Не говорить

— Если ты со своей ногой не бросишь спорт, спорт бросит тебя. — Стоит эта твоя боль грошей за победу? Белов себе таких вопросов не задавал никогда, зато вечно чем-то недовольный Модестас только и делал, что спрашивал о подобном. Начал он с тех пор, как за каким-то чёртом ему взбрело вернуться в зал — может, что-то забыл или в кои-то веки решил пожертвовать свободным временем ради спортивного величия и без того кругом великой страны. Явился в зал и увидел то, чего видеть был не должен — не только он, вообще никто не должен был. Увидел, как сам Сергей Белов, гений от спорта, почти что титан, лежит на полу, обнимая колено, скрипит зубами, шумно выдыхает через нос. — Серый, ты что? — Твою мать, попробуй, угадай! — в зале было темно, но Модестас был уверен, что видел побелевшие губы и налитые кровью глаза Белова. Ещё немного, наверное, и он бы начал скулить, как побитый пёс, не будь он такой гордый. — Ты мать-то мою не… Давай, поднимаемся. Опираться на плечо Модестаса Белов не хотел, гордый ведь, но пришлось. — Что ж так больно-то, сука… Ну что ты стоишь, что ты смотришь-то, что у меня, хер на лбу? — в раздевалке Белов лежал на скамье, ладонями закрыв лицо, ногу, как чужую, свесив на пол. — Всегда болит так? — Сам как думаешь? — Стоит оно того? — Модестас уселся по-турецки прямо на пол, около скамьи, ладонями обхватил больное колено Белова, — Да тихо ты, герой хренов. Стоит оно того, да, нет? — А чего стоит, по-твоему? — Не знаю, — литовец больно проходился пальцами по одеревеневшим от боли мышцам бедра и голени, Белов шипел, но избавиться от непрошеной помощи не пытался, — В этой вашей… В этом вашем Союзе ты до костылей допрыгаешься, не думал? — Вот как допрыгаюсь в этом вашем, так думать и буду. — Надо оно тебе? — Это только тебе ведь тут ничего не надо, — Белов сел на скамье, локти уперев в бедра, тяжёлую от усталости голову уронил в гудящие от усталости ладони. Колено все так же болело, но уже можно было терпеть. — Мне ничего не надо? Да если б и надо было, хрен я что тут получу. Это только от нас всем что-то… надо. Медали надо, рекорды надо, чтоб ты без ног остался тоже надо, видимо. — А где не так, Модя? В Литве твоей лучезарной? — В душ пойду, отпусти, — Белов стряхнул руки Модестаса со своего колена, — Да сам дойду, в самом деле. — Герой Советского Союза, надо же. В следующий раз было хуже. Модестас знал, что будет хуже, сидел в раздевалке и ждал, когда станет совсем плохо. Вышел, когда в пустом зале перестал гулко звенеть мяч, когда в зале стало совсем тихо, и нашел Белова сидящим на скамье. — Нога в порядке, не начинай даже. — Ну тогда давай, встань, если в порядке. Белов не встал. Модестас сам подошёл к скамье и сел рядом, нарочно, легко толкнув Белова в бок. — Тебе лечиться надо. Не здесь. Не анальгином. — Не начинай, а? Не начинай. — Ты играть не сможешь. — Смогу. Алжан вон без глаз играет. — Зато с ногами, — на это Белов отвечать не стал, и молчал даже, когда Модестас вновь положил ладонь на его колено — ладони у него тяжёлые, теплые, вот только менее больно от этого не становится, да сквозь боль и не удается почувствовать бесцельные, бездумные и бесполезные касания. — Ну ты ещё подуй на синячок, — это все походило на жалость, а к жалости Сергей испытывал отвращение, — или вообще в лобик поцелуй, в самом-то деле, спаситель рода человеческого. А Модестас поцеловал. Отнял ладонь от его колена, встал со скамьи и сел по-турецки на пол прямо напротив Белова, крепко и больно охватил ладонями его голень и коснулся губами больного колена. — Так сойдёт? — Совсем сдурел? — со скамьи Сергей не вскочил, и даже голос не повысил, — Ногу отпусти мою. Я в душ. Сам дойду, уйди. — Тренировка закончилась, тебя отпустили, — Белов даже не повернулся, когда услышал в опустевшем зале чужие шаги. — И тебя отпустили тоже. Подумал, может, и мне есть толк оставаться? — В таком случае, зал большой. Кольца два, мячей много, не смею тебе мешать, — Сергей на литовца так и не взглянул. Как и за всю тренировку не взглянул ни разу. Ногу свою он тогда удивительным образом не замучил, и в душ ушел ровным, свободным шагом. — Уйди, — Белов не вздрогнул даже, когда под одним жалким душевым дождем с ним оказался Модестас — подошёл, не пытаясь даже шагать тихо, и стоял под струями воды за спиной Белова, прямо в форме, и красная ткань, намокшая, противно липла к телу. Модестас сказал что-то на своем языке, затем обнял Сергея, крепко, сильными руками удерживая поперек груди и живота, снова что-то заговорил и не ушел, даже когда Белов вывернул барашек крана, и на них обоих хлынула ледяная вода — так и стоял, выговаривая что-то непонятное в плечо Белова, такой теплый под ледяным душем. — Уйди, Модя, пожалуйста, — и вот тогда он отошёл, и через несколько секунд зашумел другой душ, и мокрая одежда звонко шлёпнулась на пол. Одевались молча, и Модестас наверняка исподлобья поглядывал на Белова — Сергей даже точно знал, что тяжёлый взгляд направлен ему прямо между лопаток, разве что не видел этого. Не было даже нужды смотреть — это себе Паулаускас кажется сложной непредсказуемой натурой, на деле же его повадки капризного ребенка наизусть знает каждый в сборной, а Белов знает лучше всех. — Так всё-таки я «Модя» или «уйди»? — долго молчать и держать язык при себе Модестас, конечно же, не мог. — Что тебе ответить? — Можешь ничего не отвечать, но хотя бы смотри на меня, когда я с тобой разговариваю, будь так добр! И Белов посмотрел. Стоял и смотрел, как Модестас, от обиды, злобы или холодного душа побелевший лицом, впервые не знает, что сказать, и как капля воды блестит в его черных от воды волосах. — Я смотрю на тебя. Смотрю, Модя. Ты разговаривать хотел, так говори. О чем говорить будешь? О ноге моей? Или о своей Литве? Ты говори, давай. Паулаускас так ничего и не сказал. Закинул сумку на плечо и быстро вышел из раздевалки, даже не хлопнув дверью. Боль лучше всего приводит в чувство. Боль — мерило усилия. Боль — лучшее упражнение, которое спортсмен может себе позволить. Белов говорил это себе всякий раз, когда колено подламывалось, боль ледяным стержнем пронзала ногу и вонзалась прямо в затылок, сжигая все нервы по пути. В зале, в одиночестве, он, как считал Модестас, искал эту боль, узнавал ее, привыкал к ней, что ли. — Помоги мне встать, — голос Белова дрогнул, и Модестас, спрыгнув с турника, сам едва не подвернул ногу. До скамьи Белов позволил себя тащить, позволил сгрузить себя на скамью и не стал возражать, когда Модестас вновь прикоснулся к его ноге — больно, без излишней осторожности, уверенно и почти со знанием дела сминал горячими от турника пальцами каменные от боли мышцы, а затем просто накрыл ладонями измученный сустав, как если бы пытался удержать все кости вместе. Белов не знал тогда, пульсировала ли это боль в его колене, или кровь в горячих ладонях Модестаса. Становилось легче, пусть и немного. — Не будешь жалеть об этом, когда спорт для тебя закончится, и ты останешься с клюкой и инвалидностью? — Буду жалеть, если не останусь. — Ты будешь жалеть, а тебя пожалеет кто-нибудь? Да тебя этот ваш Союз пожует и выплюнет, и никто спасибо тебе не скажет за то, что ты свои ноги на победы поменял. — Ну, кто-нибудь пожалеет. Ты, хотя бы. Но ты не жалей, не надо. Так и сидели в гулкой тишине зала — Сергей терпел боль, отступающую, но все ещё достаточно сильную, и Модестас сидел перед ним, просто уже удерживая больное колено в ладонях, лишь изредка поглаживая большими пальцами. А потом, поднявшись с пола, на колени встав меж разведенных ног Белова, лбом уткнулся в его плечо, руки сомкнув у того за спиной. Сергей молчал, не двигался, и даже дышал все так же ровно. — Серый, ну ты хоть не молчи. — А что тебе сказать? — Что ты за человек такой, вот что мне скажи. Понадобилось ещё несколько — много, наверное, — секунд гулкой тишины спортзала, прежде чем Белов заговорил: — Пора по домам, — и оттолкнул от себя Модестаса. — Так и будем молчать и друг мимо друга смотреть, да? — вещи свои Модестас скидал в сумку хаотично, не глядя, и дёрнул за бегунок молнии так резко, что язычок бегунка остался в его пальцах отдельно от замка. На боку сумки блестело уже темное пятно — это мокрое и не выжатое полотенце, спешно брошенное к остальным вещам. — Да. — И говорить будем только о твоей ноге. — Да. — И никогда даже не… — Да, — Сергей не знал, на самом деле, что Модестас собирался сказать, — И никогда даже не. Никогда даже не. Ни когда начнется олимпиада, ни даже когда — если! — им удастся одержать победу над американцами. Никогда, — об этом думал Модестас, уже олимпиец, садясь в машину, готовый наконец бежать. И никогда даже не, даже если он наконец станет играть за большие деньги, даже если избежит преследования как перебежчик, никогда даже не, — об этом он думал, шагая от машины и светлого будущего прочь, в олимпийскую деревню, в хаос. Мы должны играть, сказал Белов всей команде. «Мы будем играть», — сказал Моисеев всему миру. — Спасибо, что вернулся, — это Белов говорил уже вечером. Прихрамывал на больную ногу, ходил по номеру вперед-назад. То поправлял задернутые шторы, то трогал ручку запертой изнутри двери, — Веришь, что мы и в правду сыграем с ними? — С трудом, — Модестас и сам не знал, куда себя уместить в месте, которое он буквально полдня назад был готов покинуть навсегда, — Что твоя нога? — Сам видишь, наверное, — Сергей остановился в центре комнаты. — Моя нога — меньшая из наших проблем на сегодня. И снова тишина, как в пустом зале, где говорить можно только о больном колене и нельзя друг на друга смотреть. — Да пошел ты к черту со своей ногой, Серый, пошел ты к черту, — небольшую комнату Модестас пересёк за пару шагов, и к черту посылал Белова, глядя тому прямо в глаза, всей ладонью ударив его в грудь — сам не знал, зачем. Потом ударил снова, и снова, пока Белов, отступая назад, не упёрся спиной в косяк. — Ну давай, поговорим про ногу твою хренову. Я, блядь, бросил все для того, чтобы говорить с тобой про твое колено всю оставшуюся жизнь. Нет, серьезно, так и есть. Хоть про колено, Серый. Затем был поцелуй — оба долго стояли неподвижно, глядя друг мимо друга, пока не стало совсем уж неловко молчать ни о чем, затем была пара неловких взглядов на губы друг друга, побелевшие, и поцелуй — неловкий, случайный даже, как если бы был первым в жизни, и только затем — осмысленный, короткий, мягкий. — Мы не будем об этом говорить. — Конечно нет. Только о твоей ноге, Серый.