Музыка — лучшее утешение для опечаленного человека. Лютер М.
С самого своего детства она слышала похвалу. Эти овации для шестилетней девочки были многозначащим фактором; эти рукоплескания заставляли ее верить в слово "поддержка". Когда она, в пышном платье, волнами струящемся по худым ножкам, выходила на сцену, присутствующие ободряюще хлопали и улыбались; девочке становилось легче, она садилась на маленький стульчик и начинала медленно перебирать пальцами по клавишам нового инструмента. И им нравилось. Стоило ей лишь встать с места и чуть одёрнуть подол наряда, как люди вставали вслед за нею и хлопали, что было сил. Он же, непризнанный родителями музыкант, одиноко запирался в комнате и, взяв в руки смычок, начинал легко прикасаться им к струнам, напряжённо сопя. Ему не было подарено никаких восторженных слов; он постепенно уходил в забвение. Но тут же, вмиг опомнившись, брал смычок и вновь начинал заводить извечную "Лунную серенаду" или "Историю любви"; родители стучали в дверь и кричали, чтобы сын прекратил. И в очередной день забвения пришла она; пришла, разогнав тучи солнечным лучиком. И тогда он понял, что люди бывают добрыми и вежливыми, что они умеют, восторженно глядя на неё, нахваливать нескончаемый талант. И он решил мстить; мстить с её помощью. В тот же знаменательный день он столкнулся с девушкой с копной рыжих волос в трамвае, добираясь домой. И она первая замахала ему рукой, она первая радостно проговорила одними губами его имя; а он лишь повторил её действия. Каждый последующий день отныне был схож с предыдущим. Они приветливо улыбались друг другу при встрече; он брал ее маленькую ладошку в свою чуть прикасался к нежной коже губами; она все время держала его за руку. И каждый день, каждый час она задавала ему один и тот же вопрос: "Мы будем счастливы?" А он, уверенно смотря в её глаза, отвечал: - Ну конечно будем, я обещаю! - и вновь целовал ее руку. А она, не слушая подруг и родителей, вновь шла к нему через все препятствия. Она, сколько себя помнила, всё время была в окружении людей, толпы. Так почему же сейчас она должна быть одна? Для роли "толпы" она выбрала его; она выбрала этого парня, понуро смотрящего в пол и слабо держащего скрипку. Зачем? Не привыкла оставаться одна... А он её ненавидит. Презирает, угрюмо смотря из-под бровей и фыркает, стоит рыжеволосой только отойти. Он ненавидит таких. Которым всё достаётся без особого труда и забот; которым всё достаётся за просто так. Ну почему не он? Что послужило обидой для Бога, что он несчастен? А, может, Тикал является его шансом? А что, ведь Бог порой бывает добр. А он... он будет её использовать. Будет приходить на её выступления со свей скрипкой, и, после того, как она закончит, будет наблюдать попытки девушки уговорить сыграть и его. И вот тогда люди в поддержку её решения захлопают в ладоши, лишь бы услышать его игру. И он, ослепительно улыбаясь, выйдет на сцену; смычок медленно заскользить по струнам скрипки; польётся мелодия. И стоит ему закончить, как люди снова одарят его талант овациями; а эта рыжая глупая девчонка будет хлопать вместе с ними и улыбаться. Дура, что сказать.Мелодия...
А если задуматься, он никогда не слышал, как играет Хавенс. Он просто приходил в её дом, просто улыбался её родителям, просто... впадал в забвение. Не слушал их, просто мимикой показывал свои эмоции и фальшиво улыбался. И правда, как такие играют? Как они чувствуют музыку, как... живут ею? Да и живут ли вообще..? Он не знал; а она жила. Жила, переплетая малую октаву со второй в одной мелодии и чуть улыбаясь; жила, закрывая глаза и чуть хмурясь. Ему хотелось спросить: "Как?", но гордость и нахлынувшая обида не дали ему этого сделать. А еще он услышал такое высказывание одноклассницы: "Знаешь, а ведь талантливый музыкант может хорошо сыграть и на старом пианино, когда неумеха не сможет и двух-трех нот на новеньком фортепиано". А может ли она? Не смотря на бумагу с нотами, сыграть произведение, пропуская его сквозь себя? А если может, то... простит ли его? Что за вздор! Конечно, простит ведь она добрая, вежливая до крайности и просто идёт за всеми на поводу! Она не может жить в вечном фортиссимо; она не выживет в оттенке форте. Она - вечное пианиссимо, медленно тянущее за собой шлейф из слабости и зависимости от других. А что он? Он лишь порой перескакивает с меццо пиано на меццо форте, не делая пауз и играя, играя, играя... И этот извечный помощник-смычок, всё время находившийся с ним; и он проследует за ним и дальше. А она? А она будет теряться в тактах и неуверенно перебирать мысли в потяжелевшей голове; её помощники - худые пальцы, лихорадочно барабанящие по крышке фортепиано. "Шедоу, скажи, а ты меня любишь?" Очередной глупый вопрос. Впрочем, чего и следовало от неё ожидать; впрочем, очередная глупая фраза, слетевшая с уст глупой девчонки. "Что за вздор? - поднимает он сурово брови. - Конечно, люблю, разве ты этого не видишь?" И снова мимолётное прикосновение чуть обветрившимися губами к её нежной коже; и снова её смущенный взгляд; и снова ода раскаяния...Триумф...
- Прости меня, Ше... Шедоу! - чуть отводя взгляд в сторону и нервно теребя подол юбки, шепчет она. - За что? - глупо, конечно, спросил; привык слышать от неё подобный бред. - Я... уезжаю, Шедоу! - в изнеможении припадает к его широкой груди и начинает тихо, тихо всхлипывать. - Мне надо поехать в Англию, для дальнейшего музыкального обучения, Ше... доу... - Попрощайся со мной, - сухо бросает он и медленно удаляется; резкий поворот назад. - Ты ведь попрощаешься, ведь так, Тикал? Легкий кивок... и забвение. Оно перешло к ней. Её худые пальцы медленно переходят с одной клавиши на другую; он наблюдает со стороны, не решаясь подойти к ней, не решаясь прервать нежный поток нот. Сбивающееся дыхание Хавенс и чуть прикрытые глаза сами собой говорят о том, что она сосредоточена до предела, и от лишнего шороха палец соскочит с клавиши, произведя фальшь во всём произведении. В произведении, которое стоит всех ее политых слёз; в произведении, которое забрало все её годы. И имя этому произведению - жизнь... Подумаешь, остался один никчёмный шажок, и он окажется совсем рядом; шажок... шажок, решающий его судьбу. Забавно, думает он, просто до предела. А когда-то она, накручивая на пальчик одну прядку его волос, говорила, что он не умеет философствовать; а мама говорила, проделывая тоже самое, что у него каменное сердце, что он не умеет любить. Мама была права. Он чёрств, он изменчив, он злопамятен и мстителен, но... он сожалеет. Сожалеет о том, как он с ней поступил; как он поступил с этой рыжеволосой дурой, по характеру напоминающую шестилетнюю девчонку. А что она? Она играет, играет, играет... Не задумываясь ни о чем, кроме него; переходя с клавиши на клавишу автоматически, не задумываясь о последствиях; она тут в последний, исчерпывающий все её старания за все эти десять лет жизни. Хах, она ведь старалась сверх меры... А он... он тоже старался, и она может в любую минуту это доказать, специально "проскочив" мимо ноты, а, может, даже двух, трех... И вновь эти рушащие тишину и умиротворение овации и бурные крики прямо с мест, и снова эти опечаленные красные глаза. Ей же больно! Но она приветливо улыбается ему, машет рукой и шепчет его имя губами; прямо, как тогда; прямо, как секунду назад; прямо, как вечность...