За что тебе всё прощают?

Модестас никогда не умел вовремя остановиться, если уж начинал злиться и бросаться на окружающих. Поэтому, когда по прилете из Германии их обшаривают на таможне, Паулаускас чувствует, как гнев вскипает в нем подобно вулкану. При этом почему-то больше всего бесит его Серёжа Белов, единственный, кроме Гаранжина, пропущенный практически без досмотра, да еще и с аккуратно сложенными вещами. Чемодан же Модестаса перетряхивают так, что шмотки разлетаются по всему столу, едва не падая на пол. Да, он, конечно, не везет столько добра, как Едешко или Саканделидзе с Мишико, но, во-первых, он литовец, а, значит, уже под подозрением, а во-вторых, за пластинки его тоже по голове не погладили. Полный мужик в форме таможенника хмуро перебирал квадратные упаковки, бережно уложенные на дно чемодана. Наконец, пластинки вернули обратно, сверху горой свалили его вещи и, кивнув, отпустили. На ходу запихивая в чемодан рукава рубашек и торчащие носки, Модестас тихо ругался сквозь зубы под понимающим взглядом Болошева, которого тоже «принимали» в числе последних. Да, спасибо, что винил вернули и домой отпустили, только вряд ли про это легко забудут, скорее всего, уже через час в папках со сведениями о каждом появятся новые записи, и если они попадутся еще раз, воздастся им сразу за две провинности и в двойном размере. Это портит настроение уставшего литовца, а уж под конец всех процедур по пересечению границы он готов рвать и метать. Сергей, всегда остро чувствующий каждую смену настроения близкого друга, хочет подойти, но натыкаясь на свирепый взгляд Паулаускаса, устало качает головой и первым выходит из здания аэропорта под проливной дождь. Модестас еще долго укладывает вещи, рядом пыхтит Зураб, с улыбкой заталкивая привезенное добро в сумки. Вот уж кто не унывает, довольный тем, что контрабанду не отняли. И литовцу ужасно хочется сказать что-то гадкое, чтобы и Саканделидзе настроение подпортить. Но перед Зурабом стыдно, он ведь парень неплохой, да и все едкие высказывания Модестас копит для другого человека. Для человека, который заступился за него в ресторане Эссена, который в самолете терпел то, что Модя никак не может удержать локти на месте и поэтому постоянно пихается. Который терпит вообще любые его выходки. Дождь на улице льет как из ведра, пиджак и рубашка моментально промокают и неприятно липнут к телу, а злоба клокочет, пытаясь найти выход наружу, и литовец, не в силах сдержаться, цедит сквозь зубы: - Хоккеисты баулами контрабанду везут, их со знаменами встречают! Что это было?! Ему отвечает Зураб, идущий впереди. - А может, кто-то сделал «туки-туки»? – грузин стучит по окну автобуса, улыбаясь, как всегда пытаясь превратить все в шутку. Гнев достигает пика, и Паулаускас дрожит от предвкушения, хотя в глубине души он хочет остановиться, посмеяться над шуткой Саканделидзе, сесть рядом с Беловым и уповать на то, что все закончится хорошо. Но желание это тут же забывается, когда он находит взглядом бледное лицо Серёжи. - Товарищ комсорг, скажи, кому надо помолиться, чтобы вот так вот чистеньким пройти? – голос грубеет, и Паулаускасу самому становится неприятно себя слушать. Но остановиться он уже не способен. Модестас уверен, что Серёжа ждал его, готовясь махнуть рукой, показывая, что занял ему место, но когда литовец «выплевывает» вопрос с явно обвинительным подтекстом в его сторону, выражение лица Белова меняется. В глазах появляется секундное непонимание, а потом обида. И Паулаускас испытывает извращенное удовольствие, но ему все равно кажется это недостаточным. Весь мир вокруг него замирает, тускнеет, оставляя лишь одно яркое пятно – бледное лицо Белова с большими зелеными глазами. - Если хочешь что-то сказать, скажи прямо, – Сергей говорит спокойно, хотя Модестас видит, как на скулах парня проступают алые пятна. - Да не, я просто так… размышляю… Кто ничего не вез? Ты и тренер…– сердце колотится от прилива адреналина, литовцу даже кажется, что сейчас он первым бросится на брюнета. Но внутри тихо-тихо молит голос разума «Закрой рот, Модя, заткнись, это же Серый!». - Слышь, а в Литве стукачей нет, что ли?! – его прерывает второй Белов, Д'Артаньян недоделанный, вступается за однофамильца, хотя только вчера от ворот поворот получил со своей дружбой. Модестас переводит на него ненавидящий взгляд и рычит, кипя от уже нескрываемой ярости: - Не было, пока вы к нам не пришли! - Да ну?! – Сашка ухмыляется недобро, и на его плечо предостерегающе ложится ладонь Алжана. А вот Серёжу никто не держит, не ждут, что спокойный Белов драку может затеять, да еще и с Модей, поэтому когда он вскакивает и несется на Паулаускаса, ловят его уже чуть ли не всей командой. А брюнет еще немного их на себе протаскивает, молча прёт вперед, только глазами сверкает. И это отрезвляет Модестаса, словно ледяной водой окатывает: он отшатывается назад и сжимает руки в кулаки, непроизвольно, конечно. Но Серёжа это замечает, смотрит с неприязнью, дышит через нос тяжело, с трудом сдерживая злость. Литовцу кажется, что время тянется медленно, как резина, и когда Гаранжин ловко запрыгивает в автобус и рявкает на них, Паулаускас ему очень благодарен. Он плюхается на свободное место рядом с Едешко и косо смотрит на побледневшего сокомандника, но Ваня тут же отворачивается к окну, не встречаясь с ним взглядом. Почему-то Модестасу хочется повернуть его к себе и объяснить, что он не хотел обижать Серёжу, правда, не хотел, но когда он злится, то сдержаться не может, надо выплеснуть злобу. Но ведь кроме Серёжки, никто его терпеть не станет, вот он и доводит Белова, испытывая его на прочность каждый раз, но даже терпению друга пришел конец. И ведь Паулаускас знал, что, высказывая Сергею свое недовольство, затрагивает сразу несколько непростительных тем. Доигрался. Всю дорогу до спорткомплекса в автобусе стоит гробовая тишина, и Модестас чувствует затылком прожигающий взгляд зеленых глаз. Когда водитель тормозит, и Гаранжин дает команду разгружаться, литовец поднимается, но его грубо отталкивают плечом, и мимо вихрем проносится Белов. - Серёжа, не забудь расписаться в кабинете у Ольги Павловны за премиальные, а завтра вечером нас у себя САМ ждет… – окрикивает тренер брюнета. - Я помню, Владимир Петрович, завтра буду, – Серёжа замирает на миг в дверях и бросает на Паулаускаса непонятный взгляд, потом выскакивает из автобуса и быстрым шагом удаляется в сторону дверей в спорткомплекс. Литовец замирает, не замечая даже, как мимо него протискивается Ваня. Автобус пустеет, но Модестас усаживается обратно на свое место, пряча лицо в ладони. Ну почему он не может помолчать, когда надо? Почему у него такой поганый характер? Почему Серёжку изводит почем зря? На его плечо ложится чужая ладонь и несильно сжимает. Парень поднимает глаза и устало смотрит на Гаранжина. - Владимир Петрович…– ему хочется покаяться, но он даже не знает, с чего начать. - Не грусти, Модест, нет у нас на это времени, – тренер по-отечески улыбается. – А вот извиниться никогда не поздно. Догоняй друзей, а то нам автобус надо отпускать. - МодестАС, – слабо улыбаясь, поправляет баскетболист. Он знает, что Гаранжин потешается над ним, но потешается по-доброму, не с целью обидеть, а надеясь подбодрить. Паулаускас встает, забирая чемодан, выходит из автобуса и идет к кабинету Ольги Павловны, где уже толпятся сокомандники. Литовец окидывает собравшихся взглядом, но Белова, который ему нужен, среди них нет, только Сашка развлекает Ваньку и Алжана анекдотами. - Где Серёга? – громко спрашивает Модестас, и все замолкают, оборачиваясь в его сторону. - А что, ещё не всё ему сказал? – ехидно интересуется Саша, нарочно не замечая укоряющего взгляда Жара. Модестас хмуро смотрит на него, но умудряется промолчать. Больше ему никто не отвечает, просто стоят и молча таращатся. Такое было уже, когда он только пришел в Жальгирис, где кто-то уже успел всем насплетничать о его несносном характере, и первое время все старались обходить его стороной. А Серёжка сразу к нему подход нашёл... Мысль отзывается неприятным уколом в районе сердца. Время, когда его шугались, было для баскетболиста достаточно тяжелым, и теперь эти осуждающие взгляды кажутся ему просто невыносимыми, и нет рядом того, кто всегда эти неприятные ощущения сглаживает. - Жар, распишись за меня, – просит Паулаускас и, не дожидаясь ответа, уходит. Дождь на улице хлещет с прежней силой, но у Модестаса нет с собой зонтика или куртки, только чемоданы, которые уже оттягивают руку. Парень замирает на крыльце спорткомплекса, не обращая внимания, что с волос вода капает за воротник. Он встряхивает головой и решительно идет по знакомому маршруту. Пешком идти минут сорок, но автобус можно прождать еще дольше, тем более, не хочется от кондукторши выслушивать нотации, что, мол, мокрым влез в салон, помешал другим гражданам. Когда Паулаускас доходит до знакомого желтого дома, на нем не остается ни одной сухой вещи, а мокрые волосы неприятно лезут в глаза. Модестас открывает тяжелую дверь подъезда и с трудом поднимается на третий этаж. Он чувствует себя уставшим и измученным, сутки уже получается без сна, ведь в самолете он так и не смог поспать, да и Серёжке не дал, тот весь полёт развлекал его разговорами. Но сил хватает, чтобы бросить чемодан и сумку перед дверью и нажать на кнопку звонка, который глухим дребезжанием отзывается где-то внутри квартиры. Дверь распахивается секунд через тридцать, словно ждали. Белов стоит перед ним в серой футболке и черных шортах, еще немного влажные волосы чуть взъерошены. Глаза Сергея изумленно расширяются, когда он пробегается взглядом по другу, с которого уже натекла приличная лужа. Литовец мужественно выдерживает оценивающий взгляд, исподлобья глядя на Сергея. Белов вздыхает, наклоняется, подбирая чужую сумку и чемодан и затаскивая в квартиру. Паулаускас заходит следом, закрывая за собой дверь, и мнется в тесном коридорчике, не зная, что делать теперь. Серёжа оборачивается, окидывает его взглядом еще раз и усмехается: - Помнишь еще, где ванная? Иди раздевайся, принесу тебе чистое полотенце. Модестас молча проскальзывает мимо Белова в не менее крошечную ванную. Ему неловко, что показался перед другом таким: мокрым и жалким. Парень медленно стаскивает с себя пиджак и рубашку, вешая их на пустой крючок для полотенец. Он поднимает глаза на зеркало, висящее напротив двери, и застывает. В зеркале за его спиной отражается Сергей, сжимающий в руках принесенное полотенце. Быстро же он. Они несколько секунд смотрят друг на друга, и, наконец, Модестас решается обернуться. Смотреть на приятеля через зеркало кажется гораздо менее страшным, чем посмотреть на него в реальности. Паулаускас оборачивается и поднимает взгляд через плечо на Белова. Серёжа нелепо вытягивает вперед руку, губы крепко стиснуты, а на скулах начинают проступать знакомые пятна румянца. Модестасу приходится самому забирать полотенце у застывшего друга, и когда он касается озябшими пальцами горячей ладони брюнета, тот отбрасывает полотенце от себя, отступает на шаг и резко захлопывает дверь. Паулаускас вздрагивает и морщится. Он мог бы сказать, что Серёжа просто злится, если бы не знал Белова так хорошо. Но, видимо, не достаточно, ведь литовец не мог понять, что произошло с другом сейчас. Он быстро стаскивает оставшиеся вещи, хорошенько вытирается и, обмотав бедра полотенцем, выходит из ванной. На кухне гремит посуда, поэтому Модестас проскальзывает в единственную комнату, не замечая появившегося в дверном проеме Сергея, провожающего его нечитаемым взглядом. В комнате Паулаускас находит в чемодане чистые вещи, натягивает их на себя и, немного помедлив, идет на кухню. Белов возится у плиты, а на столе уже стоит дымящаяся чашка с крепким чаем и тарелка с бутербродами. Сергей не оборачивается, только сообщает отстраненным голосом: - Я приготовить ничего не успел еще, перекуси пока этим. Модестас опускается на стул и смотрит в слишком прямую спину. - Серёж? - Чего тебе? - Ты прости меня, дурака. Я ведь и не думал так, но … Белов оборачивается так резко, что литовец не успевает среагировать, когда ему в лицо резко летит кухонное полотенце. Сергей смотрит на него с яростью, и болью, и разочарованием, и еще чем-то таким непонятным. Полотенце мягко чиркает по щеке – совсем не больно, но парень все равно зажмуривается – и падает у Паулаускаса за спиной. Серёжа дышит тяжело, стискивает кулаки и нависает над литовцем. - Если бы это не ты сказал, я бы даже внимания не обратил, мне бы все равно было! Но ты… Ты… Ты же мой друг, ты же знаешь, что я бы никогда!.. Стучать на своих!... И кулаки же сжал, хотел ударить стукача, если подойдет, да?! – фразы у Белова получаются отрывистые, хлёсткие. Бьющие по самым больным местам. И Модестасу становится очень горько, что довел до такого Серёжку. – Модя, зачем же ты так, а? Разве я тебе хоть один повод дал?.. - Ну ударь меня, если легче станет! Ударь! – Паулаускас тоже вскакивает, с грохотом роняя табуретку на пол. И Сергей бьет, с такой силой бьет, что Модестас зажмуривается и открывает глаза только, когда удары прекращаются, а воздух, со свистом рассекаемый кулаками Белова, успокаивается и перестает колебаться. Литовец не замечает, что прокусил губу, пока не чувствует металлический привкус на языке, но даже на это он не обращает особого внимания, потому что напротив, всего на расстоянии вытянутой руки, стоит Серёжка, с болезненным румянцем на щеках и тускнеющими с каждой секундой глазами. Паулаускас помнит только один единственный раз, когда брюнет так же сорвался, никогда больше Серёжа себе такого не позволял. Во всяком случае, не из-за него. И Модестасу кажется, что картинка в голове начинает складываться. Белов устало оседает на стул, оставляя бурые пятна на обоях, по обеим сторонам от лица Модестаса – места, куда приходились удары. Руки обессилено свисают вдоль длинного, кажущегося сейчас таким трогательным и угловатым, тела, а на разбитых костяшках проступает кровь. Серёжа вымученно и тихо смеется: - Довёл ты меня, Модя… Литовец бросает быстрый взгляд на видимые следы ушедшей ярости Сергея и осторожно присаживается перед ним на колени, берет израненные ладони в свои руки и укачивает, поглаживая, промокает осторожно своей футболкой сукровицу. Поднимает на друга глаза и шепчет хрипло: - Что же ты наделал, Серёжа, лучше бы меня… Давно у тебя это?.. - Ты о чём? Что «это»? – Белов прикрывает глаза, откидывая голову назад. - Давно ты… я тебе… – Модестас давится словами, не в силах произнести окончание фразы. Он рассматривает изящную шею Сергея и красивый, гладко выбритый подбородок. - Понял, значит… Ну и тугодум же ты, Паулаускас, – брюнет пытается вырвать разбитые кисти из рук друга, но литовец сжимает крепче, не отпуская. – Да пусти уже, хватит меня мучить. Модестас не обращает внимания на его слова, смотрит снизу вверх упрямо, потом притягивает сначала правую кисть к губам, оставляя легкий поцелуй на ранках, потом левую целует и прижимается колючей щекой к больной коленке. Наконец, Серёжа опускает голову и смотрит на него тоже, мягко, но решительно вытаскивает ладонь из сжатой руки литовца, взъерошивает его влажные волосы и тяжело вздыхает. - Не надо, Модь, я же так больше терпеть не смогу. - А ты не терпи, – бормочет парень в ответ, понимая, что они сейчас не про поведения Паулаускаса говорят, а про другое. – Если ты меня сторониться станешь, что меня тогда тут держать-то будет?… Серёжа кивает, наклоняется и целует ласково в лоб, как капризного ребенка, который все равно невыносимо дорог. Модестас улыбается и потирается щекой о чужую коленку. Правильно говорят, когда любишь, всё прощаешь, всё терпишь: и характер дурацкий, и выходки. И слепоту. Прощаешь и даешь ещё шанс попробовать сначала.