Твоё короткое "люблю"

Иногда Сергей ненавидел быть собой, быть тем, кем его считают в команде: ответственным, талантливым, мудрым (смешно!), всегда знающим правильное решение и способным вывести других из любого тупика. Конечно, всё это было прекрасно. Сергей оправдывал ожидания команды, но в последнее время он ненавидел быть таким. Ненавидел быть и сейчас. Он чувствовал на себе осуждающие и молящие взгляды всех игроков. Вы спросите, что случилось? Да ничего. Жизнь случилась. И то, что она случилась, испугало Белова. Он ошарашенно стоял по середине площадки и, словно ребенок, глядел на других. — Иди, успокой его, — стараясь сохранять самообладание, произнес Коркия. Белов сдавленно кивает и идет к раздевалке. Жизнь случилась. Модестас случился. Всё как-то сумбурно, рвано. Белов заходит в душную раздевалку, машинально захлопывает дверь. Он видит сильную, с выпирающими мускулами спину. На сердце становится неприятно тяжело. — Зачем ты опять устроил этот спектакль? Нам придется играть, и мы будем играть с ними, — произносит Сергей давно заученные строчки приевшегося стихотворения. Он уже много раз говорил это Модестасу, но тот не слушал и не слышал его. Сегодня он вновь вспыхнул, стал обвинять всех вокруг в их расхлябанности и безалаберности. Но это ладно, это пускай, это случается. Он сказал, что любит Сергея. А всё вышло нечаянно. Ваня стал лепетать, что уважает Модестаса, что будто бы любит его, что будет делать всё, чтобы было хорошо. Вмешался Саша Белов, угрюмо хмыкнул и язвительно заметил, что Модестас никого не любит. И тогда та самая фраза вырвалась, взорвала пространство. «Да Белова я люблю!» И его «люблю», странное, отнюдь не мужское, с горячностью, въелось всем в душу, особенно самому Белову. Модестас любит его. Как странно слышать и осознавать это. Сергей садится на низенькую лавочку, нерешительно кладет руку на горячее плечо. — Иди на площадку, — угрюмо бормочет Модестас. Белов морщится. Он не привык, чтобы его прогоняли, хотя сидеть в раздевалке, дышащей электрическим напряжением чувств, было ужасно сложно. — Они попросили меня… Запинка. Сергей не привык к дрожанию в голосе. Он чувствует движение рядом и трение спины о свой бок. — Иди, — настойчиво повторяет Модестас. Сергей мельком глядит на него, но взгляд его карих глаз, налитых чем-то солнечным, даже золотым, заставил его отвернуться. — Сейчас придет Гаранжин, — по-детски растерянно произносит Белов. — Пойдем со мной. — Не хочу. Коротко и ясно. Словно пощечина. В последнее время Белов не узнавал своего Модестаса. Перед ним сидел кто-то чужой — озлобленный и нелюдимый капитан команды. Может быть, у Паулаускаса были проблемы. Может. Но почему-то Белову не хотелось ничего выяснять. Из зала слышатся громкие возгласы, звонкий стук мячей о пол, топот ног, крикливый грузинский голос Коркии, вспышки хохота. Может Модестас прав? Может не надо идти? Белов осторожно прислоняется лбом к напряженному плечу, легко касается выпирающего мускула кончиком носа, а туловищем опирается на сильную спину. Модестас ежится, начинает нервно ёрзать, но не отстраняется. Он любит его. Модестас любит Белова. Эта фраза царапает душу, но не больно, не со скрежетом и капельками крови, а царапает до щекотки, до странного трепета под ребрами. В такие моменты, когда осознаешь смысл фразы до каждой клеточки души, представляешь покрасневшее взволнованное лицо Модестаса, его взгляд, воинственный, но с предательской робостью в глубине, понимаешь, что зал и Гаранжин подождут. Не нужно слышать стука баскетбольных мячей, когда собственное сердце превращается в такой же мячик и ударяется громче обычного. — Ты обещаешь больше так себя не вести? Я понимаю, что ты меня… Последнее слово Сергей проглатывает, оно застревает где-то под ребрами. — Нет. — Нет? — по-глупому переспрашивает Белов. Модестас громко хмыкает, вновь начинает ёрзать. Рука Сергея ложится на его плечо, такое знакомое, сухое, с небольшой родинкой. Белов поглаживает его, а руки чертовски дрожат. С такими темпами у него будут проблемы не только с коленями, но и с кистями и сердцем. Сергей перестает чувствовать дискомфорт. Тот Белов, которого он ненавидел, будто бы остался в зале, а настоящий Сергей был в душной раздевалке. Лампы наверху неодобрительно трещат, будто осуждают Белова, но Сергею все равно. Внезапно Модестас отстраняется, прислоняется спиной к стене с облупившейся краской и громко вдыхает, подняв лицо ввысь: горящее, прямо таки пылающее. От волнения у него даже глаза заблестели, но он упорно сохранял маску холодной насмешки. — Иди. Оставь меня, — уверенным, но с дрожащими нотками голосом произносит он. — Почему? Белов не помнил, чтобы Модестас так посылал его. Они всегда были вместе, всегда рядом, плечом к плечу, по-товарищески. Лампы гудят еще более осуждающе. Сергей испытывающе смотрит на непроницаемое, с грустной усмешкой лицо. — Я понимаю, ты думаешь, что я идиот, вспыльчив, не могу себя держать в руках и… — Я так не думаю. Сергей ловит на себе неодобрительный подозрительный взгляд. — Думаешь. Кричу тут всякое, да еще о любви к тебе. Здорово бьет по репутации, да? Хочешь авторитет держать, а, Белов? От этого неприкрыто грубого голоса, с гадкой насмешкой не только над собой, но и над ним, Сергея передергивает. А особенно от упоминания фамилии. Сердце стучит громче, тяжелее. — Прекрати. Я не хочу, чтобы у тебя были проблемы. Вдруг тебя из сборной выгонят и… Модестас машет рукой, усмехается. — Вам легче будет. Гаранжину тем более. — Слушай, Модя, прекрати. — Да не оправдывайся, — обреченно отвечает он. — Надоел я вам? Хорошо. Только ты тоже не играй роль такого доброго и понимающего друга. Тебе это не идет. Сергей непонимающе смотрит на Модестаса. Ему не идет даже эта роль. Казалось, всё летит вниз. Белов боязливо озирается по сторонам, ища помощи, нервно смотрит на часы и ежится. — Тебе тоже не идет вести себя так, — холодно, с привычной сухостью того самого Белова, кем он был в зале, произносит Сергей. — Я хотя бы не прикидываюсь, — насмешливо замечает Паулаускас и смотрит на Белова. Сергей чувствует на себе этот взгляд, и сердце уже готово сломить ребра к чертям. Лампы уже не гудят так осуждающе, скорее заговорщически, будто сплетничают. Белов гудит в ответ, мычит что-то. Ему хочется сказать что-то уместное хоть раз в жизни, прижаться к теплому родному плечу, уткнуться носом в шею Модестаса. Он ведь любит его. Он ведь поймет. — Чего ты? — спрашивает Паулаускас. Его пальцы касаются напряженного острого плеча Белова. Тот вздрагивает, сжимается сильнее. Модестас любит его. А он? Он любит в ответ, но что-то внутри не позволяет ему любить этого. Это ведь не вписывается в сценарий, а он, как послушный актер, добросовестно играет роль. — Да чего ты, Серый? — более настойчиво, с какой-то грубой дружеской развязностью спрашивает Модестас. Он молодец. Он-то не играет. Да, пускай, он нахальный, импульсивный, моментами грубый, но он искренний. Он любит. А Белов не может. Сергей всегда жил скованно, с вечными границами, коими было окружено его сердце. Модестас придвигается ближе, непосредственно легко кладет руку на спину Белова. Как у него это получается! Даже не чувствуется вечной двусмысленности. Может потому что Модестас не актер? Сергей смотрит на него. Модестас глядит в ответ. Его сияющее, с медным загаром лицо находится в непозволительной близости от Белова. Сергей еле подавляет улыбку и отворачивается. — Ну? — испытывающе спрашивает Паулаускас. Белов чувствует, что их сцена в раздевалке не вписывается ни в сценарий его жизни, ни в саму постановку. Может, надо попробовать не играть? — Я хотел сказать… — будто чужим голосом начинает Белов. Горячее дыхание Модестаса обжигает шею. Его колено трется о уже надоевшую белую повязку на колене Сергея. Опьяняющая непозволительная близость. — Чего ты хотел сказать? За дверью слышится громкий раздраженный голос Гаранжина. Он уже пришёл. Скоро эта сцена закончится. — Я тоже тебя, — неловко, как смущающаяся школьница, шепчет Белов. — Чего тоже? — приближаясь все ближе, спрашивает Модестас. «Я тоже люблю тебя, Модя. Безумно, до дрожи. Люблю твои медные пряди волос. Знаешь, они пахнут чем-то теплым, душистым. Люблю твои острые шуточки. Люблю твою вспыльчивость, недовольные взгляды. Люблю, когда говоришь на литовском, когда молчишь, когда ругаешься. Я люблю тебя.» На одном дыхании произносит Белов в своей голове. Как ровно, как красиво. Будто он знал это всегда, выучил наизусть до каждой строчки, до каждого вздоха. — Белов! — слышится громкий голос Коркии из зала. — Я люблю тебя, — произносит он. Вышло неловко. Опять неуместная реплика. Если бы не Коркия, всё бы было лучше. Белова опять охватило прежнее отчаяние. Модестас тяжело вздыхает, наклоняется ниже. Его красиво очерченные губы с запекшейся корочкой на нижней губе находятся в каких-то ничтожных сантиметрах от Белова. Какая-то неведомая сила тянет Сергея вперед. Миг и горячие губы соприкасаются. Даже лампы притихают и шум зала становится таким далёким, неважным и ненужным. Губы Модестаса, сухие, обветренные, обкусанные из-за постоянных нервов, но меж тем от них веет таким обжигающим теплом, что Белов забывает все реплики, слова, верные движения и поддается вперед, целуя Модестаса в ответ. Он никого так не целовал. Все его предыдущие поцелуи меркли, выцвели, испарились, будто их и не было. Сергей не целовал так ни одноклассницу, ни свою когда-то самую любимую девушку, ни подруг. Казалось, всем им он послушно подставлял губы, а сейчас целовал сам. Сначала выходило неловко, неуклюже, к тому же Белов не знал, куда деть неуместные и ненужные руки. Тогда Модестас взял инициативу в свои руки, обхватил горячими пальцами повлажневшие холодные ладони Сергея, притянул их к своей груди, стал грубовато растирать костяшки и суставы. На секунду Белов отрывается, громко вдыхает, исподлобья глядит на Модестаса, глаза которого поблёскивают лихорадочным блеском. В голове Сергея в этот момент все смешалось, мысли спутались в единый комок, и только упорный голос разума спрашивал, что же они, черт побери, творят? Целуются в душной раздевалке пока другие бегают по площадке, ничего не подозревая? Браво! Эта сцена заслуживает аплодисментов. Белов бы мог продолжить осуждать себя, но был не силах, ибо вновь чужие губы нежно касались его вечно поджатых и сухих уст. — Белов! Паулаускас! — как гром, разразился голос Гаранжина прямо под дверью в раздевалку. Сергей отпрянул, тихо ругнулся себе под нос, чем вызвал кривоватую насмешку на лице Модестаса. Белов принялся нервно отряхивать шорты от невидимой пыли, суетиться, крутиться на месте. — Ладно, ты меня убедил выйти, товарищ, — усмехнулся Паулаускас и, хлопнув Белова по плечу, пошёл вперёд. Его язвительное «товарищ» заставило напряжённого Белова улыбнуться, издать короткий смешок и послушно последовать за своим самым обожаемым и любимым товарищем.