soaring

      Колокольчик срывается со своей верёвки на закате — Эскель в это время сидит на парапете, уложив меч себе на колени, с бутылкой «чайки» в одной руке и точильным камнем в другой, лениво потирая лезвие, а Лето обливается из бадьи ледяной водой — весь такой голый, огромный и покрытый шрамами как луна кратерами; Эскелю могло бы в какой-то момент даже показаться, что это представление специально для него — что это новая стратегия, может быть — намёк — но Лето так сопит и косится, то и дело поворачиваясь к нему задницей и присаживаясь, чтобы что-нибудь поднять, что даже смешно — понятно, что бугай не знает его лично — никого кроме Геральта вообще не знает — и что в какой-то мере он беспокоится о своём временном соседе, потому что — ну — вдруг Эскелю придёт в голову опиться галлюциногенами и кинуться на камни с самой высокой башни; или пойти ловить рыбу где-нибудь около гнезда утопцев — руками и без лодки; ну или что-нибудь поинтереснее — они же ведьмаки, в конце концов; они столько способов помереть видели, что на тысячу жизней хватит, если будет желание; и, если Лето сейчас экстраполирует на него свои знания о Геральте, то можно понять, чего он так вертится рядом каждый раз, когда Эскель берётся за бутылку — что, правда, нужно признать, происходит в последние дни слишком часто. Но у меня же есть право скорбеть, правда? — спрашивает он у своего отражения в лошадиной поилке, когда ему становится плохо одной из ночей; у меня же есть право на разбитое сердце и пустоту внутри? — и Лето только бубнит, что да, да, есть, ты только это в тепле делай, и закидывает его себе на плечо как пару хворостинок; стыдно — и тогда, и сейчас — но Эскель всё равно благодарен; и Эскелю не хочется, чтобы Лето мёрз, принимая ледяные ванны на улице на закате, когда температура падает стремительнее комет в безоблачном небе над их головами — поэтому он говорит ему идти внутрь; говорит, у очага оно всё поприятнее; говорит, сегодня меня не придётся вытаскивать из конских поилок — а Лето только пыхтит и вытирается гигантским куском грубой ткани, которую Весемир заготавливал для набивки новых матрасов; и вроде как прислушивается к чему-то; и говорит — слушай, у тебя коза убежала.       Колокольчик скачет быстро, но ведьмак шагает быстрее — трезвый ведьмак, по крайней мере; но Эскель всё равно решает не трогать уже наверняка задремавшего в стойле Василька и пойти по следу пешком; Лето ворчит ему вслед, что не пойдёт его искать, если он потеряет сознание и упадёт в сугроб или в одну из не сработавших ловушек Роша– рычит, чтобы он оставил хотя бы бутылку, что ли — но Эскель только машет ему рукой и криво улыбается — вроде как не слышит — и припускает быстрым прогулочным шагом вслед за вереницей неглубоких отпечатков копытцев. Странно, конечно, рационализировать себе это тем, что он уже потерял Весемира — а значит, ни за что на свете не может потерять Колокольчика — вроде как козёл и наставник — отец — это разные вещи — но с того момента, как Геральт впервые привёз в крепость маленькую девочку — с того момента, как Эскель, подталкиваемый всеми своими инстинктами, подошёл к ней поздороваться и успокоить — с того момента, как она впервые взялась за меч — «странно» стало главным описанием жизни для каждого из них; Предназначение Геральта засосало всех подряд без спроса и возможности выбраться самостоятельно, и просто отплёвывает их уже отработанными, как тыквенные семечки — и ему совершенно всё равно, козёл то или человек; и если хочешь выжить, наверное, говаривал когда-то какой-нибудь чародей, раздумывая над гениальной идеей накачивать детей отварами ядовитых трав, адаптируйся. Тем более, ему эта прогулка даже немного нравится — напоминает времена, когда при малейшей провинности их засветло поднимали и выволакивали на Мучильню — и роса вот точно так же цеплялась за сапоги — только была полнее, свежее за ночь; и рубашка вот точно так же натирала вспотевшее несмотря на холод тело; и даже тошнило после нескольких кругов примерно так же; Эскель отпивает из бутылки, будто это вода, чтобы смочить пересохшее горло — козёл, похоже, ведёт Эскеля к тому месту, где они ловили вилохвоста, и Эскель только усмехается про себя — в этом забытом богами месте даже козлы становятся то ли мазохистами, то ли самоубийцами; даже у козлов после пережитого что-то ломается внутри, и никакая человеческая водка или ведьмачий галлюциноген этого не починят. Но, возможно, Колокольчик всё-таки лучше него — потому что Колокольчик не останавливается на месте своего истязания, не падает на колени и хватается за голову руками — не начинается реветь, как ребёнок, и колотить кулаком землю, пока не накрывает забытье; Колокольчик просто смотрит на Эскеля с пригорка, передёргивает ушками и карабкается дальше — к аптекарскому огородику, который Геральт нашёл незадолго до… до своего отъезда — так хвастался ещё, как совершенно случайно наткнулся, так рассказывал про выскочившего из портала чёрта; Эскель всё собирался наведаться и посмотреть, что это за чудо-место такое, но так и не нашёл для этого подходящего завтра — а так хоть в поисках Колокольчика посмотрит; может, даже, нарвёт каких трав, чтобы не появляться перед уже насупившимся, наверняка, на лавке напротив входа Лето с пустыми руками.       В какой-то момент трава под его ногами начинает серебриться в лунном свете и хрустеть, и у Эскеля, честно, на мгновение сердце падает куда-то в живот; Колокольчик всегда был очень чувствительным козлом — Ламберт очень любит смеяться на эту тему, когда Эскель берётся за серьёзные объяснения после каждой глупой шутки про нежное мясо и тёплый мех — но это важно, особенно в таких ситуациях, как сейчас — он так много времени провёл рядом с эманирующими магией артефактами, мощными алхимическими смесями — так часто с самого раннего детства резвился на напитанных Местами Силы полянках и ел травы, которые даже Весемир бы побоялся добавить в свои любимые эликсиры — что чувствует магию лучше, чем, Эскель уверен, некоторые Знающие; во время битвы в крепости он так и норовил на полной скорости влететь в открытый портал Охоты — и если хотя бы одна из гончих затерялась в горах во время штурма, как это случилось у Геральта в Новиграде, естественно Колокольчик решил сходить поздороваться; естественно; и Эскель изо всех сил стискивает зубы и хватается за холодную рукоять меча, машинально приседая и ожидая в любой момент услышать яростное загробное рычание и наполненное агонией и беспомощностью тоненькое блеяние — но слышно только завывающий в горных вершинах ветер и шелест заледеневшей листвы; слышно хруст под каждым его осторожным шагом, скрип его брони и сбившееся почти до всхлипов дыхание; слышно чей-то тихий воркующий голос и непонятный язык; слышно козлиное сопение и тихий смешок. Эскель, наверное, плачет: работали бы слёзные железы — однозначно стоял бы сейчас, наполовину вытащив меч, с мокрым лицом и опухшими глазами — но так его выдают разве что дрожащие губы и ком в горле, и ничего из этого эльф не замечает — сидит себе на земле в окружении цветов и полупрозрачного морозного тумана лицом к поддерживающим луну как на кончиках пальцев горам, и чешет Колокольчика за ушком, уткнувшись носом в белую шерсть. В нескольких шагах от него лежит насквозь промёрзшая туша медведя, а под рукой — посох со стеклянным шаром и этот дурацкий шлем с — что это вообще такое, шмыгает носом Эскель — крест, что ли? — или мишень? — и эльф, наконец, замечает его — но обращается всё равно к Колокольчику; говорит, твой хозяин? — говорит, вот ты в кого такой сообразительный; и Колокольчик только качает пару раз головой, цокая рогом о доспех на его груди, и легонько лижет бледную впалую щёку.       У него сильный акцент и характерно заплетается язык — и глаза тоже характерно масляные, хотя не потеряли, похоже, ни капли своей холодности и цепкости — и эти глаза настолько не впечатлены неторопливой попыткой Эскеля вытащить меч целиком и ринуться вперёд, что как будто вежливо просят вообще этого не делать и не выставлять себя на посмешище; для большей убедительности его взгляд как-то лениво задерживается на поблёскивающем в зарослях цветов посохе, а потом так же лениво и как будто случайно промазав по Эскелю возвращается к нависшей над ними луне; Эскелю даже немного кажется, что эти глаза блестят – как-то по-особому – но ему не то чтобы было очень интересно — и не то, чтобы что-то похожее на сочувствие внутри него только что шевельнулось и замерло — эльф, в конце концов, его враг — но меч он всё же отпускает обратно в ножны, и с места сходит более-менее мирно; не спеша; нарочито спокойно; и эльф снова смотрит на него поверх головы Колокольчика и усмехается — успокойся; я не беру в заложники чужих коз. Он тоже будто бы шмыгает носом, Эскель думает; у него тоже немного дрожат губы, когда он подносит к ним свою флягу — чистое серебро и растительная вязь по нижнему краю; пахнет от содержимого как от очисточной браги Ламберта, которую кто-то сверху присыпал гвоздикой и душистыми травами, но когда эльф ловит его взгляд и небрежным жестом предлагает отпить, едва не обливая безмятежного жующего высокую травинку Колокольчика, Эскель не отказывается; и даже не морщится слишком сильно и не сплёвывает, хотя на вкус ещё хуже, чем он думал; эльф, кажется, под впечатлением. Эльф говорит — как его зовут? — и Эскель отвечает — Колокольчик; и эльф говорит — болит в груди? — и Эскель отвечает — невыносимо; хотя это не то, что эльф имел в виду; но тот только кивает и снова смотрит вперёд — и на кончиках его густых и пышных ресниц, как на кончиках меха его воротника, собирается иней; Эскель достаёт свою «чайку» и из приличия предлагает её тем же небрежным жестом, но эльф смеряет бутылку и его самого непонятным взглядом и опять усмехается, красноречиво отпивая из своей; Эскель не отстаёт, и какие-то секунды они оба кряхтят и хмурятся, глядя на разделяющего их козлёнка, пока Эскель, наконец, не чувствует снова свой язык. Он даже не спрашивает — у них получилось — он говорит; и эльф ещё немножечко кряхтит и ещё немножечко пьёт — и снова кряхтит, задерживая дыхание на вдохе и прижимая подбородок к металлической груди; и кивает, едва заметно, прежде чем задрать голову к самому небу и выдохнуть с болезненным спазмом. Эскелю правда не должно быть его жаль — Эскель правда сам с красноречивым молчанием жал в предутренней тишине Геральту руку и в объятии шептал Цири на ухо то, что она и сама собиралась сделать — Эскель правда сам бы с радостью поехал с ними, если бы был нужен — и сам бы нанёс последний удар, если бы это было его Предназначение — но у него почему-то ещё сильнее щемит то, что уже, по идее, давно должно лопнуть, когда эльф, кажется, совсем сдаётся и опускает голову на сложенные на коленях руки; и плечи его, едва заметно под всей этой бронёй и мехом, начинают ходить ходуном. У него, наверное, от эликсира уже делирий, но ему интересно, осталось ли эльфу — Карантиру — что-то от его павших товарищей, кроме воспоминаний; у Цири вот остался медальон Весемира — и никто, конечно, даже не оспорил её право забрать его — никто не попытался даже — он же её дядюшкой был, в конце концов — а у Эскеля только роса на сапогах, скрежет точильного камня о лезвие да высохший в вёдрах раствор для укрепления стен; даже остатки зелий и ингредиентов забрали с собой Ламберт и Кейра; оставили Эскелю только тишину в каждой комнате старого замка, бесконечно огромного для одного — пустоту в каждом углу и очаг, который не греет, сколько бы брёвен он туда ни кидал. Ему, наверное, должно хотеться, чтобы и у Карантира было так же — чтобы погибший в Велене Всадник стал плесенью попса на крошащемся кафеле пещеры; чтобы от громадного ублюдка с булавой не осталось ничего, кроме сметаемой безразличными ветрами пыли; чтобы черепа сброшенных со стен и насадивших себя на колья ловушек эльфийских солдат рассыпались во времени и безызвестности так же, как черепа забитых беснующейся толпой ведьмаков — и чтобы никто из тех, кого они защищали, не смогли бы вспомнить их имена; но вместо этого ему хочется запустить руку в отливающие серебром волосы и прижать его к себе; гладить вместе с ним задремавшего уже Колокольчика, пока у них не кончится выпивка или пока не встанет солнце — пока Лето не пойдёт по его следам — и не перехватывать его дрожащую руку, трогающую его онемевший от прошедших лет и холода шрам. У самого Карантира лицо идеально чистое — ни шрама, ни родинки, ни даже забившейся поры — но когда его длинные пальцы трогают уродливые рубцы, его взгляд такой же отстранённый и потерянный в прошлом, как у самого Эскеля; такой же смиренный и где-то там, под наледью высокомерия и жестокости, надтреснувший; и когда он вытягивается и нависает над Эскелем своими громадными плечами и слишком большой головой — капает своими слезами Эскелю на щёки там, где должны быть его собственные — Эскель не отталкивает его и не пытается отстраниться, только продолжает гладить по голове; продолжает прижимать к себе; потому что, кем бы он ни был, Карантир заслуживает во всём этом кромешном хаосе хотя бы мгновение чего-то хорошего и тёплого — и, если так, то, может, заслуживает и сам Эскель.       Карантир уходит ещё до того, как встанет солнце — вздыхает немного слишком тяжело и одним плавным движением встаёт с земли — Колокольчик вздрагивает и задирает к нему голову с любопытными глазами, и эльф в последний раз запускает длинные пальцы ему в шерсть и улыбается — буквально чуть-чуть, одними уголками губ; Эскель смотрит на него с земли, не шевелясь — в груди в том месте, где лежала его рука — то ли чувствуя биение его сердца, то ли заглаживая впечатляющих размеров синяк — всё ещё как будто тлеет уголёк. Он натягивает обратно металлические перчатки; вылавливает из травы свой посох и подхватывает под сгиб локтя свой дурацкий шлем — Эскель вдруг вспоминает, что так и не спросил, что подразумевает под собой эта штука на макушке — но Карантир не даёт ему спросить; Карантир водружает шлем на своё место и говорит искажённым басом откуда-то из самых недр морозной пустоты — эта девчонка меня убьёт; и Эскель улыбается ему — она нас всех убьёт; улыбается — такое уж Предназначение; и Карантир медлит пару мгновений, прежде чем кивнуть и приосаниться, занеся посох с резко засиявшим шаром над землёй. Его нет уже через секунду, но ледяная корка у Эскеля на штанах и куртке тает несколько минут; Колокольчик рядом с ним фыркает и тычется мордочкой ему в плечо, и Эскель позволяет себе ненадолго закрыть глаза и прижаться к его тёплой тушке. Когда он просыпается, Лето стоит над ним, сложив руки на груди и вопросительно вздёрнув массивные брови; Эскель ворчит, что он заслонил ему солнце, но крепко хватается за предложенную ладонь и позволяет поднять себя на ноги. Лето приехал на лошади, и Василька тоже привёл, но Эскель предлагает отправить коней — и Колокольчика, конечно, он умный, он знает дорогу — обратно в крепость, а самим побежать наперегонки — и Лето смотрит на него с недоверием и откровенной насмешкой, но Эскель только улыбается в ответ и хлопает его по плечу, сбегая с горки; проигравший начищает все мечи в Каэр Морхене до последнего.