Жертвуя собой

"Я точно знаю, что никогда не буду счастливой, но я могу быть весёлой". Мэрилин Монро ______________________________________________________ — Ты беременна? — Я сексом не занимаюсь. На обед им подали рыбу. Доля подскочила из-за стола и бросилась в ванную. В просторной комнате со стенами, выложенными плиткой, она согнулась над золотой раковиной. Из гостиной послышался голос мамы: — Ну тогда звоните в Ватикан. У нас тут второе непорочное! Они с отцом рассмеялись, словно это был не смех, а лязганье вилок о тарелку. Доля распрямилась и посмотрела на себя в зеркало. «Наверное, аллергия на что-то» — подумала она, вглядываясь в покрасневшие белки глаз, над которыми свисали распухнувшие от туши ресницы. Она теперь мало красилась, и то, если родители просили. «Не жалеть себя, не жалеть других, не радоваться и не огорчаться. И никогда не сопротивляться» — повторяла она заученный до дыр текст собственной библии, состоящей из одной только этой строчки. Пока домработница Маша уносила тарелки с тем, что осталось от осетра, папа Доли опрокидывал в себя очередную рюмку коньяка, а мама листала журнал с недвижимостью. Она всегда его листала. Доля вспомнила, как в детстве они сидели с мамой на диване, и вместо сказок Доля слушала о том, что будет, если они поселяться в-о-о-о-т в этом домике, или в том с большими окнами. Так мать постепенно привила Доле любовь к деньгами. Сказка — это не принцессы, драконы, колобки и репки. Сказка — это коттедж за три миллиона долларов. — Может к врачу? — озабоченно спросила Маша, зашедшая в комнату Доли. Маша была чуть полноватой смуглой женщиной с двойными мешками под глазами и глубокой носогубной складкой. Зализанные на затылок волосы крепились леопардовым крабиком, а на шее висел кулон-ключик. — Нет. Это просто запах рыбы. Доля складывала теплую одежду в свою спортивную сумку. Раньше в ее просторной комнате было много книг, много дисков с любимыми кинофильмами. Доля обожала кино. Была одежда, на которую почему-то всегда были деньги. По углам небрежно валялись сережки и кольца. Теперь на нее смотрели пустые полки, которые Маша с особым остервенением оттирала от толстого слоя пыли чуть ли не каждый день. Маша вопросительно посмотрела на Долю и ее одежду. — Нет-нет, я никуда не уезжаю. В приюте проблемы с отоплением, — пожала плечами Доля и вернулась к упаковке дизайнерских свитеров. Ее последних дизайнерских свитеров. Маша кивнула и вышла из комнаты. Вслед за ней с тяжелой спортивной сумкой выскочила и Доля. Посмотрев на себя в зеркало, она подметила, как уродливо выглядят на ней короткие волосы. «Не жалеть себя, не жалеть себя, не жалеть себя» — словно натирала мозоль, повторяла Доля. — Домой к десяти. Ты теперь живешь с нами и следуешь нашим правилам, — не отрываясь от телевизора, сказал папа Доле. Он расстегнул на себе рубашку и устроился на диване с бахрамой. Мама Доли и ее стопка журналов тут же примостились рядом. — Да, — ответила Доля и тихонечко прикрыла дверь за собой. Доля ехала в метро и смотрела на свое отражение. Вдруг, откуда не возьмись, старый голос: «Доля, вот ты любишь жизнь?». Она тут же вспомнила день, когда впервые не почувствовала вкус еды. А ведь она любила есть. От полежаевской еще минут десять пешком. Она шла по бордюру и тихонько про себя повторяла: — Здравствуй, Вова, у меня неплохая жись, но если ты не женился, то не женись, — это казалось ей остроумным. Хотя она запрещала себе радоваться хоть чему-то. Позволять себе давать хоть какую-то оценку. Она училась смотреть на предмет и видеть только предмет. Таким, каким видит его ветер. Без точек зрения, искажённого взгляда и всей этой субъективности. Доля и к себе относилась, как к предмету. Около калитки недалеко от уныло-серых гаражей ее встретил Дима. У него в руках была темно красная роза. Она была длинной — ростом с Долю. Дима виновато стоял у забора, прислонившись к нему спиной. Высокий двадцатипятилетний Дима с веснушками и зелеными глазами. Доле повезло с ним, но она об этом не знала. — Ну прости меня, — он протянул ей розу. Доля не взяла и даже не вынула рук из карманов. — Прости, я дурак. Доля посмотрела на гаражи. Она достала из кармана связку ключей и молча двинулась к калитке. Старый замок скрипнул, и Дима пошел за ней. Она пыталась простить его тут же, но в ней словно этот самый замок скрипело упрямое смирение. — Ну пойми меня тоже. Доля, ты слышишь? Она шла впереди и слышала разве что лай собак, который Диме было не перекричать. Доля развернулась к нему лицом, и он, словно испугавшись, спрятал руку в карман пальто. — Я предупреждала, — грустно сказала она. — Да. — А ты все равно, — с улыбкой Доля пожала плечами. Она хотела развернуться, но Дима резко дернул ее за плечо и наклонился к лицу Доли. — Доля, ну не будь дурой. Ну я ж мужик. Нормальный двадцатипятилетний мужик. Ну не могу я не хотеть заниматься сексом. Ну все занимаются, — он потряс ее за плечи, — ну это нормально, Доля. Ну это все делают. — А я — нет. — Ну почему? — усмехнулся Дима — Я такой страшный? — Ага. И все вокруг тоже страшные. И женщины, и мужчины. У всех кривые уши, толстые лодыжки, волосатые животы. Ну не могу я, Дим. Все — страшные. — Ты — нет. Доля засмеялась и махнула на него рукой. — А я страшнее всех, — улыбнулась она и все же отвернулась от него. — Доль, ну хочешь я живот побрею? — рассмеялся Дима. Все было смешно и глупо. Дима позвал Долю к себе в новую квартиру на ВДНХ. Он показывал ей свой любимый фильм, кормил своей любимой пиццей и цитировал любимые цитаты из любимых книг. Но быть эгоистом ему было мало. Он залез Доле под майку и даже попытался опрокинуть ее на кровать. Она не хотела сопротивляться и от усилий заплакала. Дима увидел это, испугался. Испугался настолько, что ушел в другую комнату. Дал ей сбежать из квартиры незамеченной, а сам впервые за год выпил бутылку темного нефильтрованного. Доля не занималась сексом. Она его не понимала. Поцелуи любила когда-то давно, а вот секс — никогда. — Ее зовут Грошь, — шепнула Диме Доля. Они сидели на корточках перед клеткой, где на досках мирно спала гладкошёрстная псина с улыбчивым лицом и черным ухом. Любимица Доли. Иногда Доля украдкой приносила ей на одно лакомство больше, чем остальным. А после прижимала Грошь поближе к телу, чтобы собаке передалось тепло. Чтобы она не замерзла. Доля раскрыла сумку и достала оттуда блестящий свитер крупной вязки. — Это же я подарил, — смутился Дима. — Считай, что подарил не мне, а Грошь. Доля открыла клетку и, постаравшись не разбудить, накрыла Грошь свитером. Собака довольно хмыкнула и отвернула голову к стене. Доля провела по ребру ее уха и едва сдержала улыбку. «Не радоваться». Радость рождала привязанность, а привязать было ничего нельзя. Доля знала, что ничто в этом мире ей не принадлежит. — Доля, я люблю тебя, ты помнишь? Он уткнулся носом в ее плечо. Его дыхание обдало кожу шее теплом, и Доля задумалась о том, что скоро в приюте включат отопление. — Ну голубки! Развели мне тут — Люда Игнатьевна с двумя ведрами прошла мимо молодых, — я таскаю, таскаю, а они сидят. Пойдемте, накормлю вас, потом за работу. — Здравствуйте, тетя Люда, — Доля закрыла клетку Грошь и поднялась с корточек. Дима, нехотя поднялся вслед за ней. Его раздражало, что она не отвечала на его признания. Никогда не отвечала. Ни-ко-гда. Они познакомились, когда оба учились в киношколе. Она — на сценариста. Он — на продюсера. Вот только продюсера из него не вышло — слишком добрый. Не умел хитрить, фальшиво улыбаться, отмывать деньги. Поэтому, когда Доля ушла из кино, Дима преданно, словно Грошь, ушел следом за ней. — Вот, смотри, ты у нас лучше в этом деле, — Люда положила перед ней большую синюю записную книжку, обтянутую фальшивой кожей. В микроволновке журчали булочки, купленные Людой около станции. Паром над столом вился горячий чай. Дима в этой хибарке всегда сидел, будто не на своем месте. Он все не мог никак поверить, что его Доля. Доля! Или Долина, как ее звали коллеги! Что его Долина здесь. Среди псины, пыли, жидкой грязи и лишая. Он сначала влюбился в Долину — талантливого молодого сценариста, а потом узнал, что полюбил Долю — простую мрачную асексуалку, любительницу собак. Он любил ее любой. — Что-то странное, — нахмурилась Доля, глядя во влажные синие записи. — Что там? — хмыкнула Люда и поставила перед ними двумя горячие пироги. — Констрактс не перевели нам деньги в этом месяце? Уже двадцать четвертое число, давно пора. — Может бухгалтера сменили, — Дима схватил пирожок с тарелки и тут же откусил приличный кусок. — А если что нет так? — Доля испуганно посмотрела на Люду, — сто тридцать в месяц. Да мы на этом… стоим… живем. Отопление, еда. Что делать? — Чего запаниковала? — Люда собрала руки на груди, — ну-ка соберись. Сегодня не переведут — позвони. Нечего нюни распускать. Доедайте, Дима на выход и пойдем кормить хвостиков. — А чего это я на выход? — чавкая, возмутился Дима. — Да ты ж мясо голыми руками не возьмешь. Ты ж брезгуешь. Ты ж не мужик, — брякнула Люда и раскрыв шаткую входную дверь вышла на улицу. — Она шутит, — утешила его Доля и погладила по густой шевелюре, — на самом деле, ты ей нравишься. Дима встал из-за стола и обнял ее за шею. Шепнул на ухо что-то о любви и, оставив розу на столе, вышел из хижины, заботливо прикрыв за собой дверь. Доля смотрела на розу и видела в ней бесполезную смерть. Тело умершего цветка нельзя было скормить собакам. О нем никто не скорбел, никто не хоронил его. Это было просто ненужное мертвое бордовое тело ростом с Долю. *** — Алексей Викторович! — Войдите! — сказал он. У него был бархатистый, но жесткий голос. Он с детства кашлял. Началось это после каких-то проблем с легкими в шесть лет. Немногим ранее мать оставила его в кроватке под открытым настежь окном. Она не была плохой матерью. Не хуже других матерей. Просто ветреной. — Алексей Викторович, тут ряд дел… нужно прямо сейчас решить… Таня маленькими шажками пересекла длинный кабинет с видом на Москву. Тридцатипятилетней Алексей должен был радоваться. Хотел радоваться. Он смотрел на Москву за панорамными окнами. Теперь она была ростом с него. Высотки отливали закатным оранжевым бликом, словно леденцы-петушки. Его любимые леденцы-петушки. — Таня, ну ты посмотри на это. Это все принадлежало Гене. Не мне, — грустно сказал Алексей и отвернулся от Москвы. Он не мог унять подрагивающих пальцев. Он был заместителем и только вчера стал генеральным директором. Его начальник скончался, и освободившееся место занял Алексей. Теперь он возглавлял то, что было стыдно назвать архитектурном бюро. Это было не бюро — нет. Это был настоящий архитектурный магнат, дворец. — Алексей Викторович, из-за вынесенных вами решениях о смене состава сотрудников в штате мы столкнулись с определёнными финансовыми трудностями. Геннадий Павлович мог позволить себе заниматься обширной благотворительной деятельностью, но при вашей склонности к… реформам… у нас могут возникнуть затруднения. Меня попросили передать вам вот этот список. — Таня, я люблю тебя за то, что Гена выучил тебя слову: реформы, — усмехнулся Алексей и пальцами постучал по тяжелой столешнице тяжелого стола, принадлежавшего не ему. Секретарша протянула документ с длинным списком наименований каких-то компаний. Вот только они все, как одна, звучали странно. — Что это? — Благотворительные фонды, которые поддерживал Геннадий Павлович. Тут есть пару частных организаций. Мы должны от чего-то отказаться. Сейчас непринципиально важно отчего. Просто нужно вычеркнуть штук пять наименований и распределить освободившийся бюджет на нужды компании. Алексей смутился. Он смотрел на список. Теперь ему стало понятно, о чем говорили эти названия: «Дети двадцать первого века», «Помоги ветерану», «Спаси того, у кого нет дома». Он решительно взял ручку, но завис над бумагой в нескольких миллиметрах. — И как я должен выбрать? Я не знаю. Я… То есть. Гена не рассказывал мне об этом. — Это была его личная инициатива. Выберите наугад. Финансирование у всех примерно одинаковое так что… Алексей не хотел портить свой первый рабочий день в новой должности. Он знал, что дома Ася утешит его вином. Она поставит его любимую пластинку Чарли Паркера. Они сначала поедят суши, а затем станцуют в центре гостиной перед электрическим камином. Ася будет без ума от него. Она всегда была. Он небрежно махнул ручкой вдоль пары строчек и, не глядя, отдал бумаги Тане. — Только позвони им, — хмыкнул Алексей, — чтобы они узнали от нас, а не от банков. Таня кивнула и молча вышла из кабинета, оставив Алексея наедине с Москвой. Он поглаживал полосатый галстук, подаренный Асей, кусал губу и думал о том, что зимой они полетят на Мальдивы. Ему недавно исполнилось тридцать пять лет, и у него было все.