально теряя чувство реальности от накатывающего ледяными волнами отчаяния. Неужели он ничего не может сделать? Неужели они действительно так и не пришли? Внезапно он слышит тихий скрип. Ханбин молча поднимается со своего стула и разворачивается к сидящим рядом с ними мужчинам. Он размахивается и с силой бьёт одного из них по лицу, того, кто называл Чживона «отребьем», тот отчаянно кричит и резко дёргается назад, держась за окровавленный нос. По залу проходится гул, какая-то женщина громко взвизгивает. Ханбин выходит из-за стола и спокойно идёт к застывшему Чживону, который смотрит на него не мигая. — Ханбин! — сквозь гул в ушах Чжунэ слышит отчаянный крик отца хёна. — Что ты вытворяешь?! Немедленно остановись! Ханбин будто бы его не слышит. Он останавливается напротив Чживона и бьёт в солнечное сплетение его охранника. Тот вскрикивает и пытается было ударить его в ответ, но Ханбин резким движением выхватывает из-за пазухи револьвер и наставляет его на мужчину. — Нет, — коротко говорит он и качает головой. — Отойди. — Не стреляйте в него! — истерично кричит отец Ханбина полицейским. — Опустите оружие, он сам не ведает, что творит, это просто стресс, стресс! Он слишком много работал на благо империи в последнее время, так что… Он захлёбывается воздухом и затихает, когда Ханбин молча поднимает руку и приставляет пистолет прямо ко лбу Чживона. В помещении воцаряется мёртвая, какая-то неестественная тишина, и внезапно хён говорит с нескрываемой нежностью в голосе: — Я люблю тебя. Больше, чем кого-либо на этом свете. Чживон ничего не отвечает. Только молча улыбается и протягивает руку, касаясь ладони Ханбина. Реальность плывёт перед глазами. Чжунэ задыхается и сквозь алую пелену видит их, других, из далёкого солнечного летнего дня, стоящих напротив друг друга, будто больше никого другого не существует в их собственном укромном мирке. — А смог бы меня убить? Ради той самой борьбы за выживание? Звук выстрела разрезает воздух, и Чживон, покачнувшись, кулём падает на ковёр. Ханбин провожает его взглядом и приставляет дуло к виску. — Да. — Ханбин, что ты вытворяешь?! — кричит его мать. — Что вы стоите? Скорее, держите его, держите! Полицейские бросаются к хёну, но Ханбин не двигается, продолжая стоять с оружием в руке. Он поворачивается к Чжунэ и смотрит на него в упор. И Ку задыхается, потому что тёмная радужка хранит в себе столько всего невысказанного и интимного, что становится чисто физически больно. Нежность, горечь и боль. Спокойствие и странное облегчение. И прощание. Ханбин уходит следом за Чживоном за черту. — А потом я бы убил себя. Потому что я без тебя никак не могу. Выстрел звучит оглушительно громко. Хён падает рядом с Чживоном, какой-то непривычно маленький и хрупкий, как будто сломанная кукла. Комната наполняется гвалтом и криками, мать Ханбина бьётся в истерике, а его отец оседает на колени, пряча лицо в ладонях. Алая кровь растекается по полу, оставляя на плотном ворсе некрасивые тёмные пятна. — Хён! Хён! Нет, хён, вы не можете! Нет, нет, нет! — Чжунэ слышит свой голос будто со стороны, сорванный и приглушённый. Его колотит, реальность расплывается, обращаясь в сплошную чёрную пелену. Ку запрокидывает голову назад и кричит, отчаянно, дико, чувствуя, как слёзы застилают саднящие глаза: — Хён! Хё-ё-ё-ён! Чживон знал, что это случится. Ханбин исполнил обещание, данное много лет назад, и теперь они оба лежат в луже крови, недвижимые и безжизненные. На губах Ханбина играет мягкая улыбка, а глаза Чживона наполнены спокойствием и умиротворением. Они больше не чувствуют боли, зато Чжунэ ощущает её всем своим саднящим нутром, захлёбываясь криком и собственной агонией. И отчаянно надеется, что они оба наконец-то счастливы. Птицы вырвались из клетки и воспарили вдвоём в пропитанные запахом крови и войны расколотые небеса.

***

— Тебе нельзя здесь находиться, — громко говорит Юнхён и шмыгает носом. Он смотрит на Чжунэ потухшими, покрасневшими глазами, и Ку понимает, что Сон, скорее всего, плакал буквально несколько мгновений назад. — Как ты вообще сюда попал? За тобой же следят, как за сокровищем нации! Если за тобой хвост, то нас всех сейчас повяжут… — И хуй с вами. Чжунэ отпихивает его в сторону и идёт по коридору в сторону комнаты Чжинхвана. Он знает, что при желании у Юнхёна хватит сил, чтобы схватить его и выпроводить прочь отсюда, или позвать кого-нибудь на подмогу. Сон не терпит оскорблений в свой адрес и на любое бранное слово отвечает целым десятком подобных же. Но сейчас он молчит и ничего не делает. Чжунэ слышит его судорожный вздох и чувствует кожей пристальный, наполненный нескрываемой горечью взгляд. Ярость застилает глаза, отчаянная и безнадёжная, и Ку с силой толкает хлипкую дверь, что та жалобно скрипит, едва не слетая с петель. Чжинхван сидит за небольшим столиком, уронив голову на руки. Перед ним стоит почти пустая бутылка водки и початый стакан. Услышав стук, он поднимает голову и некоторое время молча смотрит на Чжунэ отсутствующим взглядом. Ку захлопывает дверь и отчаянно выдыхает, вглядываясь в его точёные, смазливые черты: — Почему? Чжинхван не отвечает. Молча берёт в руки стакан и опрокидывает в себя остатки водки, затем вытирает губы тыльной стороной ладони. — Ты же всё это видел, — хрипло говорит он и устало жмурится. — Видел своими собственными глазами. Я-то всё знаю по рассказам, но… — его голос ломается, и он тянется к бутылке. Кровь приливает к голове, и Чжунэ бросается вперёд, хватая Чжинхвана за ворот несвежей, пропахшей потом и алкоголем рубашки. — Как вы могли?! — кричит он, захлёбываясь и срываясь практически на хрип. — Как вы могли его бросить?! Почему ваша хвалёная организация не удосужилась его выручить?! Он терпел всё, терпел пытки, побои, но не выдал никого из вас, трусливых уёбков, а вы вот так запросто взяли и бросили его умирать! — Там было слишком много охраны, и мы вряд ли смогли бы прорваться, — монотонно отвечает Чжинхван и поднимает голову, встречаясь с ним взглядом. — Ты думаешь, ты единственный, кто задавал такие вопросы? Это приказ свыше, от верхушки организации, потому что на войне никак нельзя обойтись без жертв. И намного проще пожертвовать одним бойцом вместо того, чтобы потерять его и ещё добрую сотню. — Ты говоришь сейчас как мой отец! — Горечь и разочарование душат его, хватаясь тонкими костлявыми пальцами за саднящее горло, и Чжунэ приближается к нему практически вплотную, чувствуя его прерывистое дыхание. — Вы ничем от них не отличаетесь! Вы — такие же жестокие и бездушные, готовые бросать людей на амбразуру ради собственных высоких целей! — Его руки дрожат, и Ку бессильно утыкается лицом в плечо Чжинхвана, ощущая, как к глазам подступают злые слёзы. — Ладно они, но ты… Ты же готов был пожертвовать жизнью ради стопки каких-то сраных бумажек… А там друг, твой самый лучший друг, и ты даже не попытался… — Блядь, Чжунэ, ты думаешь, что я не хотел?! — внезапно кричит Чжинхван и с силой толкает его в грудь. Дыхание сбивается, и Ку вскидывает голову, встречаясь взглядом с хёном. Карие глаза наполнены отчаянием, болью и горькой безнадёжностью. Чжинхван цепляется за него руками и заглядывает ему в лицо. — Я хотел, да я готов был один туда броситься и драться до последнего, чтобы его выручить! Потому что я знаю, что для меня или для кого-то другого из ребят он бы сделал то же самое! Мы едва не сорвались тогда, мне пришлось удерживать их здесь и самому держаться из последних сил, а когда я узнал, что его и Ханбина больше нет, я закрылся в этой чёртовой комнате и пил по-чёрному, чтобы хоть как-то забыться! Потому что мы, мы все сделали бы для него всё, потому что он мне как брат… был, — его голос дрожит, он тихо всхлипывает. — Но он не хотел, Чжунэ. Как будто знал и потому заранее попросил этого не делать. Это какое-то безумие. Ноги не слушаются, и Ку молча оседает на кровать, утягивая хёна за собой. Он не сопротивляется, напротив, цепляется за него изо всех сил. Он не лжёт. Чжунэ понимает это сразу и некоторое время сидит молча, пытаясь понять и осознать. Слова не идут из горла, и Ку хрипло сипит, ощущая, как сердце сжимается от накатившего спазма: — Почему? — А ты сам что, не понимаешь? — горько усмехается Чжинхван. — Не понимаешь, почему они это сделали? Ты же большой мальчик, а такой глупенький во всём, что касается человеческих чувств. Его пальцы касаются ладони Чжунэ, и Ку сжимает их в ответ, ощущая, как дрожит чужая рука. — Они любили друг друга, — глухо отзывается он, и Чжинхван кивает. — Не по-братски, не по-дружески. Я же знал, что между ними происходит что-то за гранью привычного, но почему-то не мог назвать вещи своими именами. — Чживон говорил, что, когда прямо у него на глазах убили родителей, он хотел пойти и сдохнуть, — тихо говорит хён. — Ты же знаешь, сколько всего выпало на его долю? Все эти вылазки, миссии, да и убивать ему никогда не нравилось, потому что он не такой. Не такой он человек, ему претило всё это, он попросту выворачивал себя наизнанку, но продолжал жить, потому что знал, что Ханбин его ждёт. Он не говорил об этом открыто, да и никто не говорил, но все мы знали, насколько сильно он к нему привязан. Он был на грани до того момента, как Юнхён и Донхёк притащили вас сюда, он так отчаянно к нему тянулся, но боялся даже приближаться. «Я сломаю ему жизнь», — он так сказал, когда я спросил его, почему он его не искал. И, знаешь, хоть всё и закончилось так трагично, я искренне рад, что последние несколько месяцев его жизни были по-настоящему счастливыми. — Всё могло было быть иначе… — Чжинхван кладёт голову ему на плечо и шумно сглатывает. — Почему они не хотели бороться? Можно было попытаться что-то сделать, нельзя просто взять и… закончить вот так. — Это так красиво и просто звучит со стороны, Чжунэ, — глухо отзывается хён, и Чжунэ поднимает голову, встречаясь с ним взглядом. — Бороться, сражаться… Они устали, понимаешь? Чживон устал постоянно бежать и скрываться, Ханбин устал опасаться за его жизнь и притворяться примерным имперским кляузником. И будущего тоже не было. Какое может быть будущее у двух влюблённых мужиков, рождённых по разные стороны баррикад? Это как долбиться кулаком в каменную стену и надеяться, что та развалится на мелкие кусочки. — Но вы же приняли их, — тихо говорит Чжунэ, и хён серьёзно отвечает: — Потому что это мы. Мы, что бы ни случилось, приняли его любым. Но другие на такое не способны. Чжунэ вспоминает измученное, неживое лицо Ханбина. Его рассказ об институтских приключениях и тоску в глазах, когда он наткнулся на полное непонимание с его стороны. Нутро захлёстывает острое чувство вины, и Чжунэ прячет лицо в ладонях, с силой прикусывая нижнюю губу. Если бы он не был таким глупцом, он его не расстроил. Потому что он и сам погряз с головой в этих запретных отношениях, и, возможно, не будь он таким ослом, Ханбин не утратил желания жить и бороться. — Не вини себя ни в чём, — слышит он тихий шёпот Чжинхвана. — Знаю, говорить об этом бесполезно, потому что я и сам сейчас не знаю, как с этим справиться. — Он выпускает руку Чжунэ и показывает на целую батарею пустых бутылок. — Скажи… это же было быстро? — Это было точно так же, как они друг другу обещали, — горечь подкатывает к горлу, и Чжунэ шарит по карманам в поисках сигарет. Чжинхван молча подаёт ему зажигалку, ту самую, яркую американскую, и Ку закуривает, выпуская в потолок клубы сизого дыма. — Очень давно Чживон спросил его, сможет ли Ханбин убить его, если того потребуют обстоятельства. Тот ответил, что да, но тогда после он убьёт себя. Потому что он не может без него жить. Как можно было быть таким глупцом? Как можно было принимать после таких слов всё происходящее за чистую детскую привязанность? У Чживона и Ханбина не было шанса на светлое будущее. У него и Чжинхвана его нет тем более, и при мысли об этом становится мучительно больно. — Я бы хотел, чтобы всё было по-другому, — внезапно тихо говорит хён. Дым разливается в спёртом воздух и оседает на языке, и Чжинхван еле слышно шепчет: — Я бы хотел, чтобы не было войны. Чтобы не было никакой аннексии, и не нужно было ни за что бороться. Чтобы все были живы, и не надо было убивать, чтобы мы с тобой не сидели в этой тесной комнате, а могли быть свободными, и я мог обнимать тебя не скрываясь. Я же тоже устал, Чжунэ. Я не могу больше пачкаться в крови, видеть, как умирают другие и убивать самому, потому что того требует борьба за выживание. Я хочу говорить на родном языке, носить ханбок, я хочу быть с тобой, чтобы не надо было скрываться, — его голос срывается, и он кривится, смаргивая выступившие слёзы. — Я же слишком многого прошу, да? Интересно, наступит когда-нибудь такое время, когда всё это станет реальностью? Чжунэ тушит сигарету о горлышко бутылки, и та гаснет с тихим шипением. Руки цепляются за чужие подрагивающие плечи, и он приникает к губам Чжинхвана, чувствуя вкус алкоголя и горечи. — Я люблю тебя, — коротко говорит он, потому что на то, чтобы разводить сантименты и делать это как-то по-особенному, попросту не осталось ни сил, не желания. — Я хочу быть с тобой. — Чёрт, я тоже тебя люблю, очень-очень, — из груди Чжинхвана вырывается сдавленный всхлип, и он прячет лицо на его груди. — Без всего этого, без боли. Почему так получилось, Чжунэ? Почему жизнь постоянно бьёт нас под дых и втаптывает в грязь, когда я так хочу, чтобы мы просто были счастливы? Почему из всех людей мира именно я и ты? Сын имперского чудовища и твой природный враг, убивающий тебе подобных голыми руками? Почему наша страна не может быть нашей, наш язык, наша культура и наследие должно втаптываться в грязь и называться ненужным мусором, и мне постоянно нужно сражаться за то, что мне дорого? Он задыхается, и Ку гладит его по выступающим острым лопаткам, касаясь губами спутанных грязных волос. Он достаёт из кармана очередную самокрутку и берёт со стола зажигалку. Дым заполняет лёгкие, и Чжунэ тихо выдыхает, наблюдая за тем, как сизые клубы исчезают под покрытым разводами низким потолком. — Я вольная птица, я лечу в синие небеса. Ты свяжешь мне крылья, я вырвусь из силков, ты бросишь в меня камнем, я упаду, но поднимусь снова. Свободная птица, вольная птица, я пролетаю над родной землёй, ласкаемая яркими лучами утреннего солнца… Слова становятся плотными и осязаемыми, будто обретая форму. Чжинхван затихает в его руках и молча поднимает голову, вслушиваясь в каждую ноту. — Ты не поймаешь меня, потому что я была рождена летать. Ты не отнимешь мой голос, и я буду петь, во славу своему народу. О, как прекрасна земля, раскинувшаяся под облаками. О, как прекрасна моя дивная, вольная Родина… Получается не так красиво, как у деда или матери, но знакомое чувство тепла заполняет его нутро, заставляя горечь слегка притупиться. Чжунэ поёт, крепко прижимая к себе Чжинхвана, и ощущая до боли знакомый привкус табака. Сколько их таких, по разные стороны баррикад? Сколько уже устало оплакивать близких, сражаться и жить под чужим гнётом, старательно убеждать себя в том, что жизнь в золотой клетке может быть прекрасной и беззаботной? Где ты сейчас, дед? Не там ли, в голубых небесах? Ты наслаждаешься своей долгожданной свободой. Ты теперь — действительно вольная птица, не тронутая людскими страстями. Помоги мне в последний раз. Прошу, подай мне знак. Покажи мне правильный путь, следуя которому мы наконец-то будем счастливы.

***

Всё случившееся в здании суда удаётся замять и представить широкой публике совершенно иным образом. По новой версии, которой должны придерживаться все невольные свидетели произошедшего, Чживону удалось вырваться из лап полицейских, и Ханбин пожертвовал собой, застрелив его, но, к сожалению, тоже словив от преступника шальную пулю. Именно так представляют происшествие в газетах и передачах новостей, и Чжунэ думает, что звучит действительно складно, так что не подкопаешься. Все настолько заняты заметанием следов, что его внезапное бегство из дома остаётся незамеченным, несмотря на большое количество охраны и полицейских, буквально заполонивших улицы городка. Обстановка, и прежде бывшая не самой благоприятной, становится давящей и гнетущей, и Ку старается лишний раз не выглядывать в окно, чтобы не видеть фигуры в знакомых чёрных мундирах, смахивающих на птиц-падальщиков. Он не знает, куда местные чистильщики дели тела, но всей душой надеется, что их не свалили в какую-нибудь яму, как старый мусор. Отец ходит по дому мрачнее тучи, постоянно разговаривая с кем-то по телефону, мать заперлась в комнате и не выходит оттуда уже несколько суток. Дом Ханбина выглядит пустующим и каким-то неживым, и сердце Чжунэ сжимается, когда он понимает, что за подобный проступок его отец явно не отделается простым выговором. — Он повесился, — шёпотом говорит ему Сэйён, когда в очередной раз приносит ему ужин. Еда не лезет в горло, и Ку замирает с палочками в руках. — Было много шумов, криков, как раз в ту ночь, когда ты убежал. Жена рыдала и пыталась снять его из петли, дочка упала в обморок, а тело быстро куда-то погрузили и увезли, чтобы не привлекать внимание. И теперь пасут сестру и мать Ханбина, чтобы те не наговорили лишнего. Заперли их в доме и даже не выпускают. Отец хёна никогда не был ему симпатичен. Такой же эгоистичный, помешанный на власти и деньгах, как его собственный папаша. Но мать никогда не была злой и всегда относилась к нему с заботой и участием. Перед глазами возникает образ его сестрёнки, милой, дружелюбной девочки, заплетавшей служанкам красивые косички и тайком кормившая всю прислугу любимыми сладостями, которую Ханбин любил и отчаянно баловал, и к горлу подкатывает горький комок. Он молча смотрит на Сэйён, и она тихо шепчет, забирая у него нетронутый поднос: — Мне жаль. Мне очень-очень жаль. Чжунэ ненавидит себя за то, что в очередной раз не может ничего сделать. Стены дома давят на него, холодные и пропитанные горечью, он смотрит в наглухо закрытое окно и отчётливо понимает, что больше так не может продолжаться. Нужно бежать отсюда прочь, пока не поздно. В голове возникает образ Чжинхвана, и Ку сворачивается на кровати, сжимая руки в кулаки. Отросшие ногти царапают кожу, и Чжунэ едва сдерживает сдавленный крик, потому что ломает. Хочется оказаться рядом, хочется раствориться в дорогом сердцу человеке и хотя бы ненадолго забыть про всё это чёртово дерьмо. Про семью Ханбина, про мерзких полицаев, что заполонили родной город, как стая ядовитых муравьёв, про многочисленные аресты и пятна крови, старательно затёртые услужливыми руками. Дверь тихо скрипит, и Чжунэ резко вскидывает голову вверх. Он видит отца, который выглядит напряжённым и мрачным, следом за ним заходят несколько плечистых мужчин. Нутро сжимается от неприятного предчувствия, а отец подходит к кровати практически вплотную и внезапно говорит ласковым тоном: — Минато, я вижу, что ты совсем устал… Внезапная кончина твоего близкого друга, должно быть, окончательно выбила тебя из колеи. Как же ужасно, что этот мерзкий предатель оказался способен на такую подлость, лишив его жизни в столь юном возрасте! — Он опускает взгляд и тяжело вздыхает. Кому ты пытаешься врать, хочет сказать Чжунэ. Я не Минато, и я был там, я прекрасно знаю, что произошло на самом деле. Почему ты даже сейчас не можешь перестать быть такой циничной, бесчестной сволочью? Почему ты делаешь вид, что между нами ещё есть что-то хорошее? — Из-за всего случившегося у нас сейчас не самые лучшие времена, — тон отца резко меняется и становится угрожающим и мрачным. Он садится на край кровати Чжунэ и взглядом подаёт сигнал окружившим его громилам. Ку моментально подаётся назад, а отец цедит, так, что каждое его слово наполнено желчью и нескрываемой злобой: — Правительство жаждет усмирить непокорную метрополию. Участились случаи восстаний, и полиция не успевает подавлять все мятежи. Поэтому поступил приказ посылать на фронт всех дееспособных юношей, способных держать в руках оружие. Всех, без исключения. Значит, его собираются отправить на передовую. Сердце ёкает, но Ку говорит себе успокоиться и не паниковать. Это отличная возможность вырваться отсюда и наконец-то сбежать. Присоединиться к Чжинхвану и остальным мятежникам, возможно, даже удастся выправить ему новые документы, и его будет невозможно найти. Сильные руки хватают его за плечи, и Ку невольно кричит. Двое других мужчин крепко держат его за ноги, а отец спокойно говорит: — Но ты мне нужен здесь. Мне нужен свой человек в имперской полиции, чтобы он мог отслеживать ход документации и докладывать мне обо всём происходящем. — Что ты собираешься сделать?! — Липкий ужас заполняет его нутро, и Ку принимается дёргаться, изо всех сил пытаясь вырваться. Один из громил стягивает штанину вниз и берётся цепкими пальцами за его голень. — Не бойся, я не собираюсь тебя уродовать, — успокаивающе заявляет отец. — С переломом твою мобилизацию отложат, а после всё уляжется или можно будет придумать другую причину. У тебя может остаться лёгкая хромота, если кость неправильно срастётся, но это не так страшно. Тебе тут же окажут необходимую первую помощь, так что всё будет хорошо. — Ты же это не серьёзно?! — орёт Чжунэ и заезжает одному из отцовских прихвостней по носу. Тот громко воет и хватается за лицо, а Ку вглядывается в чужое лощёное лицо и пытается найти в нём хотя бы отблеск искренних человеческих чувств. — Ты всерьёз готов покалечить меня ради своих чёртовых целей и амбиций? Ты действительно настолько ничтожен и отвратителен?! Очнись же, что ты творишь, ты же мой отец! На секунду ему кажется, что в глазах отца мелькает нечто, похожее на сомнение. Что-то от его прошлой сущности, что была способна на любовь, жалость и искренность, тень того человека, что мастерил для него игрушки из старых деревяшек и приносил матери свежие полевые цветы. Его вновь хватают за плечи и прижимают к кровати. Отец отворачивается и коротко говорит: — Давай. Раздаётся тихий хруст, и тело пронзает резкая, острая боль. Чжунэ кричит во весь голос, на глаза выступают невольные слёзы, и сквозь пелену в ушах он слышит его голос: — А теперь зовите скорее врача! Скажите, что он упал с лестницы, и мы притащили его сюда. Ну же! У него такое лицо, будто он вот-вот отключится! Мне совсем не нужно, чтобы он помер от болевого шока! Телу больно, но намного больнее внутри, там, где ещё теплилась надежда на то, что он не способен на подобные поступки. Что для него осталось ещё что-то ценное и важное, помимо статуса, денег и собственной репутации. Он мёртв. Умер в тот день, когда запер его в тесном чулане и оставил своего отца умирать в маленькой тёмной комнатке. Когда превратил его мать в безвольную алкоголичку и положил всё на алтарь своего призрачного успеха. Перед ним сидит чудовище. Бездушная имперская марионетка со звучным японским именем и гримасой торжества на отвратительном лице.

***

Дни тянутся бесконечной серой чередой, унылые и однотипные. Ранний подъём, завтрак, во время которого Сэйён тщетно пытается впихнуть в него хоть немного еды. Нога практически зажила, но всё ещё нещадно ноет, а любой шаг отдаётся во всём теле отголосками боли, поэтому бумаги ему приносят прямо домой, в сопровождении хмурых плечистых мужчин в полицейской форме. Чжунэ просматривает их на автомате, механически раскладывая по нужным стопкам. Он не докладывает отцу об их содержании, но тому того и не требуется: задобренные крупными денежными вознаграждениями полицаи великодушно закрывают глаза на то, что он уединяется с документами в кабинете, тщательно копируя необходимые сведения. Меньше всего на свете Ку хочет видеть его мерзкое самодовольное лицо, но, к счастью, папенька тоже не горит особым желанием наносить визит покалеченному сыну. Мать приходит к нему каждый день. Ненадолго, буквально минут на десять, и никогда ничего не говорит, только стоит у двери, прислонившись к косяку, и молча смотрит на него не мигая. Иногда она бывает у него по ночам и тогда некоторое время сидит на краю его кровати, не делая никаких попыток к общению. Порой она поправляет ему одеяло, и тогда сердце сжимается от подступивших противоречивых чувств. Это не похоже на привычное проявление материнской заботы. Это странно и неловко, но почему-то он ждёт её прихода с робким нетерпением. Сэйён смотрит на него с болью и отчаянием. Чжунэ знает, что она чувствует себя виноватой потому, что не смогла помешать его отцу и попытаться его остановить. Она отчаянно шепчет ему о том, что нужно подождать совсем чуть-чуть, пока ему не станет немного полегче, и тогда можно будет наконец-то попытаться сбежать. В такие моменты она всё больше похожа на Чжинхвана, и нутро наполняется липким отчаянием, когда Чжунэ осознаёт, насколько сильно он по нему скучает. Он бы хотел касаться его как прежде. Целовать в обветренные губы, чувствуя кожей его тёплое дыхание. Просто убедиться в том, что он живой и здоровый собственными глазами, а не на словах Сэйён, говорящей о брате и остальных мятежниках коротко и лаконично, не желая тревожить Ку не слишком радужными новостями. — Облавы повсюду, — еле слышно говорит она Чжунэ. — Они прячутся по всем укромным уголкам, имперцы рыщут везде, нигде от них не спрятаться, не скрыться. Девушек из окрестных деревушек и молодых мужчин скопом сгоняют в поезда, первых — в дома утешения, вторых — на фронт. Даже не готовя, просто бросают в тыл и всё, в городах практически никого не осталось, только старики и детишки. Она морщится и прячет взгляд, и Ку понимает, насколько ей больно и тяжко видеть это всё собственными глазами. Как родные земли приходят в упадок, пустеют и превращаются в безжизненные блёклые пустоши. Как других горожан сгоняют как скот в качестве пушечного мяса и бессловесных подстилок, обрекая на верную мучительную смерть. Она привязана к этому чёртовому дому, как и он, не имея возможности выбраться. Дому, в котором не осталось ни одного счастливого человека. Только чудовище, дорвавшееся до власти и чувствующее себя в этой кошмарной реальности как рыба в воде. Чжунэ прикрывает глаза и сворачивается калачиком на кровати, укрываясь тонким одеялом. За плотно закрытой дверью раздаются чьи-то громкие голоса, затем грохот и короткий возглас Сэйён. Ку вяло думает, что, скорее всего, в дом в очередной раз пожаловали представители закона, дабы получить от отца новый денежный транш. Дверь распахивается с громким треском, и Чжунэ резко открывает глаза. На пороге стоит бледный, растрёпанный Чжинхван. За его спиной маячат перепачканная чем-то красным Сэйён, Чану, почему-то одетый в полицейскую форму, и бледный Мино. Ку встряхивает головой и садится на кровати, затем с силой бьёт себя ладонью по щеке. Кожу опаляет резкая боль, и Чжунэ ошеломлённо бормочет, глядя прямо на слишком реального Чжинхвана: — Не исчезаете. Почему такая чёткая галлюцинация? — Потому что мы — настоящие, придурок, — отзывается тот и бросается к кровати. Горячие пальцы хватаются за его руку, Чжинхван тянет его на себя, и Ку покорно встаёт с постели, опираясь на здоровую ногу. Сердце в чужой груди бьётся быстро и неровно, как будто вспугнутая птица. Чжунэ наклоняется ниже и вдыхает до боли знакомый запах. — Зачем ты сюда пришёл? — лихорадочно шепчет он, бросая быстрый взгляд на дверь. — Здесь же, блядь, толпы военных! Это дом моего отца, да вас сейчас всех расстреляют на месте! — Я пришёл за тобой, — тихо отзывается Чжинхван и закидывает его руку к себе на плечо. — Никто ничего не сделает, потому что мы уже ликвидировали всех околачивающихся тут легавых. Чану и я расстреляли их из пушек с глушителем, прислугу выгнали отсюда прочь, а Сэйён спрятала тела в погребе. Пока они узнают про это и придут сюда, мы уже будем далеко. Он поворачивает голову и встречается взглядом с Чжунэ. Глаза у хёна огромные и больные, как у страдающего лихорадкой, Ку пытается сделать шаг вперёд и морщится от резкого спазма в больной ноге. — Они сегодня согнали всех оставшихся женщин на вокзал и собираются отправить в Сеул, а оттуда — по домам утешения, — внезапно прерывисто говорит Чану. — Всех, зрелых дам, матерей, даже подростков, при нас тащили по улице девчушку, которой по виду лет тринадцать. Она вырывалась, плакала и пыталась убежать, а эти ублюдки били её прямо по лицу. Мы выступаем сегодня и нападаем на них перед отправкой поезда. К нам уже примкнули ребята из всех окрестных городов, плюс Сынхун и Сынюн из Кванджу передали, что они практически на подходе. — Они отправляют туда сестру и мать Ханбина, — тихий, наполненный нескрываемой яростью шёпот Чжинхвана опаляет его кожу. Пальцы хёна сжимаются на его плече, и Ку растерянно бормочет: — Но Ханбёль всего четырнадцать… Она же ребёнок! — По-твоему, какому-нибудь ёбаному извращенцу есть до этого дела? — кривится Мино. — Она — кореянка, а значит, автоматом является для них существом второго сорта, ты думаешь, она одна такая? И потом, скандал с Ханбином изрядно подпортил им нервы, плюс, самоубийство его отца. Естественно, они собираются использовать ненужных свидетелей как расходный материал. — Ваше командование знает об этом? — спрашивает Чжунэ и делает ещё один шаг. Он отдаётся очередным болезненным спазмом, но Ку не обращает на это никакого внимания. Потому что ярость и безумное желание помешать этим ублюдкам совершить задуманное пересиливает любые чувства и ощущения. — Насрать на командование, — выплёвывает Чжинхван. — Насрать на них всех! Какая к чёрту разница, насколько это опасно и нерационально, когда мы все устали сидеть в укрытиях и наблюдать, как имперские ублюдки губят наш народ? — Он смотрит на Чжунэ в упор и, помедлив, лезет в карман своего мешковатого пальто. Ку молча смотрит на протянутый ему револьвер, и Чжинхван тихо говорит: — Пора уходить. — Ты же пойдёшь со мной? У Чжунэ болит каждая клетка измученного тела, каждый шаг делается через силу, и он отчётливо понимает, что путь, по которому им предстоит идти, вряд ли приведёт к счастливому концу. Он забирает у Чжинхвана оружие и протягивает ему руку. Пальцы переплетаются между собой, и Чжунэ кивает Чану: — Как родная. — Она и есть родная, — хмыкает он. — Сняли вчера с убитого полицейского. Тебе, кстати, тоже в такую предстоит переодеться. Форма заляпана пятнами крови и пахнет потом и чем-то мерзким, кисловатым. Чжунэ невольно кривится, а Чжинхван стаскивает с себя рубашку и негромко хмыкает. — Уж простите, что не успели постирать и спрыснуть элитным одеколоном. Чжунэ скользит взглядом по светлой коже, покрытой тонкими белёсыми отметинами, по рельефному животу с чёткими очертаниями мышц, по тонкой тёмной дорожке волос, ведущей к кромке штанов, и во рту моментально становится сухо, а тело, напротив, бросает в жар. Сейчас не время думать о таких глупостях, мысленно говорит себе Ку и снимает с себя пижамную куртку. Чжинхван позади него, практически обнажённый. Эта мысль настойчиво бьётся в голове, и Чжунэ делает глубокий вдох, силясь справиться с нарастающим волнением. Он не видел его так долго и скучал по нему слишком сильно, и Ку прерывисто выдыхает, ощущая, как воздух наполняется липким, душным напряжением. Видеть себя в форме непривычно и странно. Чжунэ становится напротив зеркала в прихожей и молча разглядывает своё отражение. Впалые щёки, чёрные тени, залегшие под лихорадочно блестящими, больными глазами. Бледные губы и отросшие грязные волосы, выглядывающие из-под щеголеватой рубашки. Самый настоящий преуспевающий, уверенный в себе служитель закона, думает Ку и корчит рожицу, пытаясь избавиться от липкого чувства отвращения. — Тебе идёт, — раздаётся позади голос Чжинхвана. Ку оборачивается и видит хёна, который стоит, прислонившись к дверному косяку. Он тоже уже переодет, и Чжунэ невольно коробит, настолько нелепо он выглядит в этом мундире. Так, будто вся его сущность отторгает ненавистную ему личину. — А вот мне нет. — Чжинхван подходит ближе и протягивает руки вперёд. Ку невольно задерживает дыхание, когда хён принимается поправлять воротничок его форменной рубашки. — Выгляжу, как студент младшей школы, напяливший на себя карнавальный костюм. Такие вещи внушительно смотрятся на здоровенных увальнях вроде тебя. У него измученное лицо, и синяки под глазами просто чернющие. Внезапно он подаётся вперёд и тихо шепчет, указывая взглядом в сторону лестницы. — Они наверху. Мино рубашка мала, вот и пытаются найти что-то подходящее. Чжинхван молча смотрит на него глазами, воспалёнными, красными от долгого недосыпа. Что-то щёлкает в голове, и Чжунэ подаётся вперёд, исступлённо трогая губами чужие губы. Руки дрожат от переполняющих эмоций, губы Чжинхвана опять пахнут алкоголем и табаком, и в голове пойманной птицей бьётся отчаянное: не отдам. Не оставлю ни за что на свете, пусть даже ради этого придётся пожертвовать всем, что у него осталось. За спиной раздаётся тихий скрип, и Чжунэ быстро дёргается назад, продолжая держать Чжинхвана в своих объятиях. Он оборачивается и видит отца, стоящего на пороге дома в компании двух полицейских. Мужчина рассматривает их форменные мундиры, и когда он встречается с Чжунэ взглядом, то его глаза расширяются от неподдельного искреннего удивления. Ку ощущает сильную вспышку злорадства и удовлетворения, потому что это первый раз за долгое время, когда он видит на лице папеньки настоящие чувства. Чжинхван реагирует стремительно и быстро. Он молниеносно отстраняется, и, прежде чем Чжунэ успевает что-либо осознать, он видит в его руках тускло поблёскивающий в свете люстры револьвер. Пара еле слышных щелчков — и папенькина охрана лежит плашмя у его ног. — Быстро зашёл внутрь и прикрыл за собой дверь, — ровным тоном говорит Чжинхван и демонстративно указывает взглядом на оружие в своей руке. — Живее, ублюдок, а то будешь лежать рядом с ними. Отец молча подчиняется. Раздаётся громкий топот, и Чжунэ видит сбегающих по лестнице Мино, Чану и Сэйён. Чжунэ невольно замечает, что Сон одет в рубашку отца, белоснежную, сшитую из дорогущего тонкого льна. Увидев Ку-старшего, девушка громко охает и прижимает ладони ко рту, а папенька косится в её сторону и желчно хмыкает: — Так, значит, ты всё это время пудрила моему сыну мозги, из-за чего тот решил предать меня и спутался с вашей грязной шайкой? Мелкая шлюха, да по тебе плачет самый дерьмовый дом утешения! Чжинхван сжимает губы, и его пальцы сильнее нажимают на спусковой крючок. Чжунэ кладёт руку ему на плечо в успокаивающем жесте и жёстко отвечает, глядя на отца в упор: — Я с ней не спал. И, если тебе будет интересно, даже не собирался. — Глупый щенок! — шипит отец и сжимает зубы. — Чего тебе не хватало? У тебя было всё: отличные перспективы, любые прихоти исполнялись тотчас же, ты же мог в будущем продолжить моё дело! Но нет, ты предпочёл превратиться в грязную глупую крысу, самостоятельно топящую себя в дерьме! — Ты не дал мне попрощаться с дедом, когда он умирал, — его голос дрожит, и Чжунэ глубоко вдыхает, силясь справиться с накатившими эмоциями. Всё, что копилось в нём на протяжении долгих лет, отчаянное и болезненное, рвётся на свободу из пересохшего горла, и Ку с горечью понимает, что подобный разговор оказался возможен лишь тогда, когда отец стоит под дулом револьвера, лишённый своей привычной бравады и влияния. — Ты предал его, его наследие, ты заставил меня плясать под свою дудку ради своих ёбаных амбиций. А что ты, блядь, сделал с моей матерью? Ты превратил её в безвольную алкоголичку, в то время, как трахал молоденьких девочек из домов утешения! Что, тебе нравилось, да? Нравилось относиться к ним, как к мусору?! — Ты занимался тем же самым, — едко отвечает отец и разводит руками. — И тебе явно это нравилось, судя по тому, что ты таскался туда каждую неделю к этой плоскогрудой Саёко. — За всё это время я не тронул её и пальцем. — Чжунэ колотит, и он выпрямляется, потому что перед ним ему жизненно важно выглядеть невозмутимым и хладнокровным. — Знаешь, что мы делали во время моих визитов? Пили чай, и она рассказывала мне, что у тебя практически никогда не встаёт с первого раза. Как, впрочем, и у твоих приятелей, от которых воняет, как от мусорки. — Мелкая сучонка, — шипит отец, и его лицо искривляет гримаса гнева. — Так и знал, что стоит отправить её в какой-нибудь притон. Но, увы, этот озабоченный старик Каяма обожает малолеток, а она как раз соответствовала его типажу. Послать бы её на границу, где её каждый день трахало по двадцать человек, она не была такой болтливой! — Погоди, — медленно выговаривает Чану. — Что значит «послать»? Ты же простой чиновник, а этим обычно занимается специальный человек, ответственный за публичные дома в регионе… — То и значит. Тут просто сложить одно к другому, Чану, — говорит Чжинхван, и Чжунэ будто с силой бьют под дых. — Это ты, — неверяще выдыхает он и смотрит на перекошенное лицо отца. — Это ты стоишь за всем этим дерьмом… Ты отправляешь всех девушек и женщин в бесплатные бордели для имперских ублюдков! Чёрт тебя дери, это ты спровадил Ханбёль и госпожу Ким в Сеул! Как ты мог так поступить с женой и дочерью человека, долгие годы бывшего твоим ближайшим соратником?! — Он — трусливый глупец, воспитавший неудачного глупого сына, спутавшегося с убогой цепной шавкой, — презрительно выплёвывает отец. — Почему я должен о них печься, если их папаша предпочёл сдохнуть в петле вместо того, чтобы отвечать за свои поступки? И к чему мне лишние свидетели, когда девчонка и эта клуша не переставая рыдают и могут запросто разболтать о том, что на самом деле произошло в здании суда? Он делает шаг вперёд и говорит совершенно другим тоном: — Минато, не будь идиотом. Ты же и сам прекрасно понимаешь, что иначе у нас не было ничего. Или ты действительно верил в то, что этот дом, автомобиль, драгоценности твоей матери и прочие материальные блага можно получить, просто толкая речи перед простонародьем? Нет, если ты хочешь чего-то добиться, то надо попросту наплевать на все эти убогие сантименты и делать бизнес. — Ты испоганил жизни сотням ни в чём не повинных людей, — дрожащим голосом произносит Сэёйн, и Чжунэ понимает, что она едва сдерживает рыдания. — Это для тебя бизнес? А что, если на этом месте была бы твоя дочь? — Моя дочь никогда бы там не оказалась, потому что родилась и была бы воспитана в правильной семье, — хмыкает отец. — В отличие от сына, получившегося слюнтяем и неудачником. Я так и знал, что тебе не нужно часто общаться с этим старым маразматиком. Он заложил в тебя ядовитые семена, проросшие только сейчас, и я был настолько слеп, что не успел вовремя их выполоть. Когда-то он был другим. Перед глазами возникает образ молодого худощавого мужчины, помогавшего матери убирать со стола, вместе с дедом выдиравшего сорняки на их участке и приносившего ему дешёвые конфеты в небольшом бумажном кульке. Конфеты были самыми недорогими и прилипали к зубам с каждым укусом, и нутро сжимается, когда наваждение спадает, и Ку вновь видит перед собой заплывшего, озлобленного ублюдка, смотрящего на него как на кусок грязи. — Я тебя пристрелю, — свистящим от ярости шёпотом произносит Чжинхван и делает шаг вперёд. — Убью и избавлю мир от такого грязного ничтожества, как ты. Он вскидывает руку и взводит курок. Чжунэ хватает его за плечо, и хён замирает, разворачиваясь и глядя на него с немым вопросом. — Почему? — тихо спрашивает Ку, глядя на отца в упор и ощущая, как от нарастающего отчаяния дрожит голос. — Как ты мог до такого докатиться? Ты же не был таким, я помню тебя другим, любящим, добрым и не способным на все эти ужасные поступки. Что же с тобой случилось, что ты смог променять семью, друзей, собственный народ на хрусткие бумажки и чёртов статус? Отец… папа… В помещении воцаряется мёртвая тишина. Отец моргает, и внезапно Ку видит на его глазах выступившие слёзы. — Сынок… — шепчет он и подаётся вперёд, протягивая к нему руки. — Мой Чжунэ… Не Минато. Не «эй, ты». По имени, так, как он не называл его очень давно. В душе загорается робкий огонёк радости и тут же гаснет, потому что мужчина внезапно резко оседает вниз. Мгновение — и он вытаскивает из-за пазухи мёртвого полицейского пистолет и вскидывает руки вверх. — Сдохни, отродье! — кричит он, и воздух разрезает громкий звук выстрела. Словно сквозь пелену Ку слышит громкий крик Сэйён, оглушительный вопль отца, и тот, пошатнувшись, падает на пол, изрыгая проклятья. Он резко оборачивается и видит, что Чжинхван стоит с револьвером на вытянутой руке и расширившимися глазами смотрит в сторону лестницы. Ку разворачивается и замирает, когда видит прижавшуюся к стене Сэйён и сидящих на корточках Мино и Чану, прикрывающих головы. И мать, держащую в руках дымящееся охотничье ружье. — Мама… — жалобно бормочет Чжунэ и пятится назад. Ноги его практически не держат, и он внезапно ощущает безумную, какую-то всепоглощающую усталость. И давно забытое чувство привязанности и любви. Не к Чжинхвану или друзьям, а к родному по крови человеку. — Старая сука! — стонет отец, катаясь по полу и держась за колено. — Какого чёрта ты творишь?! Ещё один выстрел, и он воет, хватаясь за раненную руку. Мать переводит взгляд на Чжунэ и коротко говорит: — Уходите. Как можно скорее, полиция будет здесь совсем скоро. — Мама… — получается неловко и неуверенно, потому что он давным-давно не называл её так. Она спускается по лестнице и твёрдым шагом идёт к двери. Перешагивает трупы и, пнув стонущего отца, открывает её настежь. Сэйён, Мино и Чану сбегают с лестницы и, поклонившись, быстрым шагом выходят прочь. — Что ты делаешь, тварь?! — выдыхает отец. — Почему ты это делаешь? Надо было развестись с тобой и сунуть тебя в клинику ещё несколько лет назад! Чжунэ чувствует, как его ладони касается чужая рука. Он переводит взгляд на Чжинхвана, и тот молча кивает. Когда они проходят мимо отца, Ку старается не опускать взгляд. Чжинхван выходит первым, а Чжунэ останавливается напротив матери и замирает, не зная, что сказать. Все слова кажутся неправильными и глупыми, и он рвано выдыхает, когда она внезапно улыбается и, приподнявшись на цыпочки, целует его в лоб. — Я вольная птица, я лечу в синие небеса. Ты свяжешь мне крылья, я вырвусь из силков, ты бросишь в меня камнем, я упаду, но поднимусь снова, — ласково шепчет мама, и Чжунэ прикусывает нижнюю губу, ощущая, как к глазам подступают непрошеные слёзы. — Свободная птица, вольная птица, я пролетаю над родной землёй, ласкаемая яркими лучами утреннего солнца… — Она рассеянно проводит ладонью по его шинели и кивает головой в сторону стоящего на крыльце Чжинхвана. — Прощай, мама… Я улетаю прочь из родимого гнезда. — Помогите! — внезапно истерически кричит отец. — Я здесь, здесь предатели, эта ненормальная стреляла в меня, кто-нибудь, позовите на помощь! Мать отступает назад и бросает на него долгий внимательный взгляд. Затем резко захлопывает дверь, и Чжунэ вздрагивает, когда слышит звук очередного выстрела. Чжинхван хватает его за локоть и тянет на себя. — Идём, — сбивчиво говорит он, и Ку подчиняется, морщась от боли в ноге. Болит незалеченный перелом, а ещё больно где-то глубоко внутри. Чжунэ делает глубокий вздох и отбрасывает все мысли и эмоции прочь. Потому что думать нужно потом. Плакать нужно потом. Сейчас есть множество людей, которые в нём нуждаются. Люди, которым он должен отплатить за грехи своего отца, продавшего душу за заманчивые материальные блага и пьянящее ощущение власти. Он не знает, что несколько минут спустя после того, как он навсегда покинул место, бывшее его пристанищем долгие годы, в особняке раздался ещё один выстрел. Что отец умер после третьего контрольного, а дом стал неживым и пропитался смрадным запахом смерти. Люди, которые ему дороги, погибают от холодных пуль. И воспаряют в небеса как вольные птицы, раз и навсегда избавившиеся от низменных земных забот.

***

— Нет, пожалуйста, прошу! — отчаянный вопль Ханбёль разрезает воздух, и Чжунэ едва сдерживается, чтобы не броситься прямо на высокого мужчину в форме, буквально вталкивающего её в вагон. Он отвешивает ей звонкую оплеуху, так что она плашмя падает на пол и коротко вскрикивает. Несколько девушек из вагона подхватывают её под руки, помогая встать. Взгляд выхватывает госпожу Ким, стоящую сбоку от другого вагона и прижимающую ладони ко рту. Она выглядит так, будто вот-вот бросится на ублюдка, и Ку бросает быстрый взгляд на Чжинхвана. Тот кивает, и Чжунэ выступает вперёд, поправляя фуражку. — Приветствую вас, господин офицер, — начинает он на японском и учтиво кланяется. — Разрешите доложить! Мужчина поворачивается к нему и окидывает подозрительным взглядом. Военных и полицейских много, отмечает Чжунэ, но не слишком. Видимо, после того, как они уже отправили на фронт добрую часть местного мужского населения, местные надзиратели решили, что вряд ли кто-то сможет напасть и помешать депортации, и ограничились минимальным количеством боевой силы. — Кореец? — недоверчиво спрашивает мужчина, и Ку отдаёт честь. — Меня зовут Ода Хасима, — демонстративно отвечает он и бросает быстрый взгляд на Ханбёль. Она узнаёт его моментально, и её глаза расширяются от удивления, но она молчит, только вытирает выступившие слёзы и придвигается к бледной худощавой девушке, которая успокаивающе гладит её по волосам. Услышав его ответ, офицер моментально меняется в лице и снисходительно говорит: — Вольно! Можешь отчитаться. Ты из городского патруля? — Да. Ему нужно попросту переключить на себя внимание, чтобы остальные могли без проблем устранить охрану при главном входе на вокзал. Отвлечь их насколько сможет, ведь он свободно говорит по-японски и единственный, кто может расположить к себе местное армейское начальство. — Нам удалось обезвредить небольшую группировку из местных революционеров, собиравшихся напасть и попытаться помешать перевозке депортируемых на место назначения. Лицо офицера моментально мрачнеет, и он медленно спрашивает: — Их было много? Мне говорили, что тут есть очаги революционного движения, но господин Хасимото уверял, что эта проблема уже давно решена… Он говорит об отце, понимает Чжунэ, и сердце невольно сжимается. Господина Хасимото больше нет, он лежит на полу в луже собственной крови, недвижимая имперская марионетка, решившая, что она способна с лёгкостью управлять жизнями других. — Их было не больше десятка, какие-то малолетки, вооружённые кухонными ножами и решившие, что они на что-то способны, — презрительно говорит он, и военный моментально расслабляется. — Потребовалось совсем немного времени, чтобы с ними справиться. Если вы желаете поговорить с их главарём, то стоит подождать чуть-чуть, и мои люди его привезут. — Да, я думаю… — начинает было офицер, но внезапно воздух разрезает громкий крик: — Чжунэ! Нутро моментально холодеет, когда Ку понимает, что это госпожа Ким. Мать Ханбина тоже узнала в «японском» полицейском лучшего друга своего сына, но, в отличие от дочери, не смогла держать себя в руках. — Чжунэ! Ку поворачивает голову, стараясь казаться невозмутимым, и видит, что она бросается к нему прямо через толпу военных, вытянув руки вперёд. На её губах расплывается кривая, какая-то больная улыбка, и она исступлённо кричит, пытаясь вырваться из хватки надзирателей: — Чжунэ, ты пришёл! Ты пришёл, чтобы нас забрать! Прошу, скажи своему отцу, что произошла ошибка! Они забрали нас сюда по ошибке, мы не должны тут быть, Чжунэ! Чжунэ! У неё безумные глаза, и Ку понимает, что испытания последних дней явно не прошли для неё бесследно. У привыкшей к роскоши и почёту женщины, в одночасье потерявшей деньги, власть, влияние и, главное, мужа и единственного сына, попросту поехала крыша. Она визжит, пиная воздух ногами, а офицер поворачивается к Чжунэ и изумлённо спрашивает: — Чжунэ? Ты знаешь эту женщину? — Она же сумасшедшая, — его голос звучит твёрдо и уверенно, хотя нутро сжимается от подступившего напряжения. — Разве вы сами этого не видите, господин офицер? Наверняка меня с кем-то перепутала, для неё любой парень — это её ненаглядный Чжунэ. — Покажи мне свои документы. — Офицер опускает руку, и Ку видит, как его пальцы ложатся на кобуру с оружием. — Эй, Миногава! Проверь его по спискам. Действительно ли есть в местной полиции сержант… Он не успевает ответить и падает вниз, сражённый резким выстрелом. Ку резко поворачивается к вагону и громко кричит: — Ханбёль! Быстро беги сюда! Он вытаскивает пистолет и стреляет в ближайшего стоящего полицейского. Тот падает на землю, и девочка срывается с места и бросается к нему со всех ног. Воздух наполняется криками и звуками выстрелов. Девушки визжат и выбегают из вагонов, прикрывая головы руками и падая на колени. По перрону со всех сторон бегут люди в камуфляжной форме с оружием наперевес. Взгляд цепляется за несколько знакомых лиц, и Чжунэ прижимает к себе Ханбёль, резко подаваясь назад. — Забери её, и вытаскивайте остальных, — говорит он подбежавшей Сэйён. Краем глаза он видит, как один из имперских военных наводит на них оружие, но прежде, чем он успевает выстрелить, в него стреляет Чжинхван. Он хватает его за плечо, и они прячутся за один из больших деревянных ящиков, набитых провиантом. Их здесь много, и они служат действительно замечательным укрытием. Ку жмурится и видит Юнхёна и Донхёка, бегущих к вагону и на ходу отстреливающихся от охранников. — Одна группа отправилась в район, где базируются дома утешения, — тяжело дыша, бормочет Сэйён, прижимая к себе Ханбёль. — Они вытащат других оттуда. Та громко плачет и безостановочно повторяет: — Мама! Мама! — Мы спасём твою маму, — отзывается Чжунэ, и Чжинхван бормочет: — Сука, тут их больше, чем я думал! Блядь, Донхёк, пригнись! Он выпрямляется и стреляет. Донхёк оседает на перрон, держась на плечо, а Чжинхван матерится сквозь зубы и бросается к нему. Чжунэ наблюдает за тем, как хён тащит раненого донсэна к ящикам. Над ним склоняется высокая девушка и принимается вытаскивать что-то из небольшого кожаного чемоданчика. Точь-в-точь такого, как был у Чжинхвана в ту ночь, когда он обрабатывал оставленные его соратниками ссадины и ушибы. Хён что-то говорит девушке, и она кивает, продолжая орудовать над раной Донхёка. Чжинхван выпрямляется и разворачивается, пригибаясь и бегом двигаясь в их сторону. И внезапно резко падает, выронив оружие и с криком держась за бедро. — Чжинхван! — кричит Чжунэ и бросается вперёд. Резкая боль разливается по всему телу, и Ку едва не рыдает, потому что чёртов перелом даёт о себе знать в самый неподходящий момент. Нельзя бегать, нельзя так резко, но какая к чёрту разница? Хёна ранили, и его нужно как можно скорее вытащить с поля боя. Словно в замедленной съёмке он видит, как имперский солдат, рыхловатый полный мужчина, наставляет на Чжинхвана автомат и разряжает обойму. Кажется, что всё его нутро разрывается на части, и он исступлённо кричит, вскидывая руку вверх и стреляя в упор. Он практически не может прицелиться из-за слезящихся глаз, но пуля попадает точно в висок, сбивая фуражку, и офицер кулём падает вниз. Чжунэ смаргивает выступившую влагу и заставляет себя повернуться в сторону Чжинхвана. И видит, что тот сидит на коленях, прижимая к себе чьё-то окровавленное неподвижное тело. Нутро заполняется всепоглощающим чувством радости, которое тут же гаснет, когда он видит, как хён кричит и в отчаянии трясёт своего спасителя. Темноволосая голова откидывается назад, и Ку видит бледное лицо Чану. По губам стекает алая струйка крови, на Чжунэ смотрят неживые, широко распахнутые глаза. Чжинхван плачет и утыкается лицом в его плечо, прямо в покрытую алыми пятнами рубашку. Кто-то хватает его за плечи и тащит назад. Чжунэ встряхивает гудящей головой и сквозь пелену в глазах видит Юнхёна. — Не меня, — даже говорить больно, но Ку разлепляет губы и с трудом выдавливает из себя несколько несвязных слов. — Его забери, его… — Чану! — он поднимает голову и видит Сэйён, которая тащит Чжинхвана на себе. Она осторожно сгружает его рядом с Чжунэ и коротко говорит: — Юнхён, Мино, оттащите их к машинам. Пусть кто-нибудь, Джину, Тэхён, Химчан, кто-нибудь, довезёт их до базы! — Я не могу… — Чжинхван плачет, пряча лицо в дрожащих ладонях, и от этого зрелища Чжунэ самому хочется выть в голос, до хрипоты в пересушенном горле. — Мы должны помочь! Ханбёль, мать Ханбина… Чэён и другие девушки… — Мы их вытащим, — Сэйён наклоняется и осторожно касается его щеки мягкой ладонью. — Всех вытащим. Ханбёль и её мать уже в безопасности, можешь не волноваться. А от вас двоих уже нет совершенно никакого толка, вы не можете сражаться и сейчас будете только обузой. — Я не обуза, — шепчет Чжинхван. — Мне не больно. Рана не болит, я должен отомстить за смерть Чану, я должен… — У тебя пуля в бедре! А Чжунэ ухитряется скакать тут как лесной заяц с недолеченной ногой! — срывается на крик Сэйён. — Что, хочешь, чтобы ещё один твой друг погиб? Хочешь, чтобы я потеряла ещё и брата, да?! Она не договаривает и прячет лицо в ладонях, коротко всхлипывая. Воздух разрезают громкие крики и оглушительные звуки выстрелов, сливающиеся в одну сплошную какофонию. Наверное, так на слух звучит война. Так звучит боль, горечь от потери и смерть, так, что по коже проходится ледяная дрожь, и тело наполняется свинцовым холодом. Чжунэ откидывает голову на плечо Чжинхвана и закрывает воспалённые глаза. Видеть, как умирают люди, страшно. Ещё страшнее, когда ты понимаешь, что начинаешь к этому привыкать.

***

В комнате Чжинхвана больше нет початых бутылок с алкоголем, и сейчас Чжунэ впервые замечает, насколько она маленькая и неуютная. Начисто лишённая хоть каких-то ненужных мелочей, только мебель и одинокий плакат, висящий над кроватью. Ку приглядывается и понимает, что это тот самый, с игривой девушкой Эрикой, призывно демонстрирующей свои прелести в ярком купальнике. — Он вроде как висел на кухне, — он нарушает мёртвую тишину и смотрит на сидящего за столом Чжинхвана. Тот ничего не отвечает, и Ку закрывает глаза, морщась от очередного болезненного спазма. Они находятся одни в том самом лесном убежище, в котором ему, кажется, знаком уже каждый уголок. Юнхён и Мино оставляют их в комнате Чжинхвана и обещают вернуться за ними, когда всё уляжется. — Держите при себе оружие, хорошо? — говорит Сон и бросает на них тревожный взгляд. — И, если что, сразу же прячьтесь с пушками наперевес. Конечно, вряд ли до базы сможет добраться посторонний, но… Чжунэ смотрит на него и ощущает, как по венам разливается долгожданное умиротворение. Это явно действуют обезболивающие, которыми его накачали медсёстры под руководством Сэйён, и Ку улыбается, стараясь запечатлеть образ Юнхёна как можно чётче и ярче. Он хочет запомнить его таким. На случай, если он всё-таки не вернётся. Действие лекарств заканчивается, и Чжунэ кривится, силясь справиться с разливающейся по венам горечью. Дед, Ханбин, Чживон, Чану, отец — их лица возникают перед глазами, и становится настолько невыносимо больно, что Ку прикусывает нижнюю губу до крови, ощущая, как во рту разливается солёный привкус. Кровать тихо скрипит, и он вздрагивает, когда к нему прижимается чужое тёплое тело. Дыхание опаляет шею до мурашек, и Чжинхван еле слышно бормочет: — Я перевесил его сюда. Потому что Эрика — особенная. Для нас с тобой особенная, что-то вроде символа нашей любви. Горечь утихает, и нутро затопляет подступившее чувство нежности и запоздалого облегчения. Чжунэ открывает глаза и поворачивается к Чжинхвану, притягивая его к себе. Взгляд цепляется за окровавленные бинты на бедре, за бледные, практически бесцветные губы, и он тихо говорит, чувствуя кожей его гулкое сердцебиение: — Люди, которые мне дороги, уходят один за другим. Все мои родные и близкие. У меня остался один ты, и больше никого. — Горло перехватывает от подступившего спазма, и Чжунэ понимает, что сил плакать и стенать не остаётся. Как будто кто-то выдрал из него кусок сердца, оставив дыру в грудной клетке и незаживающую кровоточащую рану. — И, когда я подумал, что могу потерять тебя, мне захотелось сдохнуть прямо на месте. — Но я не умер, — Чжинхван утыкается лицом в его плечо и рвано выдыхает. — Ценой жизни Чану. За это я ненавижу себя ещё больше. За то, что он пожертвовал собой ради моего спасения, и я лежу здесь, живой и относительно целый, в то время, как от него осталось лишь бездыханное тело. И знаешь, что самое отвратительное? Что он не единственный, кто сегодня погибнет. Что мы понятия не имеем, что у них там сейчас происходит и кто из тех, кто нам дорог, те, с кем недавно мы смеялись и радовались жизни, тоже… — он не договаривает, только сильнее прижимается к Чжунэ, обхватывая его руками. Хочется курить, сильно, до безумия, но сигарет нет, и Ку медленно говорит: — Интересно, это когда-нибудь закончится? Будет ли когда-нибудь день, когда мы вспомним обо всём этом, как о кошмарном сне, потому что в настоящем не будет ни потерь, ни постоянных кровопролитий, ни всей этой грязи? Где мы не будем убивать друг друга, и меня будут называть не «Минато», а «Чжунэ», и при этом не нужно будет озираться в страхе, что тебя услышат и проедутся дубинкой по твоему хребту? Чжинхван молчит. Его пальцы касаются бедра Чжунэ, и внезапно он шепчет: — Я иногда думал об этом… О том, что война закончится, и Корея снова станет свободной и независимой. Ты и я, уедем куда-нибудь далеко, где нас никто не знает, купим себе маленький уютный дом. Чтобы обязательно с садом и верандой. Я всегда мечтал, чтобы в моём доме был сад с яблонями… Он же старше Чжунэ всего на пару лет. Вчерашний школьник, которому пришлось слишком быстро повзрослеть и мечтать лишь изредка, украдкой, чтобы не обнадёживать себя ложными надеждами. — И беседка, — Ку касается губами его лба, и Чжинхван поднимает на него блестящие глаза. — Чтобы я мог сидеть там и курить самокрутки. И можно плюнуть на всё и заниматься тем, что нам нравится. Тем, о чём ты и я всегда мечтали. Я вот в детстве хотел стать певцом. Дед твердил, что у меня хороший голос, и даже пытался научить меня играть на барабанах. — Мне всегда нравилась музыка, — тихо говорит хён и слабо улыбается. — Мы могли бы податься на эстраду и стать местными звёздами. Уверен, что мир не устоял бы перед такими талантливыми красавчиками. Чжунэ смеётся и проводит кончиками пальцев по линии его плеча, наслаждаясь ощущением чужой близости. Радоваться жизни сейчас наверняка кощунственно и плохо, но Ку становится на это абсолютно наплевать. Всё вокруг слишком недолговечно и мимолётно. Мир сужается до тесной темной комнаты, в которой есть только он, Чжинхван и их отчаянные, наивные мечтания. Всё плохое остаётся за её пределами, за наглухо закрытыми дверями. — Мы когда-нибудь будем счастливы? — внезапно сдавленно шепчет Чжинхван и подаётся вперёд, оказываясь близко-близко, и все границы между телами стираются. — Обязательно будем, — дыхание сбивается, и Чжунэ исступлённо касается губами чужих губ. — Можно даже сейчас. Пока у нас есть немного времени. Пока не будет слишком поздно, звучит в его голове приглушённый навязчивый шёпот. Поцелуй неловкий и очень влажный. Чжинхван трогает языком его губы, проходясь руками по бёдрам, и Чжунэ задыхается, жмурясь и вжимаясь в него всем телом. Надо быть осторожным, потому что рана ещё не зажила, мелькает где-то на задворках сознания робкая мысль и тут же исчезает, когда хён касается губами шеи, потираясь твердеющим членом о его стояк. Жарко, и становится тяжело дышать. Чжинхван слегка отстраняется и стаскивает с себя футболку, швыряя её куда-то на грязный пол. Кровать невозможно узкая, настолько, что Чжунэ буквально вжимается спиной в стену, чтобы протянуть руки и провести кончиками пальцев по его обнажённой коже. Кожа Чжинхвана светлая и мягкая, тронутая многочисленными отметинами и шрамами. Тонкие белёсые полосы, круглый розоватый шрам чуть ниже плеча, явно оставленный острым вражеским штыком. Ку подаётся вперёд и обводит его кончиком языка, отчего Чжинхван откидывает голову назад и судорожно шепчет: — Больно… И вопреки своим словам притягивает его ближе. Это должно было быть по-другому. В красивой обстановке, на большой удобной постели, чтобы можно было не опасаться неловко повернуться и вновь затронуть сломанную ногу или заставить рану на его бедре открыться и начать кровоточить. Всё это сумбурно и как-то отчаянно, как будто они двое — изголодавшиеся звери, наконец-то дорвавшиеся до столь необходимой для выживания пищи. Чжунэ не имеет никакого опыта и потому действует, подчиняясь инстинктам. Он слепо проходится губами по солёной тёплой коже, задыхаясь от переполняющего его желания, трогает кончиком языка ямку между острыми ключицами. Пальцы потирают твердеющие соски, и Чжинхван утыкается лицом в его плечо, издавая тихий стон. — Давай руками… хорошо? — его жаркий шёпот обжигает кожу, и Чжунэ ощущает, как пальцы хёна трогают кромку его штанов. Вжикает молния, и Ку рвано выдыхает, когда он касается его члена сквозь ткань белья. — По-другому у нас всё равно сейчас не получится. Чжунэ мало представляет себе, как это, когда «по-другому». С хёном хочется делать всё, что угодно, как он сам захочет, и Ку молча кивает, ощущая, как Чжинхван медленно тянет его брюки вниз, затем цепляет пальцами кромку белья. Воздух в комнате жаркий и спёртый, но Чжунэ почему-то всё равно бросает в дрожь, когда он остаётся частично обнажённым. Ладонь Чжинхвана обхватывает его член у основания и медленно двигается по его стволу. Низ живота заполняется томительным жаром, и Чжунэ судорожно цепляется руками за его обнажённые плечи, ощущая, как реальность мутнеет перед глазами от накатившего наслаждения. Это ощущается совсем не так, когда трогаешь себя сам. Ощущения от пальцев Чжинхвана совсем другие, они острее и сильнее, а осознание того, что это делает именно он, его хён, заставляет Чжунэ задыхаться, бессознательно толкаясь в чужой кулак. Он тянет руки вперёд и осторожно тянет вниз его бельё. На Чжинхване нет штанов, чтобы грубая ткань не задевала рану, и Ку старается действовать медленно и осторожно, чтобы не сделать ему больно. Ему настолько хорошо, что трудно сосредоточиться на чём-либо ещё, но Чжунэ бессознательно тянется вперёд и обхватывает рукой твёрдую плоть. Кожа тонкая и бархатистая, липкая от выступившей смазки, и Ку задерживает дыхание, пытаясь подстроиться под ритм Чжинхвана и принимаясь двигать рукой в такт его движениям. — Чёрт… — тихо стонет хён, и Чжунэ запрокидывает голову назад, ударяясь затылком об стену и чувствуя на своей коже его неровное жаркое дыхание. Его ведёт от ощущения чужой близости, от жарких волн удовольствия, что расходятся по всему телу от движений руки хёна по его пульсирующему члену, от того, как твердеет чужая плоть под подрагивающими пальцами. Так, что практически на пределе, до болезненной ломоты. — Чжунэ! — выстанывает Чжинхван и толкается бёдрами вперёд, вжимаясь лицом в его плечо и с силой прикусывая кожу. Он вздрагивает всем телом, и сквозь пелену в сознании Чжунэ ощущает, как по пальцам разливается тёплая липкая жидкость. Ку сжимает зубы, со свистом вдыхая через рот, и в сознании яркой вспышкой возникает одинокая мысль: как жаль, что не вместе. Хён, тяжело дыша, проводит языком по саднящему следу зубов и внезапно царапает ногтем нежную кожицу головки. Этого достаточно для того, чтобы концентрированное удовольствие разлилось по венам, так что воздух вышибает из лёгких, и Чжунэ хватает губами спёртый воздух, теряясь в непривычных, но таких восхитительных ощущениях. Когда он наконец-то вновь приобретает способность воспринимать реальность, он ощущает, как по коже живота проходится мягкая ткань. Он открывает глаза и видит, что Чжинхван аккуратно стирает с него сперму краем своей футболки. Он берёт его за руку, и Чжунэ, подавшись вперёд, касается губами его губ. — Погоди, руку хочу тебе вытереть, — бормочет он, но отвечает на поцелуй, щекоча прядками волос кожу на щеке. Чжунэ осторожно обнимает его за плечи и, помедлив, спрашивает: — А как это, «по-другому»? — Понятия не имею, — отвечает Чжинхван и смешно фыркает, как будто разозлённая кошка. — Но, судя по тому, что после совместных вечеров то Ханбин, то Чживон ходили слегка прихрамывая, я думаю… Он резко осекается, и его глаза медленно наполняются горечью. Чжунэ касается губами его лба и осторожно переплетает их пальцы, чувствуя, как хён с силой сжимает его руку в ответ. — Мы вдвоём, — тихо бормочет он. — Мы вместе. А остальное потом, остальное позже, хорошо? Звучит сумбурно и невнятно, но Чжинхван понимает. Он кивает в ответ и молча прижимается к нему, обхватывая руками за шею. Чжунэ закрывает глаза и позволяет себе погрязнуть в затопившей его нутро нежности. Сильной, настолько, что все печали и болезненные воспоминания растворяются в жарком плотном воздухе. Потому что хён рядом. Потому что можно его обнять как можно крепче. Потому что надо отпустить, чтобы не сойти с ума окончательно. А выплакать всё, что накопилось, можно позже, когда всё уже окажется позади. Потому что они живы. И поэтому нужно наслаждаться каждой отведённой им секундой.

***

Яблоко на вкус кисловатое и совсем невкусное. Чжунэ кривится и, воровато оглянувшись, бросает недоеденный плод за спину. — Вот же свинтус! — раздаётся сбоку сердитый голос. Ку вздрагивает и поднимает голову, виновато глядя на Чжинхвана. Тот стоит напротив, скрестив руки на груди, и, несмотря на то, что на его лице застыло суровое выражение, тёмные глаза откровенно смеются. — Тебе уже глубоко за тридцать, — с укоризной говорит он и слегка хмурится, так что от уголков глаз расползаются тонкие ниточки морщинок. — А ты по-прежнему ведёшь себя как ребёнок. Почему нельзя пойти в дом и выкинуть огрызок в специально предназначенное для этого мусорное ведро? — Потому что оно всё равно сгниёт, чего ты заморачиваешься? — бормочет Чжунэ в ответ. — Кстати, яблоки в этом году получились какие-то слишком кислые. — Это потому, что ты рвёшь их недозрелыми. — Чжинхван заходит в беседку и садится рядом, слегка толкая его локтем. — Сколько раз тебе говорить, что надо ещё немного подождать? Кстати, сегодня вечером зайдёт Сэйён, она хотела забрать немного, чтобы сделать соус для мяса. — М-м-м, жаркое Сэйён-нуны, — мечтательно выдыхает Чжунэ. Он аккуратно тушит окурок о небольшую глиняную миску и лукаво смотрит на Чжинхвана. — Если бы я не любил тебя, то точно на ней женился. Чжинхван толкает его намного сильнее, и Ку ойкает, примирительно поднимая руки вверх. Он нащупывает в кармане свёрток с самокрутками и достаёт новую, стряхивая с бумаги налипшие тёмные крошки табака. — На следующей неделе из Кванджу приедут Юнхён и Донхёк, — говорит Чжинхван, запрокидывая голову навстречу яркому летнему солнцу. — Юнхён обещал взять с собой Чэён и их дочку. Говорит, похожа на него в детстве как две капли воды. — Когда уже Донхёк нагуляется и женится тоже? — Чжунэ шарит взглядом по столу в поисках спичек и, не обнаружив оных, раздражённо цокает языком. — Вокруг столько хорошеньких девушек, так нет же, никак не может найти единственную и неповторимую! — Отстань от него, он занят работой, ему пока не до устройства семейной жизни. — Чжинхван протягивает руку вперёд, и перед глазами Чжунэ возникает знакомая зажигалка. — Дома сами собой не построятся, ты же помнишь, что он обычно говорит. Сердце невольно ёкает, и он осторожно прикуривает, шумно вдыхая ароматный дым. Хён хранит её все эти годы. Как и поблёкший от времени плакат, висящий в рамке в гостиной, на самом почётном и видном месте. Сэйён говорит, что эта пасквильная картинка выглядит отвратительно, и всякий раз Чжунэ хочет с ней поспорить, но сдерживается. Нуна беременна вторым ребёнком и должна родить в следующем месяце, и Ку не осмеливается волновать женщину в положении. — У меня завтра всего два урока сольфеджио, а потом — можно сразу домой, — говорит Чжинхван и стряхивает с волос налипший лист. — Ты долго будешь пропадать в своём клубе? Ты говорил, что выступление будет через пару недель. Так что, может, выкроишь пару свободных часов? Чжинхван работает учителем музыки, а Чжунэ поёт в джазовом квартете, с большим успехом выступающем в местных барах и танцевальных клубах. Времени и впрямь не так много, но ради Чжинхвана можно изменить любые планы, и он кивает в ответ. Чжинхван улыбается и кладёт голову ему на плечо. — Пойдём в кино? — спрашивает он, и Ку закрывает глаза, вдыхая мягкий запах его волос. — Там сейчас идёт замечательный фильм, мелодрама одного известного француза. По сюжету там… Воздух пахнет яблоками и цветами, которые Чжинхван в огромном количестве сажает в их небольшом саду. В руке тлеет самокрутка, а небо над головой чистое и голубое-голубое, настолько, что у Чжунэ захватывает дух. Он прижимается губами к его мягкой щеке и ощущает его каждой клеткой разморенного полуденным жаром тела. Огромное, концентрированное человеческое счастье. Его будто бьют обухом по голове, и Чжунэ широко распахивает глаза, тяжело дыша. Перед глазами возникают серые обшарпанные стены, старая мебель и взъерошенный затылок Чжинхвана, который спит, уткнувшись лицом в его грудь. Это был всего лишь сон, понимает Ку, и накатившее удушливой волной разочарование накрывает его с головой. Он жмурится, рвано выдыхая, и замирает, когда слышит за дверью громкий скрип и звук чьих-то шагов. Он опускает голову и встречается взглядом с широко распахнутыми глазами Чжинхвана. Тот молча смотрит на него в упор, затем бесшумно подаётся вперёд и внезапно прижимается к его губам в коротком поцелуе. Затем опирается на локти и садится на кровати, тянется к столу и забирает оттуда два пистолета, свой и Чжунэ. Шаги за дверью становятся громче. Чжинхван отдаёт ему оружие, вскидывает руку с пистолетом, а вторую кладёт на руку Ку. Чжунэ опирается на локти и осторожно вытягивает ноги, морщась от спазма в сломанной кости. Пальцы переплетаются с пальцами Чжинхвана, и он поворачивается к двери, чувствуя, как кожу холодит ледяная металлическая рукоятка. Ручка опускается вниз с тихим скрипом, и дверь начинает медленно открываться. Чжунэ делает глубокий вдох и думает, что он готов бороться за всё это до самого конца. За сад с невкусными кислыми яблоками, за постаревшего, но всё такого же любимого и единственного Чжинхвана, за их свободу и мечты, что пока живут в таких реальных и оттого слишком болезненных снах. Сердце пропускает удар и принимается биться чаще. Чжунэ видит знакомое лицо и с облегчением смеётся, ощущая, как вновь может свободно дышать. Эрика загадочно улыбается с плаката красивой нарисованной улыбкой. Ведь, вопреки всем словам, Эрике нравится не всякое дерьмо, а хорошие, счастливые концы.

The End