Всегда, наверное

— Когда мы такими стали, интересно? — такой вопрос Модестас задал, обнаружив себя с газетой в руках, а Белова — рядом с собой, задремавшего, умостив голову на его бедре, с книгой на груди. Библия. — Ну какими «такими», Модь, чего ты опять… Всегда были, наверное. — Спишь ведь уже. Пусти, свет погашу. И в самом деле, может быть, всегда? Всегда, скорее всего. Модестас ведь не помнил, чтобы сам когда-либо относился к Сергею иначе, чем, например, когда Белов, измученный профессиональным спортом, в кои-то веки засыпал без обезболивающего, самым неудобным для него, Модестаса, образом, и когда он мог бы всю ночь не спать или спать на самом краю матраса, лишь бы не разбудить своего мирно спящего… товарища? Не мог вспомнить, чтобы когда-либо с самого их знакомства не хотел, чтобы молчаливый и хмурый Белов улыбался, или не готов был бы любого врача из-под земли достать, лишь бы Сергею больно не было. Да что там, его даже усы Белова не бесили. Ни до, не после. На «до» и «после» их отношения, в понимании Модестаса, разделял, конечно же, поцелуй, который почему-то совсем почти и не запомнился, вроде как и чем-то особым не был. Пили они тогда, Мишико от всей своей широкой души раздобыл всем этой своей чачи, по бутылю на персону. Модестаса повело, и мысль о том, что вот прямо сейчас ему жизненно необходимо поцеловать Белова, показалась вполне разумной. — Серый, ты только вот руками сейчас не маши, — с трудом устояв на ногах, Модестас поднялся из-за стола и, не мудрствуя лукаво, через куцый кухонный стол перегнувшись, намерение свое и осуществил. Никак не мог потом вспомнить, что чувствовал. Ничего особенного, наверное. Никаких объяснений Белов от него не потребовал — ни сразу, ни после. Разошлись спать, благо, кроватей в беловской квартире откуда-то было две, на одной он спал, а на другой до тех пор, пока ее не занял Модестас, валялись сумки и коробки, так и не разобранные с тех пор, как Белов в эту квартиру въехал. Да и разбирал эти сумки и коробки потом сам Модестас. А потом и свои вещи разбирал так же. А потом вещи скидали обратно, а матрасы с обеих кроватей перекочевали на пол. Но это потом. Утром плохо не было. Не было даже неловко в глаза Белову смотреть. И целоваться с ним, опаздывая уже на тренировку, у самой двери, бедром больно уперевшись в ее ручку, неловко не было. Неловко было только нагоняй от Гаранжина получать — но тогда все получили. Чачу ведь Мишико всем привез. Если бы Модестас и помнил какой-нибудь из их поцелуев достаточно ясно, то это был бы любой, случившийся после какой-нибудь ссоры. Крупной, конечно же, мелких ссор Модестас устраивать не умел, да и Белов тоже хорош — заводится с пол-оборота по любому поводу. Даром, что строит из себя холодного да рассудительного. Целоваться после ссоры всегда было больно — Модестас обязательно получал кулаком по ребрам со всей дури, или же Белов наступал ему на ноги, сам приподнимаясь на пальцах. Бывало, и зубами больно ударялись — но тогда становилось смешно, и ссориться становилось не о чем. Смешно было, но неловко не было. Не было неловко раздеваться при свете одинокой жёлтой лампы, и взгляд отводить не нужно было ни одному из них — всё-таки не первый год в одном душе и в общей раздевалке. Оба друг друга видели, и нечестно было бы сказать, что не разглядывали. Разглядывали, конечно же. Модестас смотрел на Белова, не таясь совершенно, Сергей же смотрел украдкой — но смотрел. Модестас рассматривал сухие, тугие мышцы под белой, едва ли не голубоватой иногда кожей, позвонки — шестой и седьмой шейные, когда Белов опускал голову, чтобы хлесткие струи горячей воды ударялись прямо об уставшие плечи, и первые поясничные с нижними грудными, когда Белов стягивал с себя майку или же надевал ее — от позвонков брали начало обе широчайшие мышцы спины, подвижные, скользящие под тонкой кожей. Прямо как в атласе у Севы, который он с собой зачем-то до сих пор таскает, только красивее. Взгляд же самого Белова всегда привлекала кожа литовца, даже среди зимы смуглая, золотистая, под которой мышцы ходят как-то по-особому упруго, а вены кажутся зелёными. Ну и волосы, конечно, совершенно черные под водой, а на свету медные. У русских такое редко увидишь. Касаться друг друга, когда лампа ещё светила, а одежды уже не было, тоже не было неловко — да и не могло быть. Сколько раз Белов хватал Модестаса за плечи, грудью гулко ударяясь о его грудь, удерживая его от какой-нибудь непростительной глупости на площадке, или оттаскивая уже его от кого-нибудь, сколько раз обнимались после победы, мокрые волосы пропуская меж пальцев, лицами уткнувшись в горячие шеи друг друга, сколько раз Модестас касался больной ноги Белова — и колена, и голени, и бедра, и не всегда даже, когда было необходимо, чтобы помочь пережить боль. Ничего необычного и нового, только тогда, при свете лампы, впервые никого вокруг не было, и не нужно было никакой победы, чтобы касаться друг друга так, как этого захочется, и одежда не мешала прикосновениям — и Модестас прикасался к прекрасно знакомому и изученному телу Белова, к позвонкам, которые разглядывал до этого, и Сергей касался его, кожу его золотистую сминал в ладонях, зеленоватые вены на шее пробовал на вкус, Модестас целовал измученные колени Белова, и там же, где касался раньше, целовал его бедра, и целовал выше, где раньше не касался , пока Сергей волосы его, в свете убогой лампы и вовсе красные, перебирал дрожащими пальцами. Неловко не было, как если бы к этому оба были привычны. Смутился Модестас только тогда, когда услышал от Белова слово «секс» — не потому, что слова этого не знал или не понимал, что происходит между ними. Смутился только потому, что из них двоих именно Сергей первым начал называть вещи своими именами, тем более такими, которые в их стране не приняты. — Я думал, вы, русские, всё-таки по-другому это называете. — По-всякому называем. Да и занимаемся этим тоже по-разному. Кто-то просто перепихивается по-быстрому, кто-то занимается любовью, кто-то трахается, но у всех секс. Русский язык, Модя — он ведь какой? — Великий и могучий, да? — Ага. — А мы… — именно тогда, наверное, Модестас впервые в своей жизни краснел от смущения, — я имею в виду, у нас с тобой что? Ну, секс, любовь, или так, по старой дружбе трахаемся? — А ты как думаешь? — Не думал ещё. — А я думал. Много думал. И ведь додумался. Запропал куда-то на полдня в единственный свободный день, отданный на откуп туристическим интересам команды, бросив Модестаса на растерзание Сашке и Алжану, а под вечер вернулся в номер, хмурый, молчаливый. — Серёг, ты где был-то целый день? — Модестас успел уже запрятать пластинки с мерзкой буржуазной западной музыкой в стенку чемодана, и джинсы кое-как завернул в плащ, а Белов все сидел молча на краю своей постели и смотрел в пол, — Что случилось-то? — Модь, ты подойди, пожалуйста. — Ты спросил, помнишь, что у нас с тобой, секс, любовь или ещё там что-то, сам знаешь… Ну так вот, — Белов вытянул перед собой руку, и раскрыл ладонь, — Любовь у нас, Модя. — Я это носить не буду, нет, — Модестас, наверное, побледнел, увидев в раскрытой ладони Белова кольцо — простое на вид, не слишком широкое, серебряное, кажется, — Совсем с ума сбрендил? — Не будешь, конечно же. Просто надень, а потом сними. Модестас и надел, и долго потом они с Беловым усмехались, вспоминая, с какими усилиями и затратами мыла они это кольцо снимали, содрав с костяшки пальца тонкую кожу, а потом целовались, смеясь друг другу в губы, прямо в ванной, пока на краю раковины на кольце таяла мыльная пена. — Модя, я тебя… — Да знаю я, я тебя тоже. Спи давай.