***
Весь идиотизм этой поездки в Монреаль доходит до меня в отеле, после пятого стакана скотча из бутылки, которую я взял в пустом баре отеля и пронес в номер. Сиски сидит на моей кровати и встревоженно смотрит на меня, пока я хожу туда-сюда. У Сиски тоже стакан скотча, но он не пьет его. Он ведет себя как-то тихо, что для него нехарактерно, и в основном просто смотрит на меня, надув губы. — Боже. Блять. Чёрт возьми. — Я устало потираю лицо и вздыхаю. — Что я здесь делаю? В смысле, серьёзно. Зачем? Veni, vidi, nihil egi. Он озадаченно смотрит на меня. — Чего? — Я пришел, я увидел, я ничего не сделал. — Где ты выучил итальянский? — спрашивает он, а я морщусь, но не поправляю его. Проведешь семь месяцев в одиночестве — ещё и не такому научишься. — Ну, я думаю, что концерт был очень хорошим. His Side офигенны. Все с этим согласны. Как будто моя сраная проблема в концерте. — "Все" — это те сопляки, которых ты там развлекал? — всё же уточняю я, и он слегка пожимает плечами. Он молчал об этом с тех пор, как мы вернулись. У него свои проблемы, у меня — свои, но, крайней мере, он не умер и не выяснил, что он не способен встретиться со своим бывшим. Я наливаю себе ещё. Я чувствую алкоголь в организме, он согревает меня изнутри. Если я продолжу пить, алкоголь рано или поздно смоет мои мысли, отключит мне мозг. — Что это вообще за заносчивые ублюдки? — Фолловеры, — говорит он, а когда я хмурюсь, он объясняет: — Последователи The Followers. В смысле... мы так себя называли. Потому что мы... следовали за The Followers. — Как остроумно. — Ну, да... — Он тянет за воротник своей футболки с надписью "Route 66", которую он купил в каком-то дешевом сувенирном магазинчике между Лос-Анджелесом и Чикаго. — Я раньше с ними тусовался. Они верные фанаты, понимаешь? Те, кто ездили за вами из города в город, знали всех роуди и ждали у отелей, всегда стояли в передних рядах. Ну, знаешь, настоящие фанаты. — Любовь не измеряется одержимостью, — тихо отмечаю я, и ему, кажется, снова стыдно. Я не осуждаю его. Он одержим, возможно, но он ничего. Однако я недостаточно пьян, чтобы признать это. Но я всё ещё вспоминаю, что они сказали. О моем предполагаемом самоубийстве. Как будто я настолько слабый, настолько ебанутый. От одной мысли об этом во мне кипит ярость. — Я бы не хотел тусоваться с этой компанией, — шиплю я. Брендон знает, что я жив, конечно же, но что он думает о таких сплетнях? Может, они только сильнее подтверждают то, что он уже и так думает обо мне? Что я неудачник. Разрушитель чужих жизней. Слава богу, что с этим я закончил. В глазах Сиски зажигаются огоньки, и он подается вперед. — Да уж, они так себе, да? Раньше Мелвин был хорошим. Мы познакомились в пятнадцать, были лучшими друзьями, знаешь? Мы оба охренеть как обожали тебя. И мы ездили за вами во время Jackie, и тогда Мелвин был таким крутым. Но, не знаю. Сначала Брент, типа... запомнил его имя, а потом он выпил пива с Джо, и Джо всё ещё помнит его, понимаешь? И после этого Мелвин просто решил, что он слишком крутой для меня. — Сиски теребит рукав футболки. — Меня никто не запоминает. — Его просто проще запомнить. Уродливый, толстый рыжий ребенок. — Я называю его ребенком, хотя этому Мелвину, наверное, уже где-то двадцать три или двадцать четыре. Совсем ненамного младше меня. — Ну, да. — Он пожимает плечами, но затем улыбается. — Но мы ему показали, да? В следующий раз, когда я его увижу, он всё ещё ни слова сказать не сможет от шока. Потому что я нашел тебя. Я путешествую с тобой! — Кажется, эта мысль очень его радует. — Подожди, пока все услышат, что тебя видели! Ох, какое счастье. Из-за мысли об этом я допиваю содержимое стакана и на автомате наливаю ещё. Что лучше? Позволить людям думать, что я сломался, повязал вокруг руки кожаный ремешок, прижал к коже иглу дрожащей рукой, осознанно принял смертельную дозу, или что я вышел на люди и что я жив-здоров? И что, если о моем появлении узнает и сама группа? "Эй, приятель, Райан Росс был на вашем концерте в Монреале на прошлой неделе". Прятался в тени. Как убого. Вот что они подумают — что я жалкий. По крайней мере, я прошел за кулисы, чего от меня так отчаянно хотел Сиски, но даже тогда я... Я трус, и теперь я хочу сесть в машину и поехать обратно домой — в родной, похожий на деревню и мертвый Мачайас. А потом забыть и никогда не позволять кому-либо доставать меня, чтобы я не подумал, что у меня остались какие-то незаконченные дела с кем-либо из His Side. Все они отлично справляются без меня. Даже великолепно справляются. — Знаешь что, Сиски? — спрашиваю я, указывая на его стакан. — Тебе нужно выпить. Вот чем нам нужно тут заняться — выпить. — У меня зудит кожа, болят мозги, и я испытываю ни на что и ни на кого не направленную злость. Сиски заходится кашлем, когда делает первый глоток скотча, и, полагаю, он не привык к нему. Однако он продолжает храбриться, улыбается мне, и мне хочется, чтобы он прекратил. С него словно видимыми волнами стекает эта благодарность, "ты был так добр со мной", но я не добрый. — Куда His Side едут дальше? — спрашиваю я. — В Торонто. Они будут выступать ещё неделю, а потом возьмут перерыв на Рождество, а после Нового года у них будет ещё несколько концертов, — говорит он знающим тоном. — Что думаешь о концерте? Мне кажется, было круто. Выступление Брендона было таким эмоциональным, да? Да. Я делаю неровный вдох. — Я не могу здесь оставаться. Мне нужно уехать из этой страны. Из этого города. Мне нужно вернуться домой. Я смотрю по сторонам, готовый собирать вещи, но мне нечего собирать. Сиски выглядит сбитым с толку и напуганным, но спустя двадцать минут мы уже в машине, и я сижу на пассажирском сидении, укутавшись в свою зимнюю куртку и пью прямо из бутылки. Сиски, похоже, нервничает, когда ведет машину по ночному затихшему Монреалю. Я оставляю вождение полностью ему. — Ты в порядке? — робко спрашивает он. — Нет, — смеюсь я, потирая лицо. — Нет, я нихрена не в порядке. Я просто хочу вернуться домой. И всё. Господи, это была такая глупая идея. Снова увидеть его... — Но у Джона вроде всё хорошо, — вставляет он, и да пошел этот Джон. Я любил этого парня, наверное, всё ещё люблю, но он может делать всё что захочет. Мне хреново не из-за него. Затем Сиски начинает болтать о том, что он думает о концерте, весьма тщательно его анализируя, отмечая, что Йен несколько раз ошибался. Я довольно-таки впечатлен тем, что он тоже это заметил. Ха. Неплохо подмечено. Умный парень. Потом он начинает говорить о Брендоне, восхищаясь им, как любой другой фанат; говорит, что мой Брендон талантлив и полон энергии и "Когда он пел Miranda’s Dream, боже, у меня по спине мурашки побежали!" У меня тоже. Сиски криво улыбается, пока ведет, и я пьяно отмечаю для себя, что он по-прежнему фанат. Я уже начал об этом забывать. — Знаешь, когда я говорил с Мелвином и остальными, они сказали, что... Ну, то есть. — Он бросает на меня встревоженный взгляд. Мы уже на шоссе. Хорошо, хорошо. Хорошо, хорошо, просто отлично. — Видимо, некоторые поговаривают, что Брендон, типа... Ну. — Ему явно сложно сформулировать это предложение. — Что он не совсем... интересуется женщинами. То есть. Ходят слухи. Я едва не начинаю смеяться. Ну конечно же ходят слухи — Брендон никогда этого не скрывал. До этого момента. Список мужчин, с которыми он переспал, чертовски огромен, и он раньше работал в гей-баре в Сан-Франциско и участвовал в маршах за свободу геев или что-то в этом роде, и он жил с Шейном больше двух лет, и он может придумать себе новую фамилию, но теперь он звезда. А людям всегда хочется узнать, откуда же падают эти звезды. О Брендоне ходят слухи, но подтвердить их без веских доказательств сложно. Эти сплетни даже не основаны на прошлом Брендона, потому что пока что у журналистов не получилось выяснить, откуда он. В основном эти слухи появляются из-за поведения Брендона на сцене, так мне сказала Вики, и я совсем не понимал этого, до этого момента. Он просто... сексуален. — Тебе ли не знать, что не стоит верить всему, что слышишь, — с горечью произношу я, думая о том, как прах от моего сожженного тела сыпется на Нью-Йорк. Я бы ни за что не выбрал настолько безвкусное место. Нет места, над которым стоило бы развеять мой прах. Я никогда не принадлежал ни к одному из них. Сиски кивает, словно знает, что ему не стоит верить сплетням, но всё равно хмурится. — Думаю, да, но... он очень близок к Даллону и Йену, разве нет? Клянусь, я думал, что они с Даллоном, ну, ээ... поцелуются. — Кажется, ему неловко говорить об этом. Пиявки вроде Мелвина и его компании просто обязаны рано или поздно услышать подобные сплетни, и этот короткий эпизод Брендона с Даллоном делу не поможет. Но я не придумал себе всё это — Сиски тоже это заметил. Я не сумасшедший. Интересно, слышали ли фанаты похожие сплетни обо мне, потому что я знаю, что слухи о моей ориентации ходят уже несколько лет. Однако Сиски явно не слышал о них, так что, возможно, никто им не верит и не думает, что об этом стоит говорить. Кто вообще подумает, что я гей? — Но между Брендоном и Даллоном была какая-то химия. — Кажется, чем больше Сиски думает о взаимодействии Брендона с его согруппниками, тем сильнее он смущается. Натуралы такие, блять, милые. Но я стараюсь не думать об этом или о словах Майка: "Брендон и Даллон на одной стороне. Вообще неудивительно..." В его тоне был слышен легкий сарказм. Интересно, что он имел в виду, в чем здесь шутка. Может, он намекал на то, что... Нет. Нет, я видел их своими глазами, когда они сошли со сцены: между ними не было ничего подозрительного. Я просто выдумываю. — Господи, мне нужно выпить, — говорю я. Сиски вскидывает бровь, мол, ты и так пьешь. Ну, мне нужно выпить ещё больше. Однозначно. Я просто ревную. Вот. И что я получу за это признание? Брендон, скорее всего, трахается с красивыми парнями направо и налево каждый вечер, снова и снова, а у меня не то чтобы вообще есть право ревновать. Я это знаю. И ничто не говорит о том, что у Брендона могут быть отношения с Йеном или с этим ужасно высоким басистом, с этими его чувственными голубыми глазами и красивыми широкими плечами и неплохой задницей, которую заценил даже я. Не все в этом мире геи, бога ради. Но опять-таки, это ведь Брендон Ури. Или Роско. Кем бы он там ни хотел быть. А он может завоевать сердце любого мужчины. Мне так сложно проглотить эту горькую пилюлю. Без сомнений, ему было легко, потому что то, что у нас было, ничего для него не значило. Это не правда. Нет, нет, не правда, и ты знаешь это, Росс, ты это знаешь. Просто проще верить, что я был идиотом, затерялся в том, что у нас было, не замечая, что для него это было просто временным увлечением. Но ему было не всё равно. Он вернулся ко мне. Сдался. Прогибался под моими прикосновениями. Мы бы так не ругались, если бы нам было всё равно, мы бы не кричали, не орали и... Это имело значение для нас обоих, вот что я хочу сказать. Это имело значение. Это разорвало нас на куски. И я всё ещё слишком сломлен, чтобы хотя бы выйти из тени и встретиться с ним лицом к лицу. — Тебя когда-нибудь... когда-нибудь заебывали твои собственные мысли? — спрашиваю я, держа в руке полупустую бутылку. Она не была полной, когда мы начали пить. Ну или я начал. Я откидываюсь на спинку сидения, закрываю глаза, слушаю гудение автомобиля. Но это не успокаивает. Я внезапно чувствую себя так, как в тот день, в тот первый день, когда я прогнал его. Худший день в моей жизни. Ко мне возвращаются воспоминания, хлынут потоком, воспоминания о том, как я занимался с ним любовью, как у меня внутри всё гудело от мысли о том, что он со мной, что теперь мы будем вместе, что он наконец-то мой, а потом на меня обрушилась жестокая реальность, когда он бросил меня. Он бросил меня, и мне пришлось прогнать его. Потому что я не мог... И теперь мне кажется, словно я совсем не продвинулся вперед за эти полтора года. Это какой-то новый уровень жалости и убогости. — Хорошо тебе, ты ещё молод, — говорю я Сиски, и это звучит мрачно, но явно не трезво. — Ты ещё не знаешь, что такое потеря. Не знаешь, каково это, когда всё... всё хорошее словно остается в прошлом. — Где-то в подсознании, я понимаю, что говорю, как старик. Я поднимаю тяжелые веки и смотрю на него. — Тебе когда-нибудь разбивали сердце? — Да. — Да? И сколько вы с ней встречались? — Пять недель одним летом. — Это не разбитое сердце, это юность. Ты когда-нибудь терял лучшего друга? — Мелвин. — Он уёбок, и ты это знаешь. Нет, послушай, ты не знаешь, что такое потеря. И я... Я думаю, что всё это относительно. Что для тебя потеря, то для меня не имеет никакого значения, и я не хочу приуменьшать твой глупый жизненный опыт, чувак, но нахрен твой глупый жизненный опыт. Вот ты спрашивал меня, почему я живу в том доме чёрт пойми где, я расскажу тебе, ладно. Я расскажу тебе. Может, потому что там мне нечего терять, понятно? Когда у тебя ничего нет, тебе нечего терять, как говорит Дилан. А я так устал терять людей. Я постоянно кого-то теряю. Клянусь, где-то есть бюро находок, просто полное людей, которых я потерял, но я не могу найти это место на карте, и я слишком устал, чтобы пойти и вернуть этих людей, и мне отчасти страшно, что они вообще больше не узнают меня. И я... Боже, я помню, когда распались The Followers... Я помню ту ночь, когда произошла авария. Мы со Спенсером... Я тогда только недавно узнал о... о Сьюзи и Хейли, и я так злился на него, я так... И он сказал, что мы больше не друзья. Это был конец. Как будто это было вот так просто, что он в тот день решил, что от меня можно уйти. Люди так поступают, знаешь. Просто решают на меня забить. Поэтому я отвечаю им тем же. Так им и надо. — Неправда, — говорит он, хмурясь. — Тебе не всё равно. Тебе нихрена не всё равно. — Мне насрать. — Тогда зачем мы поехали в Монреаль? — спрашивает он, и ответ вертится у меня на языке, но он кажется неуместным. Я ничего не отвечаю. — Ты часто уходишь от людей, но тебе не всё равно. Нельзя просто взять и выключить сердце. — Он звучит умнее своего возраста, когда говорит это, и я морщу нос от неодобрения, потому что его слова имеют смысл. — Кроме того, всегда можно вернуться. Ну то есть, вы же теперь общаетесь со Спенсером. Вы друзья. — Или у нас просто больше никого нет? — тихо бормочу я, глядя через окно на машины на встречной полосе, проезжающие мимо... мимо... мимо... Я слишком пьян, чтобы волноваться о десяти миллионах разных способов, которыми эта машина могла бы разбиться. Должна разбиться. — Твоя мама от тебя ушла, — тихо произносит Сиски, в его голосе слышно сочувствие. — Да. Думаю, она и начала эту традицию, — со злостью смеюсь я и делаю большой глоток. — Ты со своим отцом вообще общаешься? Я молчу какое-то время, сбитый с толку. Сиски ведь знает всё. Разве нет? — Он умер. Это явно новости для Сиски, он широко открывает глаза от удивления, хотя он должен смотреть на дорогу, а не на меня, но если мы сегодня умрем, то что ж, так и будет. — Я... Прости. Я не... знал. Я думал... Я знаю, что он болен, но я... Чёрт. Мне правда очень жаль, Райан. Я пожимаю плечами и делаю ещё один глоток. У него на лице появляется угрюмое выражение, словно мое безразличие его задевает. — Когда он умер? — В конце прошлого года. — Должно быть, это было ужасно. — Да. Потому что ему давали, ну, знаешь, несколько недель. Но он продержался несколько месяцев. Это прям ёбаное медицинское чудо, что он так долго держался. Чтобы мне досадить, понимаешь? Он сделал это мне назло. — Я смотрю на свои колени в легком замешательстве. — А потом он умер. — Не знаю, что бы я делал, если бы умер мой папа, — вслух размышляет он, как будто его гипотетическая потеря может сравниться со смертью моего отца, что не стало потерей. Скорее свободой. Просто это... свобода, которая сбивает с толку и принимает форму потери. — Я не часто вижусь с папой, но если бы он умер... — Семью переоценивают. Так сильно переоценивают. И дружбу тоже, и любовь, всё это переоценивают. Люди говорят, что это придает жизни смысл — но нет. Это придает жизни веса. И ничего больше: просто вес. Но я, я вот свободен. Свободен, свободен, свободен. Я делаю что захочу, когда захочу, не перед кем не отчитываюсь, чувак. Не перед кем. Я сам себе семья, сам себе друг, сам себе любовник. — Он фыркает, и я добавляю: — Ладно, хорошо, ха-ха. Может, и не любовник, или, возможно, каждый может быть сам себе любимым. — Я делаю очередной большой глоток, чувствую, как алкоголь обжигает мне горло. Я смотрю на дорожный знак. — Мы в правильную сторону едем? — Да. — Ну тогда ладно. Ладно. И ещё кое-что, чувак, ещё кое-что... Все говорят, что надо жить так, чтобы оно того стоило, что это что-то особенное. Ну а что, если нет? Понимаешь? Что, если это не так? Почему мы обязаны чего-то добиться? И это я говорю как человек, который добился многого. В мире миллиарды людей. Не все могут быть особенными. Не все могут быть рок-звездами. Большинству приходится и стоит стремиться к посредственности, так ведь? И поддерживать структуры, которые обеспечивают особенным людям привилегии. Так ведь? Так? И... Погоди. О чем я говорил...? — Я потираю лицо, которое кажется мне онемевшим. — Чёрт, я напился. — Угу, — согласно отвечает Сиски. Но мне всё ещё есть что сказать и есть что пить, мне нужно продолжать этот монолог, хоть что-то, что-нибудь, лишь бы забыть его лицо.***
Когда я просыпаюсь, солнце уже ослепительно ярко светит высоко в небе. Я блаженно спал, несмотря на его яркий свет — мой сон потревожил Сиски, тряся меня за плечо. Я моргаю, сбитый с толку, чувствуя себя довольно дерьмово. — Что? — спрашиваю я, мой голос звучит хрипло, обожженный алкоголем. Машина монотонно гудит, а Сиски перестает трясти меня, положив руку обратно на руль, пока мы медленно едем. — Я сказал, мы почти приехали. Я вытираю рот, выпрямляясь. Я не помню, как заснул. Я помню совсем немного, но у меня такое ощущение, что прошла целая вечность. У меня охренеть как болит шея, и я потираю её, стараясь понять, что происходит. Начинают возвращаться очень и очень расплывчатые воспоминания со вчерашней ночи. Я вспоминаю концерт, вспоминаю, как наблюдал за группой, Джоном, новыми парнями и за Брендоном. Как он справлялся без моей помощи. Вспоминаю жгучую боль в груди. Вспоминаю, как я сбежал. Я просто не мог. — Мы уже дома? — спрашиваю я, потому что сейчас уже середина дня, и мы однозначно должны были уже вернуться. Я смотрю на длинный ряд больших пригородных домиков с обеих сторон от широкой дороги. Это не Мейн. — Где мы? — Увидишь. — Мы в Америке? — Ты же помнишь, как мы пересекали границу? — Да, — слабо отвечаю я. Должно быть, я вырубился вскоре после этого. Это в любом случае не похоже на Канаду, но приятно знать, в какой стране ты находишься. — Сиски, какого чёрта? На домах висят рождественские украшения. Сиски замедляет ход, смотря на номера домов. Я смотрю по сторонам, озадаченный. Я ещё никогда не был настолько сбит с толку. Никогда. — Приехали. — Он паркуется у одного из домов. Это самый большой дом на улице, двухэтажный, дорогой с виду, покрашенный в белый, с большими окнами. На нем нет никаких рождественских украшений. — Пойдем, — произносит Сиски, быстро выходя из машины. Я следую за ним, озадаченный ещё сильнее. После тепла в машине, воздух снаружи кажется холодным. Все мои конечности одеревенели после неудобной позы, в которой я спал, и алкоголь, пульсирующий в моем организме, лучше не делает. Я всё ещё дезориентированный и сонный, когда я разминаю плечи, стараясь расслабить напряженные мышцы, которые свело. Сиски уже идет по дорожке к двери, но останавливается, чтобы подождать меня. Я встревоженно рассматриваю дом, пока подхожу. — Где мы? Чей это дом? Который час? Как долго мы ехали? — Я вел всю ночь и утро, — говорит он, и только тогда я осознаю, насколько уставшим он выглядит. Мы где-то на Среднем Западе, если судить по домам. Но у Сиски ещё есть силы, и он улыбается, когда звонит в дверь. — Я требую, чтобы ты сказал мне, где мы, — шиплю я. Не люблю сюрпризы. — Ну, мне нужно заехать домой на Рождество, взять перерыв от всей этой исследовательской работы, — объясняет он, как будто всё это имеет смысл, и я должен знать это. — Но я вернусь после Нового года. Но я решил, что стоит тебя подбросить перед отъездом. Подбросить меня куда? Он снова звонит в дверь, а я смотрю на припаркованный на подъездной дорожке небесного цвета Кадиллак с длинным капотом и заостренными углами. В этот момент открывается дверь, когда я стою за Сиски, озадаченный, с похмелья и замерзший. Ох. Сначала Спенсер смотрит на Сиски, ничего не понимая, а потом он смотрит на меня и едва ли не отступает назад. Сиски просто сияет и переводит взгляд то на меня, то на моего бывшего лучшего друга. — Райан? — слегка изумленно спрашивает Спенсер, словно он застрял во сне. — Эм. Привет? — предлагаю я. Этот мальчишка привез нас в ёбаный Цинциннати. Этот мальчишка привез нас в ёбаный Цинциннати. — Я Сиски, — говорит Сиски и жмет Спенсеру руку. — Я бы посоветовал заварить кофе, у Райана похмелье. — В его голосе слышится сочувствие. — А ещё, мистер Смит, сэр, вы типа... вау. Типа ого. Понимаете? — Сиски всё ещё жмет руку Спенсера. Спенсер выглядит по-другому: густые усы, которые у него уже несколько лет, теперь дополнились полноценной бородой. — Ничего не понимаю, — говорит Спенсер, отнимая руку и рассматривая Сиски так, будто он смотрит на умственно отсталую обезьяну. — Я тоже, — вставляю я. — Ну, — начинает Сиски, обращаюсь к Спенсеру, — вы один на Рождество, Райан тоже был бы один на Рождество, поэтому я решил, что вам стоит провести его вместе! — Он улыбается, как будто это всё, чего он просил у Санты в этом году, о, пожалуйста, Санта, пожалуйста, пожалуйста. Я моргаю. Чего? — Мне лучше уйти, — быстро говорю я, когда осознаю, в чем дело, и указываю на машину. Думаю, мое недоумение достаточно ясно видно, чтобы Спенсер понял, что это не мой план. Я бы не стал просто... врываться сюда, не ждал бы, что Спенсер хочет, чтобы я тут был, я точно... — Извини за всё это, Спенс. — Нет! — говорит Спенсер. — Нет, приятель, тебе лучше зайти. — Он смотрит мне в глаза, не разрывая зрительный контакт. Пожимает плечами. — Раз уж ты здесь. Господи, выглядишь ты хреново. — Да, ну, по крайней мере, я ещё не разучился бриться, — огрызаюсь я. Хотя он потерял тот вес, который набрал во время развода. Он так долго был таким жалким и несчастным, но сейчас он, похоже, снова в форме, и его борода не похожа на ту, что бывают у бездомных, она аккуратно подстрижена, и ему идет. Кончики его волос достают до линии его челюсти, и он выглядит словно помолодевшим. — Мне нужно идти, — объявляет Сиски, но всё равно с обожанием глазеет на Спенсера. Спенсеру же явно неловко. — Надеюсь, мы ещё поболтаем, мистер Смит. Спенсер. Спенс. — Он, кажется, прощупывает почву, а Спенсер вопросительно вскидывает бровь. Сиски слегка краснеет. — В общем... Ещё увидимся. — Сиски широко, но устало улыбается мне, а потом разворачивается и идет к машине. — Тебе не стоит садиться за руль! — выкрикиваю я ему вслед, хмурясь. — Всё будет хорошо! — отвечает он, поднимая руку в знак прощания. Я едва ли не испытываю стыд, когда говорю Спенсеру "Подожди" и бегу за Сиски, как будто я встревожен или ещё что. А это не так. Он стоит по другую сторону машины, дверь со стороны водителя открыта. Он вопросительно смотрит на меня. — Ты всю... ночь и утро был за рулем. Тебе не стоит ехать в Чикаго, не отдохнув. — У меня в городе друг живет. Я вздремну у него, а потом поеду домой. — Ну, я... Тогда ладно. Наверное. — Я переминаюсь с ноги на ногу, разглядывая этого парня, который тот ещё фрукт. — Как ты узнал, где живет Спенсер? Он пожимает плечами. — Так же, как узнал, где живешь ты: посмотрел в записной книжке Вики, когда она оставила свою сумочку в одном помещении со мной на четыре минуты. Потом она вернулась с юристами, пытаясь напугать меня, чтобы я перестал писать книгу. — Он закатывает глаза, как будто это было просто пустой тратой времени. Я хмурюсь. — Погоди. Ты всё ещё её пишешь? Он кажется растерянным. — Ну... да. По крайней мере, я так думал. — На его лице мелькает неуверенность. — Если ты не против. Я вздыхаю, переводя взгляд от его лица, на котором светится надежда, к дому, где стоит Спенсер, прислонившись к дверному косяку, скрестив руки, и внимательно за нами наблюдает. — Ты не можешь просто писать всё, что захочешь, понимаешь. Эта биография может навредить людям. — Людям вредит жизнь, — поправляет он меня, и, полагаю, он прав. Но это плохая идея. Я не хочу, чтобы о моей жизни была книга, потому что тогда это всё — это будет официально, её будет не изменить. А мне, возможно, нужно верить, что есть ещё время всё изменить. — Господи, ладно, — сдаюсь я. Наконец. Я устал бороться, поэтому он победил. — Ладно. Но ты же понимаешь, что будут ограничения, редактирование, и ты много дерьма не можешь там написать, да? Но я, ээ... Позвоню Вики. Что-нибудь придумаю. Буду контролировать, что ты там делаешь. Сделаю так, чтобы это было официально. Сиски моргает, шокированный, а потом смотрит на меня сияющими глазами. — Сделаешь... меня своим биографом официально? — Нет. Нет, ты мне не биограф. Ты пишешь мою биографию, но... — Теперь я смогу взять у всех интервью? По-настоящему? — Ну... Ладно, можешь брать интервью, но просто... Будут правила! И тебе нужно быть вежливым, не задавать грубые вопросы и уважать личное пространство людей, — перечисляю я, а у него на лице появляется эта сраная улыбка. Это больше, чем я могу вынести, то, как его энтузиазм сияет теплом и такой... такой любовью? Меня тошнит, и дело тут не только в алкоголе. — Так, вали нахрен в свой Чикаго, парень. Ты мне на нервы действуешь. — Счастливого Рождества, Райан. — Он всё ещё сияет. — Увидимся в следующем году. — Он вне себя от радости, когда садится в машину. Я закатываю глаза и возвращаюсь к дому, не замечая, как внезапная тишина уже кажется незнакомой и чужой, как будто я привык к нему, что ли. — Значит, это был Сиски, да? — спрашивает Спенсер, когда я подхожу к нему, и мы вместе смотрим, как уезжает машина. — Да. Мой биограф. — Да ладно. — А потом мы смотрим друг на друга, и Спенсер расплывается в одной из этих своих сногсшибательных улыбок. — Я охренеть как рад тебя видеть, Рай. — Да. Я тебя тоже, — немного робко отвечаю я. Он хлопает меня по плечу и отходит, чтобы я зашел в дом. Я слегка задеваю его плечом, когда прохожу мимо. — Господи, от тебя несет алкоголем. Где ты, нахрен, был? — В Канаде. — Это всё объясняет. Он закрывает дверь, и хотя я знаю, что возвращаюсь к нему, будучи сломленным человеком в бегах, я всё равно чувствую, как улыбаюсь впервые за последние семь месяцев.