На границе Пустоты

Когда Кей забрал меня, бестелесного, на вид двенадцатилетнего, с твоего балкона в систему, я не мог понять, что чувствую, думаю, ощущаю — парализовало всего целиком, будто огромный камень угодил в шею, размозжив спинной мозг у основания черепа. В душе все смешалось. Трое натянули колыбель для призрачного иллюзорного тела. Казалось, я залип в этих нитях, как попавшаяся в паутину мошка, — больше не дергаясь, обреченно ожидая дремлющего в сытости паука. Мыслей не было, как у приходящего в себя после обморока, — я медленно ощупывал вниманием окружающее пространство и не находил ничего, кроме плотной черноты вокруг. Когда эта чернота исчерпалась, сделавшись невидимой, не ощущаемой, я обратился внутрь и обнаружил в очередной раз только упрямое золотое свечение Звезды и сотрясаемые ею мысли, чувства, ощущения. Казалось, она уже сейчас выпивает из меня силы, леденит космическим холодом смешавшееся нутро и, будто живая, шепчет замогильно, чуть с присвистом, все имена, которые я когда-либо носил, — они все были частью меня и в этот же момент мне совершенно не принадлежали. Ощущал, как мои еще толком не составленные планы, потаенные надежды, все мое личное, человеческое будущее уничтожается ее величественной пульсацией. Я окончательно потерялся. Смотрел на огромную сияющую Звезду: она затмевала собой даже Источник, и он беспорядочно и гневно вспыхивал силой, будто имел свое собственное сознание. Я не знал, сколько времени прошло с тех пор, как меня забрали сюда— в неподвижность, тишину и непроглядный мрак. Тут, в системе, как в инкубаторе: соединялись и разъединялись последовательности мыслей и чувств, расщеплялись и множились идеи, надежды, смыслы. Я сам себе напоминал первичный бульон*, в котором зарождались, вновь и вновь мутируя, новые формы собственного существования под влиянием силы, памяти и слепящего золотого света. В какой-то момент золотистое жесткое излучение постепенно начало сгущаться — отодвинулось вглубь раскаленным добела сердечником, замерло там, затаилось, и вокруг начали наматываться проволокой смыслы. Те, на которых строилась вся моя личность, те, которые расщепил, но так и не смог уничтожить ужас слепящей Звезды. Их притягивало, сплачивало, словно магнитом, и они окутывали это ослепляющее ледяное свечение, как перламутр обволакивает песчинку — получилась жемчужина. И нутро постепенно согревалось. Меня защитило верой и смыслом от ужаса, как саркофагом от выведенного из строя ядерного реактора. Дух отбалансировало, сделало твердым и безразлично-спокойным. Я все еще не мог различить эмоций, но понял, что способен опереться на состояние покоя, как на совокупность костей, хрящей и связок, и мысли принялись выстраиваться в логичные цепочки, самопроизвольно организуясь посреди изначального хаоса. И я спросил: — Почему вы хотите вернуться? И мне ответили: — Это единственное место, где мы можем быть. Сознание преломило смысл как хлеб, и я спросил вновь: — Есть ли надежда, что жизнь не оставит Эрду, если я сольюсь со Звездой? И вновь ответ пришел мне отовсюду: — Есть. И опять, ведомый голосом разума, я задал вопрос: — Способны ли вы на клятвы? И опять ответ последовал незамедлительно, мягко проникая в сознание: — Если ты велишь, Источник. Последнее же не было вопросом, но наказом: — Уйдя, вы никогда больше не вернетесь на Землю. И последнее было принято со смирением: — Мы даем обет. Мы не допустим войны миров. И я как впервые вдохнул. Чувства, гибкие, как мышцы, жаркие, как разносящаяся по венам кровь, не обладали структурированостью, однако принялись перекатываться во мне мягко, не споря друг с другом как раньше, а больше напоминали волны. Меня несло по ним, как лодку в сторону земли обетованной, — чувство полного отчаяния сменилось виной, затем взволновалось горе, достигло своего пика и уступило место беспокойству. Вслед за ними пришел гнев, распаляя, раззадоривая, и тут же затух под напором вслед идущего, еще слабого, интереса, с каждой минутой усиляющегося и перерожденного в свою очередь во вдохновленную решимость. Когда и оно вознеслось до апогея, мыс моей лодки мягко вошел в прибрежный песок, и я замер в состоянии безмятежности, покоя. Чуть сжал ладони, ощущая, как кончики пальцев касаются прохладной кожи. Как сердце ровно бьется в груди, как свободно дышится новыми, заново созданными легкими. Как я неотделим от окружающего пространства, как оно простирается внутри. Перед внутренним взором раскинулись белые берега, а за ними далекие зеленые холмы под восходящим солнцем*. Ветер подгонял меня в спину, ласково раскидывал волосы по плечам, звал вслед за собой, и я хотел занести ногу, чтобы ощутить босой ступней шероховатость влажного белого песка, но остановился. Вновь попробовал шагнуть, но тело лишилось сил, не повинуясь моим желаниям. Что-то было не так. Обернулся назад и увидел серое, взволнованное море под грозовыми тучами. Ощутил, как ветер сделался холоднее, и в груди сдавило. Напрягся, выискивая надвигающуюся беду, но ничего не распознал. Прошел по лодке, присел у кормы, глядя на горизонт, и провел по груди ладонью. Сердечник, — ужас, скованный смыслом, — завозился, яростно вспыхивая. Вера истончилась, прохудилась, как ткань, стала эфемернее, больше не способная совладать с запечатанной Звездой. Она проснулась вновь, жаром опалила легкие, делала дыхание прерывистым. Почему? Я задумался, не обращая внимания на шум ветра в ушах, жар в груди, и принялся нащупывать ответ. Прогонял и прогонял в себе мысли, чувства, желания. Почему я не могу ступить на берег? Почему я не могу продолжить выбранный путь? Почему вера ослабла? В поисках я добрался до хранимых воспоминаний Лаи, женщины, которая стерла ноги в кровь, чтобы прийти в назначенное время к озеру под Черахом и встретить там меня, собственное дитя и смерть. «Ты не искал меня, но нашел. Ты выбрал мне помочь, вместо того, чтобы уехать. Поэтому запомни, Рикхард, для любого смертного любое событие случайно и неслучайно одновременно. Никогда нет одной единственной причины. Никогда нет одного единственного виноватого, а если заглянуть в самую суть, то ты поймешь, что виноватых не существует. Только сам человек назначает виновных, и он же принимает вину. Нет ни добра, ни зла. Есть только вера и воля». И внезапно, вспомнив успокоенное, умиротворенное лицо уже мертвой женщины, я все понял. Ее жизнь закончилась тогда, когда она исполнила все, что считала обязанной сделать. Лая сквозь страх и муки пронесла веру в жизнь через собственное существование и подарила ее другим. Она верила, что это правильно. Меня же что-то тяготило, замыкая во внутреннем противоречии. Это что-то не давало мне прямо сейчас обернуться Творцом, построить коридор до Эрды и отдать всего себя в обмен на возвращение Трех. Я ведь был действительно благодарен миру, подарившему мне жизнь, дом и семью, и чувствовал, что умереть за них правильно, — будто отдавал долг. Я верил, принял это намерение внутри, и казалось, что страху больше не взять надо мною верх, но… Ты. Ты просил. Просил молча. И я ответил: «Я ни за что тебя не брошу». Сказал это с уверенностью, с какой говорю сейчас те же самые слова целому миру, и сам в себя не верю. Вот он — разлом. Я должен выполнить принятое на себя обязательство, зная, что все еще можно поправить. Отмахнувшись от него, я не смогу совершить большего. Не смогу соблюсти баланс не то что в мире, — в самом себе. Потому что считаю важным. Во мне не хватит сил на жертву, решимость испарится, и страх смерти захватит сознание в конечном итоге, — вера в самого себя будет таять медленно, как истаивает по весне лед на пруду. Я превращусь в монстра, — в корчах и муках моя душа будет мутировать в безумное неуправляемое чудовище, стонущее от Звезды, — от ужаса небытия. Это чудовище будет нести в себе безымянный обезумевший Источник, и… Соби, Соби… Какой же я глупый. Я должен спасти тебя, чтобы спасти себя, чтобы дать шанс на существование Эрде. Все переплетено. И в этом плетении важна каждая нить. Вот она, наша эфемерная связь. — Ты сделался меньше похож на человека. Ты понял что-то важное? Мои губы растянулись в улыбке, однако веселья на душе не было и в помине. Я постоял, ощущая новорожденный смысл, и тихо проговорил: — Да. У меня остались неоконченные дела, и мне нужна будет ваша помощь. *** Трое создали новое тело — настоящее, плотное, человеческое, и теперь я выглядел, как и всегда в этой ипостаси — черноволосый, смуглый. Только вот прическу я попросил Кея сделать покороче, — без всяких длинных челок или вызывающих неровных прядей. Теперь это была самая обыкновенная классическая удлиненная стрижка с пробором ближе к левому виску, какую предпочитают и клерки, и работяги, и даже актеры, начиная с эпохи черно-белого кино. Я был похож на Рицку, как был бы похож его старший родственник — брат или дядя. Ребята на то и боги, чтобы очень быстро понять, как устроен новый для них мир. Мое новое имя чудесным образом появилось во всех базах данных, в банке был собран на приличную сумму счет — с мира по нитке, голому рубаха. Мою голову наполнило знаниями обо всем, что следует знать хорошо образованному молодому человеку. И теперь у меня была не вызывающая сомнений биография, новые документы и очередное новое имя: Ричард Хенрик Амбьерн. Двадцать три года. Второй приемный сын датского советника по делам юстиции при кабинете министров Ее Монаршего Величества Маргрете II. Ученик Готфрида Шаца, биохимика и генетика, открывшего парадокс существования митохондриальной ДНК, ныне почившего. Окончил бакалавриат Корнуэльского Университета по курсу генной инженерии и с прошлой весны занят собственными разработками. В мире системы появился недавно — поздно проснувшаяся жертва. Пары нет, — то ли погибла еще в детстве, то ли не проснулась, и оттого интерес к силе и системе исключительно научный. Теперь на моей груди лежали буквы искусственного Имени. NAMELESS. Безымянный. Третий отлично поработал над ними, и теперь догадаться, что это просто декорация, смогут разве что боги. Впрочем, их мы тоже пока не встречали, и это, как мне думается, однозначно к лучшему. Созданная легенда обосновывала ряд необходимых особенностей: обо мне не было известно ни Семи Лунам, ни кому бы то ни было в Японии в принципе. «Промывать» мозги и создавать ложные воспоминания такому огромному количеству людей казалось неправильным и рисковым. В дополнение ко всему моя биография обосновывала полученное благодаря Трем образование, финансовое положение, объясняла стиль жизни и вкусы. А самое основное — наш созданный на скорую божественную руку проект «научно-исследовательская разработка Ричарда Амбьерна» полностью вторил стремлениям Сеймея. Вся эта иллюзия роскошной, по меркам среднестатистического японца, жизни, была декорацией, приготовленной специально для Сеймея. Мне нужно было добраться до него, чтобы добраться до тебя. Выдернуть тебя из жизни насильственно — это самое неправильное, что можно было бы придумать. «Освободи» я тебя от метки, от обязательств, от всей окружающей тебя реальности прямо сейчас, это стало бы просто очередным насилием, которое тебя уничтожит. Ты не переживешь ни эту свободу, ни необходимость выбора. Я не смогу остаться с тобой, Соби. На излете предстоящих трех месяцев перед тобой должен будет встать выбор: места, где хочешь жить, дела, которым хочешь заниматься, и того, кто станет для тебя Источником. И еще, уходя, я хочу видеть тебя счастливым. *** Дом был в европейском стиле, светлый и просторный, — на пять спален, с кухней, гостиной и подземным гаражом, в котором расположилась импровизированная лаборатория. Вокруг дома — уютный сад с большой лужайкой, глухой забор по всем четырем сторонам. Идеальное место. Моя комната была на втором этаже. Я выбрал ее не случайно: вид на сад, море где-то там у горизонта и черепичная крыша расположенной ниже кухни. Тут было, на мой вкус, несколько темновато из-за стен, выкрашенных в глубокий синий, однако этот цвет радовал глаз и успокаивал нервы. Сама же комната совмещала в себе спальню и рабочий кабинет: массивная, возможно, даже излишне громоздкая мебель, сдержанные неприветливые тона и выбранные оформителем марины в стиле французской живописи XIX века. За одной из дверей расположилась гардеробная, ныне почти опустевшая, в ней нашли приют лишь несколько пар брюк и с десяток рубашек на разные случаи. Не изменяя прежним привычкам, я все еще предпочитал темные оттенки светлым, запонки — пуговицам, и холодное оружие — огнестрельному. Однако, некогда приобретенный северный консерватизм не помешал мне обзавестись современным телефоном. Всем «раскладушкам» я предпочел тонкий слайдер в стальном корпусе. Ребята тоже обрели телесность, но в отличие от меня их причастность к «системе» разглядеть прочим было невозможно. И теперь Шиз с Кеем делили спальню на первом этаже по собственному обоюдному желанию, — по легенде эти двое были родственниками, — а Гранж занял маленькую, самую тихую комнату на противоположном конце коридора. Я, Первый и Третий — исследовательская рабочая группа, а Второй — наш «талисман». *** Несколько дней в новом доме я внутренне метался от отчаяния до болезненного восторга. Мысли в голове роились, как осы, больно жалили сознание, и их гул был слышен даже во сне. По ночам, вглядываясь в небо, я ощущал, как ворочается запечатанный в груди ужас. Неуемное стремление жить, растревоженное Звездой, не хотело подчиняться данности, неизбежности, бунтовало против знания о собственной конечности. Страх подступал волнами, неожиданно, уже смягченный защитным куполом веры в собственное решение. Он больше напоминал лижущее касание морской воды — аккуратно, исподволь. Именно он порой заставлял собраться, вскинуть плечи, а после начать лихорадочно искать выход. В голове обрабатывались все данные, которыми я обладал. Как в скрытых процессах компьютерной системы, автоматом просчитывались варианты развития событий, при которых удастся избежать этого несправедливого, неправильного исхода. И каждый раз он не находился. Я раз за разом понимал, что единственный, кто может разрушить этот механизм, или ее создатель, или смертник. Звезда вытащит весь резерв, прежде чем запнется и даст сбой. Коснувшись силового канала, я не успею даже закрыть глаза, как накопленный резерв утечет в плетения. Подумал, было, все-таки сотворить огромную батарейку, и даже начал накапливать силу в надежде, что огромный резерв поправит положение, но позже, просчитав и этот вариант, понял — Звезде все равно, сколько во мне. Она поглотит то, что получит, и только под самый конец, запнувшись мной, как винтиком, попавшим в огромные шестерни, даст короткий сбой. Однако, понимал я и то, что страх — действительно просто животная слабость, тревожный звоночек, который можно не слышать, если веришь в то, что делаешь. Я верил. Так что, спустя некоторое время, мысль про аккумулятор нашла другое применение: теперь я носил четыре кольца. Три для ребят, а одно для тебя, и каждое подзаряжал при удобном случае. Для ребят это промежуточный банк Силы — неприкосновенный запас на случай чрезвычайной ситуации. А для тебя… Я подарю его, если ты будешь готов принять. Это кольцо, стальное, без изяществ, я носил отдельно, на безымянном пальце левой руки, и даже в последнее время появилась привычка покручивать его, когда думаю. *** — Гранж, есть новости? — мысленно спросил я в пространство. Входная дверь раскрылась, и в комнату вошел юноша-азиат, которого с легкостью можно было спутать с девушкой, — с маленьким круглым лицом, длинными ногами и короткой атласно-черной стрижкой. Присел на край стола, сложил руки на груди и изогнул тонкую бровь хирургической иглой: — Что именно ты желаешь знать? Я удержал смешок. Третий выбрал себе тело неопределенного пола и возраста: на первый взгляд юнец, а присмотришься повнимательнее и замечаешь характерные для поживших людей морщинки. — Что по поводу Сеймея? Азиат скучающе пожал плечом и ответил, любуясь глянцевыми носками туфель: — Я обнаружил признаки слежки, но вот только не могу понять, кто следит. Если копнуть глубже, боюсь, нас раскроют. — Пока не надо. Возлюбленный подтвердил встречу? — Мне звонил его… боец. Акаме. Возлюбленному еще в прошлый раз понравилось наше предложение, и он хотел бы обсудить некоторые нюансы при личной встрече и, возможно, заключить сделку. — Когда? — Завтра вечером, выбор места и времени за нами. — Как любезно с его стороны. Хорошо, тогда передай, что встреча состоится, скажем… В Гарден Скай, и закажи там столик. Хорошо? — На имя Ричарда Амбьерна? — Естественно. — На шесть? — спросил то ли юноша, то ли девушка. Усмехнулся: — Вид с сорок пятого этажа на закатный залив будет хорош… Я кивнул: — Люблю высоту, ты знаешь. Острые наманикюренные ноготки клацнули по столешнице, и Третий, оторвавшись от насиженного места, пошел на выход, напоследок проговаривая: — Все будет хорошо, — и исчез в дверном проеме. Все должно быть хорошо. Мы все просчитали. Я не нервничал. Разве что самую малость. Подошел к окну и услышал, как где-то наверху щелкает клювом Ушастый — та самая сова, которую я встретил в первый день. Она теперь тоже жила с нами, под крышей, по ночам звучно поухивая на всю округу. Птицы всегда ассоциировались с высотой, полетом и свободой, и то, что Ушастый поселился рядом — хороший знак. Хорошая у нас складывается компания: Ушастый, Гранж — андрогинный красавец без возраста, Кей, выбравший себе тело подростка лет тринадцати, Шиз, которого можно было принять за его перекаченного старшего брата или дядю, и я. — Ричи! А-а-а-а! Ри-ичи! Этот придурок опять меня обижает! Кей орал с лестницы. Затем послышался топот босых пяток, и вездесущий хаос ворвался в мою комнату. Прыжком бросился мне на грудь прямо с порога. Ну и кто из нас тут старший? Кому-то уже за триста тысяч лет перевалило… А все как дети малые… Я вздохнул. — Он! Он! — задыхался от негодования Второй, — Он не дает мне смотреть мультики! Там по Анимаксу идет новая серия Небесных Рыцарей! А он! Он мне говорит: в эфире посмотри! А я не хочууууу… Я хочу на диване с газировкой! Ричи! Это не честно! Он вчера свой бейсбол весь вечер смотрел! И сегодня мне не дает! Я закатил глаза. Вот к чему пристрастились эти двое, так это к телеку. В доме перманентно велась война за право обладания телевизионным пультом. Если Второй предпочитал сериалы и мультики, то Первого было не оттащить от спортивных телепередач. Отцепив от себя Кея, я слегка встряхнул его за плечи и оглядел с ног до головы: всклокоченные, выкрашенные в огненно-красный волосы, лохматые ушки, умильная насупленная моська и вредно поджатая нижняя губа. Из одежды — цветастая майка и шорты, из которых как спички торчат костлявые, прям как у меня когда-то, ноги. Вот вам и бог на каникулах. — Опять воюете? — устало спросил я и подтолкнул Кея на выход. — Угу… Первый — гад! — подросток ухватил меня за рукав и потащил за собой, — Ри, скажи ему, что теперь моя очередь! А то он меня не слушает! Дебил-переросток… И такая канитель каждый день. Как тут останешься в умиротворенном спокойствии? — Подкупил бы его арахисовым маслом? — предложил я, неохотно следуя за воодушевившемся Кеем вниз по лестнице. — Или, я не знаю… Вот сандвичем бы поделился днем, Шиз бы наверняка тебе пульт уступил, — начал я выговаривать, будто Кей и вправду маленький. — Ишь чего! Мои сандвичи! И вообще, он что? Сам не мог сделать? — А может, ему приятно было, если бы ты свой отдал… Кей, спустившись с лестницы, внезапно освободил мою руку, обернулся и уставился на меня круглыми, полными ужаса глазами: — Ты что? На его стороне? — Не то, чтобы… — я остановился на последней ступени, — Надо просто уметь уступать… Кей обиженно хмыкнул, развернулся на пятках и гордо пошел к дивану. В подушках, как персидский царь, восседал Первый. В одной его руке была зажата бутылка пива, вторая замерла в пачке с чипсами, и он напряженно уставился в экран, следя взглядом за полетом мяча через поле. «Страйк!» — проревел телевизор голосом комментатора, и Шиз, смяв изнутри пачку так, что чипсы рассыпались по полу, принялся громко ругаться: — Ну как можно было пропустить такой мяч! Да я не понимаю! У тебя глаза что, на заднице что ли? Кто вообще тебе биту в руки дал? — потом в поисках поддержки огляделся по сторонам, наткнулся на недовольного Кея, сморщился и посмотрел на меня. Подергал крыльями носа, — Ну Ри… Ну тут же прямой эфир! Его мультики и завтра утром можно посмотреть — их повторяют, я видел… Я устало потер пальцами брови. Захотелось пойти к Гранжу в нашу импровизированную лабораторию и спрятаться под стол. Третий никогда не задает дурацких вопросов — сам скрывается посреди приборов и книг от чересчур взбалмошной парочки. Может, действительно начать какое-нибудь Очень Важное исследование? — Ри… — вновь протянул басовито здоровяк, исподтишка пытаясь поглядывать в экран, — ну скажи ему, что старшим надо уступать… Неплохая попытка, но у мелкого выходит жалобнее… — Слушай, Шиз, мне кажется, ты планировал тренировки по вечерам… Вот вчера мы одну пропустили, потому что очень важная игра. Сегодня вот тоже пропускаем… Может, ну его, этот телевизор? Это же источник разложения. И кажется мне, что для всех будет лучше, если его взять и… — Пойдем! — Первый вскочил с дивана, быстро поставив пиво на журнальный столик, — Только телек не трогай! Я тебя умоляю! — и, угрожающе щурясь на Кея — мол, я это тебе еще припомню, поплелся в мою сторону. — Тренировка — святая вещь! От вида здоровяка, выше меня на голову и шире в плечах раза в полтора, обреченно потащившегося в сад, мне сделалось смешно. Я подавил улыбку и бросил ему в спину: — Ты начинай, а я пока переоденусь. И подмигнул лучезарно просиявшему Кею. *** Уже поздно ночью, лежа в постели, я перебирал заготовленные к завтрашней встрече фразы, позы, жесты. Завтра я впервые за много лет увижу того, кого Рицка считал братом. Интересно, есть ли хоть что-то правдивое в сохранившихся воспоминаниях? — Посмотрим… — прошептал я в потолок и у слышал ответное из-под крыши: — Ухуу… — Я надеюсь, Ушастый… Но надо дождаться завтра. Сова бесшумно снялась с насеста, и в квадрате окна между штор проскользнула тень отправившегося на охоту хищника. — Хорошей охоты, — прошептал я, уже чувствуя, как проваливаюсь в сон.