Великолепные нелепости

В этих районах омерзительная заболоченность и неизменное невыносимо серое небо. И грязь. Грязь – едва ли не самое худшее. Когда начинается новая атака, и командиры раздают энергичные пинки в порядке поддержания боевого духа солдат, приходится вылезать из уже кажущихся раем окопов, перелезать через проволочные заграждения и утопать в грязи. Артиллерия не жалеет земли, которая и до войны была, мягко говоря, поганым местом для отдыха. Воронки, нередко доходящие до трех метров диаметром и около метра глубиной, к тому же, большую часть времени заполнены мутной, отвратительно воняющей смесью из дождевой воды, испражнений и разлагающихся человеческих конечностей, а то и целехоньких тел. От воронок, от этих импровизированных могил, разит так, что иногда слышно даже в блиндажах. А может, рядовому Колфилду только кажется – в последнее время ему вообще часто много чего кажется. Кажется, что война закончилась, кажется, что наступила тишина, кажется, что он сам умер. Лучше бы умер, иногда думает рядовой Колфилд. Лучше бы умер сразу, едва попав на передовую, потому что ему очень хочется, но все никак не удается забыть прикосновение к скользким горячим внутренностям товарища, которые вываливались из брюшной полости, и звук истошного крика, и вида страшных мучений. Да, лучше бы умер – быстро и безболезненно, от пули. Но сегодня и правда удивительно тихо – за исключением, разве что, отдаленных одиночных выстрелов, но, может быть, это стреляют в птиц. Видимо, боши не захотели мараться в той огромной луже, во что превратилась линия фронта после прошедшего грозового дождя, и можно надеяться хоть на недолгий сон. Была бы еще горячая еда, и тогда рядовой Колфилд был бы счастлив. А по ту сторону линии фронта… По ту сторону линии фронта командир севшим от простуды голосом отдает приказ надевать противогазы, а потом начинается оживленное шевеление, и кучка людей в защитных костюмах и касках-котелках с выступающими втулками, готовит к использованию любопытное новшество – небольшие снаряды «желтый крест», способные, теоретически, сломить оборону противника. Один из людей в каске устанавливает снаряд на скользкой мягкой почве, скрывая гаденькую ухмылку под резиной противогаза – сейчас томми познают всю мощь германской научной мысли… Он не успел додумать – всю спесь сбивает грохот вражеского пулемета, заметившего подозрительное копошение в немецких окопах. Командир раздраженно кричит, приказывая шевелиться, и солдаты торопятся, что есть мочи, пока полусонные стрелки лениво контратакуют. Ближний бой – самое худшее, но сегодня он не грозит. Сегодня союзничкам компанию составит газ. И вот – свершилось! – первый снаряд улетает далеко в англо-французские окопы, разрываясь и испуская мутно-белый дым, от которого непременно пожухла бы трава, расти она в этой мертвой местности. И первое, что чувствует рядовой Колфилд, это запах – чеснока или касторки, но ужасно режущий и сильный, такой, что в носу чешется. А потом он замечает стремительно распространяющееся облачко бледного дыма, чувствует, как глаза щиплет, а затем до него долетают крики сослуживцев: «газ! газ!». Он чертыхается и пытается быстро снять ранец, но тело вдруг стало ужасно неповоротливым и непослушным. Глаза болят все сильнее – он уже почти ничего не видит, кроме затемненных, как в негативе, рубленых образов. А дышать становится все труднее – запах непереносимый, от него желудок сжимается в рвотном рефлексе, а сердце начинает колотиться чаще, из-за чего воздуха не хватает. Ему так и не удается надеть противогаз – картинка окопов и неясного тумана угасала, угасание шло от краям к центру, и его затягивало в пугающую своей неизвестностью бездну – бездонную и почему-то холодную. Это было восемь часов назад, а бездной оказалась лишь потеря сознания. Когда рядовой Колфилд проснулся в смердящем гниющими ранами и немытыми человеческими телами полуразрушенном лазарете, он еще не один раз захотел умереть. И вместе с тем – просыпается какая-то отчаянная, полузабытая, жажда жизни. Почему-то именно сейчас, когда кожа покрылась болезненными нарывами, а носоглотку и горло раздирает так, будто туда засунули горстку маленьких ржавых ножиков с зазубренными краями, и низкий санитар с редкими усиками украдкой поглядывает на рядового, ожидая, когда же носилки освободятся… И рядовому Колфилду вдруг захотелось выжить – выжить назло этому санитару, назло проклятым бошам, назло целому миру. В пятнадцатом году, здесь же, от отравления хлором умер его школьный друг. Тогда полегли многие, ведь для всех это было немыслимой неожиданностью, а ему, Колфилду, повезло только потому, что накануне он загрипповал, и его отправили в госпиталь. Позже туда привезли и его друга – лихорадящего, с синюшным лицом и окровавленными губами, и кашляющего, кашляющего, кашляющего… …Потом, конечно, люди будут задумываться о нецелесообразности и недопустимости подобного беспредела, гордо именуемого войной. Потом люди будут убиваться из-за собственной же тупости, будут скорбно поджимать губы и называть это «бесчеловечным». «Бесчеловечно» – повторяет про себя рядовой Колфилд и почти смеется, игнорируя острую пронзительную боль в груди. Наверное, наснимают кучу фильмов, напишут книг и стихов, будут толкать пафосные речи и изо всех сил изображать печаль и сострадание к тем, кто бесславно пропал в вонючих воронках-могилах, кого разнесло на части или кто, как и сам Колфилд, доживал свои короткие и жалкие дни в убогом лазарете с грязной простыней. Люди любят страдать. Людям это необходимо. Может, они и воюют только для того, чтобы потом снимать фильмы, писать книги и стихи, и толкать пафосные речи. И чем более зверская война, тем больше всего вышеперечисленного. Рядовому Колфилду хочется подумать о родных, но вместо их лиц он вспоминает светлые расплывающиеся пятна. Мать, отец, младший брат – все это невообразимо далеко, а человеческая память слишком несовершенна. Невзирая на все усилия, перед глазами всплывают лишь серые и мертвые грязевые пустыни Пашендейля да одинокие, торчащие, словно колья, голые деревья. От боли мутится рассудок. Боль необычная, сосредоточенная в грудной клетке и волнообразно распространяющаяся по всему телу. Сначала немного, а потом все сильнее, так, что сейчас рядовому Колфилду хочется выть сквозь сжатые зубы и молить о морфине. На коже появились уродливые твердые нарывы, наполненные гноем – он чувствует их под пальцами. Как будто не от газа он сейчас умирает, а от банального люэса, как будто не воевал, а спал со шлюхами. Все мысли распадаются, еще не осознанные, убитые в зародыше, и может быть, так даже лучше; может быть, это и есть чудесная милость судьбы – быть избавленным от тяжелых дум на пороге смерти? И не проносится жизнь перед глазами, вообще ни черта не проносится, есть только боль и бесконечное сожаление – а ведь мог пожить еще, что-то сделать, увидеть, чему-то научиться… Санитар флегматично подходит к давно примеченной койке – солдат, занимающий ее, кажется, уже не дышит; кожа приобрела мертвенно-серый оттенок, черты лица заострились, а глаза запали. Для пущей уверенности он берет его за руку и пытается прощупать уже прервавшийся пульс. — Наконец-то, — ворчливо бурчит санитар. Коек катастрофически не хватает, а там еще раненый офицер – не на земле же ему сидеть? Бывшего рядового Колфилда относят в импровизированный морг – это просторная обшарпанная комната с дырой в крыше, смердящая сладко-горьким трупным запахом. Предварительно с него снимают жетон с номером, забирают неплохие наручные часы и первоклассные сапоги из мягкой кожи. Дверь в «морг» закрывается, санитар катит перед собой койку и задумчиво насвистывает английский гимн.