Так кто победил?

1945 Я спешно перебинтовываю ещё не зажившие раны, стараясь не думать о том, что уже свершилось, но ещё не уложилось в моём воспалённом мозгу. Сознание отказывалось понять: как это, только что было счастье – и уже нету?* И не будет никогда? Из одной войны в другую, сколько угодно войн, лишь бы не думать. Проигрывать в одном сражении, побеждать в другом, продумывать тактики, нестись напролом, биться до последнего. Всё, что угодно. Я привык. Всё, что угодно, только не оставляйте меня наедине с моими мыслями, нет... Я ещё плохо знаю тебя, США. Но надеюсь, что в этой войне ты окажешься достойным противником.. Потому что иначе я убью тебя и погибну сам. 1949 Достойный противник. Более чем достойный. Ты ничего не значишь для меня. Но я в какой-то мере благодарен тебе за то, что ты смотришь на меня, не отрываясь – всё время. Всегда готовый чуть что направить мне в лицо дуло своего пистолета. И ещё за то, что я не имею возможности расслабиться и повернуться к тебе спиной – холодный ствол тут же упрётся в затылок, и торжествующий смех зазвенит в ушах похоронным маршем. И ещё – за полную боевую готовность, в которой я нахожусь теперь всё время. Когда мне есть, чем заняться, ненужные мысли не лезут в голову. Или хотя бы лезут в неё реже. Только в тех случаях, когда мой взгляд, скользя по захламленному письменном столу, останавливается на фотографии в чёрной рамке. На фото он скалится своей торжествующей ухмылкой а-ля «я захватил мир». Но его нет уже несколько лет, и я успел смириться. Я никогда не видел твоих глаз. К чему смотреть в глаза человеку, которого собираешься убить? Да и твои очки вечно ловят отблески света, не давая как следует всмотреться за стёкла. Наверное, так надо. Ты ничего не значишь для меня. Ты – один из тех столь ненавистных мне ублюдков, без которых мир стал бы значительно лучше. И я сам тоже вхожу в их число. С некоторых пор. О, сколько я отдал бы за то, чтобы всадить свинцовую пулю в твоё чёрное сердце... Пепельница на краю стола полна окурков. Впрочем, в последнее время я ей не пользуюсь, стряхивая пепел прямо на старинный ковёр под ногами. Кому он нужен, этот ковёр? Музею? Сомневаюсь. Я затягиваюсь, прикуривая от спички, и мои мысли снова возвращаются к тебе. Как мог ты, молодая страна с неслишком длинной историей, стать настолько значимым и сильным за такое короткое время? Мне понадобились века и века кровавых войн, чтобы доказать своё право на место под солнцем. И пусть ты тоже пережил немало – взять хотя бы войну за независимость – тебе никогда не понять меня. Ты силён – но я опытен. И в этой войне, как и в большинстве остальных, я одержу победу. Но, несмотря на всё это, ты ничего не значишь для меня. Абсолютно ничего. 1970 Многие спрашивают меня, когда этому придёт конец. Мне нечего им ответить. Я безумно устал, но если эта война закончится, мне не выжить. И дело уже даже не в том, что Пруссия теперь – Калининградская область, нет. Дело во мне самом. Ведь теперь я могу думать только о тебе, мой враг, в этом смысл моего существования – пристально следить за каждым твоим движением, так же, как ты следишь за каждым моим. Я не представляю жизни без этого. Однако я прекрасно понимаю., что однажды безумие должно закончиться. Война не можеть длиться вечно, как это ни печально. Мне кажется, это странная форма привязанности. Почти как курение. Вредно, но очень, очень затягивает... В последнее время мне снятся беспокойные сны. Перестрелки, кровь, закопчёные гусеницы танков, грохот автоматных очередей, крики... Но это ещё не самое страшное. Изредка я вижу во сне, как... как ты... как мы... Закусываю нижнюю губу. Чувствую, что на висках выступили бисеринки пота. Становится жарко от одного воспоминания о... о тех редких снах. Относящихся к вещам, о которых тоже лучше слишком много не думать, а то рискуешь лишиться остатков здравого смысла. Образы из снов слишком яркие чтобы, вспомнив о них, тут же забыть. Я провожу по лицу рукой, хмурясь, ищу в карманах пачку. Чуть дрожащими пальцами подношу горящую спичку к сигарете, и делаю первую затяжку, пытаясь табачным дымом прогнать навязчивые картинки. Заранее знаю, что не получится. Слишком велик соблазн. Но ты всё равно ничего не значишь для меня. 1991 Вот и всё. Ты стоишь рядом со своим президентом навытяжку, я стою рядом со своим напротив тебя, стараясь поддерживать невозмутимость. Всё закончилось, надо жить дальше, но как мне жить – без тебя? Ты-то без меня проживёшь прекрасно, ты бесчувственная сволочь, как будто рождённая, чтобы убивать. Разве можно испытывать к такому существу как ты хоть что-то, похожее на любовь? Впрочем, всё то же самое можно сказать и в отношении меня. С некоторых пор. Но просто так от меня никуда не деться. Не зря же меня боятся почти все страны, верно? Я получаю то, что хочу. И ты просто так отсюда не уйдёшь, Альфред Джонс. Встреча наконец закончилась. Я знаю, что у тебя ещё часа три до самолёта, и поэтому ты не слишком торопишься, выходя из кабинета. У меня появляется отличная возможность. Я резко прижимаю тебя к стенке, нежно сую кулак под рёбра и впиваюсь в твои губы, яростно целуя и кусая их до крови. Это – мой последний раз, когда я могу заполучить частичку тебя. Именно заполучить, поскольку сам ты её мне никогда не отдашь. Ты вдруг начинаешь отвечать мне, чем приводишь меня в лёгкое замешательство, но лишь на пару секунд. Теперь мы уже по очереди оставляем друг другу на шее и плечах полукруглые следы укусов и быстро краснеющие пятна на тех местах, где только что были губы. Я тяну тебя за волосы, заставляя запрокинуть голову. По твоему кадыку течёт с подбородка капля крови из прокушенной губы. Твои пальцы скользят по моей спине, заставляя меня напрягаться каждый раз, когда ты касаешься старых шрамов или пулевых ранений. Мне, знаешь ли, чёрт знает сколько раз стреляли в спину. Бесчестно? Да. Эффективно? Очень! Но только не в моём случае. Потому что я – вот сукин сын, правда? – до сих пор, как видите, жив. Ты что-то мне говоришь, а я, задумавшись, не слышу. Что?.. Ещё раз. — Не здесь... не здесь, Иван... Ах, вон он что. Я и забыл. Мы же до сих пор в Кремле... хорошо хоть, рабочий день уже закончился. Я поднимаюсь на ноги и тащу тебя за собой к выходу. Конечно, у нас мало шансов добраться на машине до моей коммуналки до того, как начнётся посадка на рейс. Но, если честно, мне абсолютно наплевать – успеешь ты на свой самолёт или не успеешь.. И почему-то мне кажется, что тебе плевать тоже. Видавшая виды «пятёрка» на удивление быстро заводится. Я примерно представляю себе, где должны быть самые кошмарные пробки, и старательно петляю по Москве, пытаясь их избежать. Всё это время Джонс валяется на заднем сидении, вольготно расположившись на подушках. Молчит. И правильно делает, большинство слов в таких случаях абсолютно неуместны. — Ещё долго? – ну, кроме вот этих двух, пожалуй... — Нет. И вправду, довольно скоро мы подъезжаем к подъезду с обшарпанной дверью. Только бы соседей не было дома... Соседей дома не оказалось. * * * Я испортил три спички, прежде чем мне удалось донести моментально погаснувшее пламя до кончика сигареты. Уже потянулся за четвёртой, но Джонс, ухмыляясь, протянул мне зажигалку: — Смотреть тошно, как ты мучаешься. Неужели денег только на коробкИ эти хватает? — Импортные зажигалки стоят дорого. — Посмотрим, — загадочно пообещал Джонс. На самолёт он, конечно, опоздал. Однако сей прискорбный факт нисколько не печалил ни меня, ни его. — Только один вопрос, Брагинский. — Слушаю? — Как ты делаешь всё с такой непроницаемой рожей? Даже когда меня в живот бил вчера... — Не знаю.. – Я, кажется, немного удивился. – Это уже на рефлексе как-то. — К чёрту рефлексы, — решительно заявил он. – Чтоб я больше такого не видел. Показывай эмоции! Хоть немного! — Заставь меня, – мило улыбаюсь я. Его голубые глаза вмиг оказываются близко-близко. Ты для меня значишь всё. Ничего ещё не закончилось – конец холодной войны стал лишь началом чего-то большего. Одно безумие перетекло в другое... сходить с ума вдвоём намного приятней и интересней. — Кстати, Вань... – Всё так же ухмыляясь, притягивает меня к себе за шарф и, размахнувшись, с силой впечатывает кулак мне в челюсть. Я от неожиданности прикусываю язык и чувствую во рту солёный привкус крови. Больно. Больно, чёрт подери! Какого хрена?! — Я тебе шею сверну!! Ублюдок! — Да, Брагинский, я тоже тебя люблю. Ну можешь же когда захочешь!.. – Он отступает на полшага назад, любуясь гримасой ненависти на моём лице. Ладно, порадовался и хватит. Теперь моя очередь. Посмотрим, кто что кому первый сломает! * * * После получаса мордобоя и выкручивания конечностей мы наконец обессиленно падаем на кровать. Джонс сплёвывает выбитый зуб, я осторожно ощупываю уже в который раз сломанный нос (в последний раз мне ломал его Гилберт, в очередной битве за право быть сверху). — Так кто победил? – хрипло спрашивает он, харкая кровью на белую простынь. — Кто кому первый вставит, тот и победил, — скалюсь я. – Что? Нужно время отдышаться? – а это уже более ехидно и вкрадчиво. — Даже не мечтай! — Отлично... Вот это и есть в моём представлении счастье. Когда каждую секунду ты живёшь, а не существуешь. И когда ты живёшь эти секунды вместе со мной. Холодная война запомнится мне надолго как война, давшая толчок к нашим с тобой... отношениям. Я не знаю, как назвать это лучше. Мне кажется, любовь – это когда юноши водят девушек в кафе, в кино, потом женятся и заводят детей... То, что у нас с тобой – это не любовь. Это намного, намного сильнее. Сильнее, чем страсть или похоть. * * * Моя рука с забинтованными пальцами собственнически приобнимает тебя за талию. Ты позволяешь мне это, но только пока твои руки заняты – ты пытаешься одновременно купить билет на самолёт и доесть свой фастфуд, в спешке купленный в забегаловке неподалёку от аэропорта. — Иван, давай деньги. — Опять? У тебя своих нет? — Эта тётка тоже не берёт американские доллары! Я, вздыхая, лезу свободной рукой в карман пальто. Нащупываю пальцами пару монеток, спичечный коробок... ага, вот и кошелёк. — Грабитель, последние деньги!.. Ты мне ещё с процентами возвращать будешь... — Не ворчи, Брагинский! Тебе совсем не идёт. Давай сюда свои жалкие копейки. — Вот сейчас как передумаю... – угрожающе начинаю я. — Если не дашь сам – отберу, но тогда сломанными пальцами ты не отделаешься. Мне нужно быть в Калифорнии сегодня вечером. — Наглость — второе счастье, — скептически хмыкаю я и плачу за его билет. — Рейс через полчаса. Что ж, жду тебя в гости, — ухмыляется он. — У меня сейчас.. хм.. экономический кризис. – Я показываю ему вывернутый наизнанку кошелёк. – Так что, подождёшь ещё недельки три... — Три недели не видеть твоей пафосной рожи? Ха, я и не мечтал о таком счастье! – И тут же, тщательно скрывая за беспечной интонацией беспокойство: — Но ты ведь скоро приедешь, да? — Исключительно ради того, чтобы всё-таки сломать тебе хребет. — Взаимно, Брагинский. Кстати, дай-ка руку посмотреть. Благосклонно показываю ему забинтованный средний палец. — Жить будешь, — выносит вердикт он. — Иди уже на свой самолёт, посадка начинается. Он уходит, на прощание махнув мне рукой. Я некоторое время смотрю ему вслед, пока не теряю его светлую макушку в толпе. Уже заводя машину, чувствую, как вибрирует в кармане телефон. Смс от него. «Так всё-таки, Брагинский... Кто победил?» *Ванюша имеет в виду “смерть” Пруссии как государства, произошедшую как раз-таки в 1945 г.