Amandelbloesem

Прохладные волны миролюбиво лижут остывающий песок, переливаясь в свете заката всеми оттенками красного. Изумительная картина — за все несколько месяцев своих вынужденных каникул в Италии Джолин так и не смогла к ней привыкнуть. Казалось бы, совсем недавно отец за ужином в своей излюбленной манере просто поставил её перед фактом: «Ты едешь завтра со мной в лабораторию, собирай вещи, с матерью и университетом я уже договорился». Джолин закатывает глаза и запивает уже давно привычное раздражение соком. Ещё пару мгновений назад она просто смахнула всё с полок в необъятный чемодан, прилетела в солнечный Неаполь и стала брать уроки итальянского у дальнего родственника, по совместительству дона мафии, а теперь с тоской смотрит на пузырящуюся пену и совсем не хочет уезжать завтра утром. Но должна: резкий крик чайки отцовским предупреждением заставляет Джолин вздрогнуть, и она сразу же ударяет себя в грудь, гоня прочь накатывающий приступ кашля. На одиноком пляже в этот святой для любителей красивых пейзажей час практически никого нет: закутанный Неаполь еще спит мартовским сном, ожидая скорого прихода тепла. Джолин смотрит на наручные часы — время еще не совсем позднее, — и ловит себя на подлой мысли, что, наверное, даже будет лучше, если Джорно справедливо проигнорирует её спешно написанное письмо и не придёт, сославшись на терзающую его уже которую неделю простуду. До встречи остаётся около получаса; Джолин поплотнее закутывается в пальто и смотрит на тонущее солнце. Ровно в шесть на песке обретают форму новые следы — Джованна никогда не появляется вовремя; столкновение с ним нос к носу ровно за десять минут до встречи уже своеобразная традиция, и даже его станд не так пугает, как эта его странность. В его походке явно читается напряжённость — не каждый день подбрасывают записку с тремя краткими фразами, написанными размашистым почерком: «Старый пляж. Сегодня. В шесть десять». В выражении лица Джорно определённо просвечивает настороженное непонимание, но Джолин не даёт ему ничего сделать и перехватывает контроль: с силой прижимает палец к губам, призывая молчать, — и, собравшись с мыслями, заканчивает последнее незавершённое в Италии дело. Её пальцы не слушаются, скользят по пуговицам и словно бы объявляют бойкот, но пути назад уже нет, и Джолин чисто из упрямства расстегивает одеревеневшими руками чёртово пальто. Тёплая ткань тихо соскальзывает остывать на влажный песок, ветер солью царапает горящую кожу, оставляя после себя след мурашек. Джолин сглатывает и, с силой вдавив пальцы в ребра, на вдохе начинает распутывать грудную клетку. Бледная кожа под ладонями превращается в ленты цвета слоновой кости, окрашенные с другой стороны в красный; кости и мясо под шёлковым занавесом топа открывают то, что было так страшно и желанно увидеть. Джорно откашливается, прижимает ко рту кремовый платок и неверящим взглядом прожигает распустившиеся у неё в груди цветы. Белоснежные бутоны фиалок уже обвили смертоносным венком лёгкие, оплели стеблями позвоночник, превращая Джолин в ходячий натюрморт. В уме проносятся сухие факты: похоже, всё началось давно, такой пышный цвет за пару дней не появляется. Словно бы в подтверждение, Джорно чувствует рождающийся внутри приступ кашля. Джолин не произносит ни слова, лишь продолжает стоять и смотреть. В его глазах она находит свое отражение и что-то еще, что прячется за бликом на радужке и заставляет сердце переворачиваться в груди — внутри самые настоящие американские горки, вот только вопли тщательно смакуемого страха застревают где-то в горле. Джолин сглатывает горькую слюну, собирается выбросить белый флаг и удариться в позорное бегство. Она ожидает почувствовать ужас в его глазах, услышать холодный отказ и увидеть удаляющуюся спину. Следы бы смыл морской прибой, как исчезла бы и она сама на следующий день, под руководством уже знающего отца и безразличной сталью скальпеля. Джорно молчит, Джорно грустно улыбается и смотрит на тонкий платок, на складках которого расцветает алое пятно. Тело пронзает дрожь — неужели его болезнь настолько тяжела; тягучие мысли незаметно для нее самой превращаются в запульсировавшую точку чуть выше солнечного сплетения. Его пальцы горячи, осторожное касание рассыпается тут же трепетом крыльев об обнаженные легкие. Падавшие из распущенной нитью груди лепестки фиалок взвиваются в воздух нежными мнемозинами. Дышать становится еще легче; кашель окончательно перестаёт раздирать её на части, но спасение временно — исчезнувшая тяжесть вновь придавливает её смятым в его ладони окровавленным платком. Джорно молчит и поднимает растекшийся медузой по стылому песку цветок. Аккуратно расправляет лепестки, словно любуясь, и спрашивает: — Ты знаешь, что это значит? Конечно, хочет ответить она, но не может — внезапный, согнувший его пополам приступ словно возрождает к жизни жёсткие стебли, пронизывающие тело насквозь ножами. Руки больше не держат занавесы рёбер и инстинктивно тянутся к топорщащемуся из-за телефона карману брюк, чтобы набрать три заветные цифры и поймать ускользающие минуты: согласно отцовским учебникам по патологии Джорно уже должен давно привыкнуть к зеленым стенам, медсёстрам и дерьмовому кофе на завтрак — но он пытается погасить нарастающую панику улыбкой. И только подливает масла в огонь; Джолин ощущает себя ходячим парадоксом и застывает айсбергом, когда он просто смотрит на неё и вертит в пальцах испорченный платок. До катастрофы масштаба «Титаника» остаются считанные мгновения. Она зажмуривает глаза и пытается подобрать какие-то нужные слова, бьющиеся в горле. На ум приходит лишь какая-то чушь типа «прости, но моему сердцу плевать на то, что ты мой родственник в хрен знает каком поколении» и «завтра и до скончания веков моей ноги точно не будет в Италии, обещаю», но лихорадочное составление паззла из обрывков слов внезапно обрывается, когда в её руку вкладывается что-то мягкое, а на коже вспыхивает тёплое клеймо. Джолин открывает глаза: Джорно крепко держит у своих губ её ладонь. Она падает в его взгляд, такой грустный и тёплый, словно крепкие объятия, которые коконом смыкаются вокруг неё. Сейчас, именно сейчас самое время сказать что-то нужное и единственно правильное, но с губ слова предательски отказываются срываться, и в колючую шерсть его пальто льются тихие всхлипы. Невыносимая легкость убийственнее всей прошедшей боли. Оранжереи в их лёгких постепенно исчезают и перестают рвать на части плоть; грудные клетки словно пробивают насквозь и запечатывают вакуумом: его ответом платок в её скользких от пота ладонях расползается на части пастельным цветком миндаля — как тает и она в его руках. — Мне всё равно придётся уехать, — выдыхает Джолин, пробуя на вкус обретённую свободу. — Я знаю, — Джорно утыкается ей куда-то в макушку и сжимает кольцо рук еще сильнее. — Я знаю. На Неаполь медленно опускается ночь.