пред подлостью своей - как на ладони, такая вот любовь случилась с нами. ты только всё, пожалуйста, запомни, товарищ память, товарищ память.
Фантомная боль это очень странно. Когда-то давно, в далеком детстве в Кретинге, сосед, простой и добрый дядя Нериюс, прошедший войну от и до и имевший ранений больше, чем орденов, рассказывал всем мальчишкам во дворе и в их числе маленькому Модестасу о том, как его в сорок третьем под Курском ранило осколками. «Глупо подставился, совсем вокруг себя не глядел, вот ногу-то и прострочило, мать её так» - говорил дядя Нериюс со странными, рубящими интонациями, будто каждую фразу силился сократить, уменьшить до самого смысла, и всё никак у него это не получалось. Часть ступни ему тогда в госпитале под Орлом ампутировали, но, рассказывая это, дядя Нериюс божился и клялся, что иногда, на плохую погоду или совсем без причины, он чувствует острую, с изнанки наружу выворачивающую боль в той части ноги, которой у него уже лет десять как нет. Модестас из уважения тогда кивал вместе со всеми, но в глубине собственной души этому не верил. Как может болеть то, чего нет вовсе? А вот теперь верил. И не хотел, и отказывался, и отрицал, а всё равно в итоге верил. Другого не оставалось ему. Была правда, живая и острая, как лезвие, и ничего с ней поделать он не мог.***
Это случилось впервые на сборах. Гаранжин гонял всех до седьмого пота, то ли по старой своей привычке, то ли действительно веря в то, что, если остановиться не в шаге от клинической смерти, а в двух, то все будущие игры будут автоматически ими проиграны. Модестас злился где-то глубоко внутри, но подчинялся безропотно, как подчинялась вся сборная, твёрдо зная, что всё, что Гаранжин делает, всё, что заставляет делать, необходимо нужно и не зря. Непоколебимая вера в тренера заставляла подходить к физическому пределу вплотную. Но кто-то, как всегда, за этот физический предел заступал, совсем вроде чуть-чуть, но достаточно для почти не работающего колена. Модестас тогда вошёл в зал, абсолютно уверенный, что найдёт Белова здесь. И нашёл. Тот лежал на штрафной линии, сжимая до побеления руками колено, и со свистящим присвистом выдыхал сквозь зубы. Паулаускас кинулся к нему, не обдумывая движения, словно это было безусловным рефлексом – бросаться на помощь Серому всегда, когда та только ему понадобится, когда тот только будет способен её принять. А может, оно и правда так было. Белов был бледный до синюшности, почти прозрачный, и это должно было быть привычно уже, но всё ещё было страшно. Он молча позволил затащить себя на скамейку, только дышал часто и коротко, и ходуном ходила под мокрой форменной майкой его грудь. У Модестаса тряслись пальцы, когда он полез в чужую сумку за ампулой и шприцем, тряслись они и когда он ставил укол в чужое, сведённое больной судорогой бедро. Лекарство действовало быстро, и спустя несколько минут разгладились страдальческие морщины у Сергея на лбу, выровнялось и унялось дыхание. - Ты со своим героическим мученичеством через пару лет сляжешь в лучшем случае на больничную койку, а в худшем – в гроб, понимаешь ты это или нет? – голос у Паулаускаса дрожал от с трудом сдерживаемых злости и волнения, готовых вот-вот вырваться наружу чем-то страшным. Модестас и сам ещё не представлял, чем. - Значит, слягу. Слягу и буду знать, что всё вот это вот, - Белов обвёл всё ещё подрагивающей ладонью зал и их двоих, сидящих в углу на скамейке, - было не зря. - А без риска для здоровья и жизни ты не знаешь, что вот это вот всё не зря? - Не могу быть уверен, что из-за меня всё не станет зря. Модестас замер на секунду, обдумывая ответ Серого, и внезапно почувствовал укол тупой боли в правом колене. Недоумённо посмотрел на собственную ногу и чуть не забыл о том, что только что сказал Белов. - Чёрт тебя дери, Серый, ты лучший из лучших. Даже если ты просто по площадке будешь ходить, это уже нам победу обеспечит. А вот то, что ты себя угробишь, не обеспечит нам ничего. Только всё разрушит, - Паулаускас по тысячному, наверное, кругу повторял это Белову, а тот никогда не слышал, или слышал, но не то, что нужно было. - Ну ты-то тут не прибедняйся давай. Как будто ты хуже меня играешь. – Сергей усмехнулся, дёргая правым углом рта. - Хуже не хуже, а как ты всё равно не сумею. Так, чтобы всего себя за игру отдавать, за победу – так не умею. И не сумею никогда, - слова вырвались у Модестаса будто бы против его воли, совсем не это он хотел сказать, нельзя ему было этого говорить. Но теперь уже было всё равно, и он просто пытливо всматривался в лицо Сергея, сжимая губы от усиливающейся боли в колене. Она нарастала странно и быстро, пока Белов смотрел строго перед собой, ничего не отвечая на полную отчаянной искренности фразу Модестаса. А потом вдруг резко оборвалась в тот же момент, как Сергей поднялся со скамейки, странным, пронизывающим взглядом смотря на друга. - Ну, пойдём что ли. Долго ещё сидеть здесь будешь? - А что, колено прошло уже? – Модестас поднялся следом, чувствуя себя как-то потерянно, так, как не чувствовал уже много-много лет. - Да отпустило, видишь же, стою. – Белов скривился, будто приступ возвращался, и пошёл к выходу из зала. Паулаускас подхватил со скамейки сумку и пошёл следом, сверля тяжёлым прямым взглядом чужой тёмный затылок. Тогда-то это всё и началось.***
Боль приходила периодически, мучила, не давала спокойно жить и играть, а потом уходила, не оставляя за собой ни следа. Будто её никогда не было и никогда уже не будет. А потом возвращалась снова. Модестас, притерпевшись, не обращал на неё внимания. Проблем с коленями, как у Серого, у него никогда не было, а значит, и беспокоиться было нечего. Не возьмутся же проблемы просто так, из ниоткуда. Оказалось, возьмутся. Это было на последней тренировке перед игрой с Чехословакией. Они провели в зале уже несколько часов, ноги дрожали от едва переносимого напряжения, и Гаранжин собирался заканчивать тренировку. Модестас перебрасывался незначительными фразами с Жаром, когда почувствовал, как в колено привычно и остро вгрызается боль – один укол, второй, а потом весь сустав словно обмакнули в кипящую смолу, и нога совсем отказалась слушаться. Сцепив зубы и привычно разминая парализованную болью ногу, Паулаускас поднял глаза, отыскивая взглядом Белова. И нашёл. Тот стоял, опершись локтем о стену возле скамейки, и даже издали было видно, как лицо его заливает знакомая синюшная бледность. Не вспоминая больше о собственном колене, Модестас резко поднялся, видя, как к Сергею уже подбегает Сева, и пошёл к скамейке тоже. - Сергей, я разве тебе не говорил? Если ты продолжишь так нагружать ногу, этот сезон может для тебя стать последним, - обрывок Севиной фразы выбил из груди Модестаса воздух, а ответ Белова поднял за рёбрами волну жгучей злости, замешанной на тревоге и кусачей, отчаянной боли. - Ну, значит и будет это мой последний сезон. Стараясь не думать о том, как и, главное, зачем вообще нужно играть без Белова, Паулаускас опустился возле него на скамейку. Видимо, на лице его было что-то такое, говорящее само за себя – Сергей посмотрел на него, прикрыл глаза, мягко улыбнувшись уголками губ, и длинно выдохнул. - Модь, ты не злись только. Отведи меня лучше в комнату. Модестас подавил в себе совсем детское желание закатить глаза и поднялся, подставляя другу плечо. В номере было светло от проходящих сквозь занавески солнечных лучей, в воздухе как-то по-домашнему уютно кружились пылинки. Сергей сидел на своей постели, с видимым усилием контролируя дыхание, а Модестас ходил из угла в угол, не в силах унять ни злость, ни панику. - Ты совсем больной, Серый? Какой, к чёртовой матери, последний сезон? На губах у Сергея блуждала улыбка, будто он говорил с маленьким, не понимающим какой-то очевидной истины ребёнком. - Модя, перестань. Я уйду – возьмут кого-нибудь другого. Ты же у нас капитан, вытянешь сборную. Ещё и не столько медалей соберёте. Свет на мне что ли клином сошёлся. Модестас замер посреди комнаты, посмотрел на Белова потерянно, словно то, что сказал Сергей, одновременно и удивило его, и напугало, и причинило боль. Как так может быть, чтобы сборная играла без Сергея? Кем на всём белом свете можно его заменить? Неужели же он не видит, не понимает этого? Модестас не захотел, не смог остановить полные горькой, безрассудной искренности слова, рвущиеся из его груди. - Серёж, ты разве не понимаешь? Как сборная сможет без тебя играть, если ты для них для всех вроде маяка светишь? Ты разве не видишь, как на тебя все смотрят – ты же чудо каждую игру совершаешь. И какой смысл во всём этом может быть без тебя? Зачем это всё будет? – акцент у Паулаускаса прорезался чётко и явственно. Не в силах ответить на ошеломлённый, полный какого-то необъяснимого света взгляд Белова, Модестас резко развернулся, вылетел из комнаты, захлопнув за собой дверь, и съехал по ней спиной. В груди больно, остро жгла тревога и душащая, запертая в сердце нежность, которой не было никаких сил противиться. Словно червоточина где-то глубоко за рёбрами, она подтачивала его изнутри, и когда-нибудь это обязательно бы вылилось во что-то непоправимое, что-то безвозвратное. В колене с новой силой вспыхнула не знающая усталости боль. За картонной дверью прекрасно было слышно, как Серый, шипя сквозь зубы, рылся в сумке в поисках ампулы и шприца, а потом длинно свистяще выдыхал, видимо, ставя себе укол. Боль в колене Паулаускаса тут же унялась, и здесь, на полу длинного казённого коридора Модестас со смиренной ясностью наконец отчётливо понял – боль Серёжи это теперь и его боль.***
Пуэрто-Рико кажется просто адом на земле, даром что Модестас в этот ад вовсе не верит. Из-за влажности в принципе терпимая температура становится настоящим испытанием. Несмотря на поставленный мировой рекорд, Гаранжин не позволяет сборной ни дня отдыха – впереди финал, американцы, и сделать нужно максимум возможного. Белов старается проводить в зале максимальное количество времени, и колено теперь не успокаивается дольше, чем на несколько часов. Лекарства тают на глазах, Сева смотрит на них укоризненно, и Паулаускасу хочется под этим взглядом начать оправдываться, мол, ты что, не знаешь этого одержимого, его кроме как в таком состоянии с площадки не утащишь. Но Модестас душит в себе эти порывы и молчит. Приступы Белова теперь со страшной точностью угадываются по собственным. Если в правом колене вдруг начинает нестерпимо свербеть, словно кто-то вгоняет в кость сверло, значит, скоро Серому понадобится его помощь, понадобится укол, покой и отдых хотя бы на несколько часов. Гаранжин объявляет тренировку законченной, когда Модестас чувствует уже знакомый, теперь даже привычный спазм, и спешит к Белову, всё ещё стоящему под кольцом. У того ноги подкашиваются ровно в тот момент, когда Паулаускас привычно подставляет ему своё плечо. Сквозь гримасу боли Сергей умудряется усмехнуться. - Как это ты всегда так вовремя появляешься. Наперёд всё знаешь, что ли? - Чутьё, - говорит Модестас угрюмо, принимая на себя практически весь вес Белова, а внутри терпко и тревожно плещется предчувствие чего-то страшного и манящего одновременно. В номере божественная прохлада и стойко пахнет лекарствами. Сева опять журит их, смотрит укоризненно, но тепло, и уже в дверях задаёт вопрос, который объясняет все предчувствия Модестаса и будит в нём сразу и тревогу, и волнение, и злость, и странную, ничем не обоснованную робость. - Модь, твои-то колени хоть в порядке сейчас? – Паулаускас затылком чувствует взгляд полулежащего на кровати Сергея, но стоически выдерживает его, не оборачиваясь, и отвечает Севе почти спокойно, уже жалея о том, что когда-то вообще пришёл к нему за советом, рассказал, открыл всё: - Да в норме всё. Иди, Сев, иди. Сева жмёт плечами и закрывает за собой дверь. Стоять так теперь бессмысленно и глупо, и Модестас оборачивается. Сергей, упрямый ребёнок, уже спустил ноги с кровати на пол, хотя всё ещё морщится от никуда не уходящей боли. Паулаускасу неуютно под его тяжёлым, словно всё знающим взглядом, и он просто садится на пол, прислоняясь спиной к кровати Сергея, взгляд его теперь где-то на том же уровне, что и колени Белова. Так спокойнее и проще. - Что Сева имел в виду? – голос у Серого уставший, но тревожный, и дрожь, никуда ещё не ушедшая после приступа, выворачивает всё внутри у Модестаса стальной перчаткой. Он сжимает зубы и молчит, глупо, совсем по-детски, надеясь, что Белов больше не спросит, и ему не придётся тревожить его, объяснять всё это, выговаривать то терпкое, густое, злое и отчаянно, бессильно нежное, что уже сколько лет изнутри лижет ему рёбра раскалённым свинцом, то безоглядное, что сколько раз уже едва не вырывалось наружу и с тех пор запиралось ещё плотнее и злее на все замки, какие только были. - Модя. Что Сева имел в виду? – Белов подрагивающей холодной ладонью прикасается к чужому плечу, Модестас едва успевает подавить в себе желание дёрнуться прочь, убежать, спрятаться от этого разговора и от этого просящего, ищущего взгляда, который он чувствует сейчас на себе и которого он раньше никогда не видел, не ощущал. - У меня иногда случаются фантомные боли в колене, - выговаривает Паулаускас с видимым усилием и снова замолкает. Пальцы Белова непроизвольно сжимаются у него на плече, и Модестас уже жалеет о том, что сказал ему это. Но он не мог ему лгать в ответ на этот взгляд, прямой и открытый, требующий правды в ответ на себя. Лгать Белову вообще казалось преступным, и Паулаускас делал это только в самом крайнем случае – тогда, когда лгал и себе тоже. - То есть на самом деле ты здоров, а боли всё равно приходят? - Да, Сева сказал, всё в порядке. Сказал, это просто соматическое. Он не может найти этому причину. Белов где-то над его головой выдыхает долго и медленно, словно обдумывая сказанное. А потом вдруг спрашивает, резко, будто отрубает все пути назад – и себе, и Модестасу: - А какое колено? В груди у Паулаускаса поднимается всё то, чему он не может, не хочет давать названия, и он почти шёпотом отвечает: - Правое. От Сергея долго не доносится ни звука, и Модестас замирает как каменное изваяние, ожидая ответа, только от чужой руки, так и оставшейся на плече, по телу растекается странный, жгущий тавром жар, мучительный и острый. - Давно? – спрашивает Белов вдруг хриплым голосом. - Давно, - покорно соглашается Модестас. - Почему мне не сказал? - Тревожить не хотел. - Дурак ты, Модя. Паулаускас кивает, потому что это правда. Бессмысленно спорить с этим, так же, как и с тем, что уже жжёт его губы невысказанными, глупыми словами, которые именно в эту секунду почему-то жизненно важно кажется Белову сказать. Но его прерывают. - Помнишь, ты сказал, что не сумеешь сыграть так, как я играю? – тон голоса у Сергея какой-то странный, будто тот наизнанку выворачивает собственную рану, и важнее боли ему сейчас только правда, которую он должен донести. Модестас только кивает в ответ, весь обратившись в слух. - Это я так, как ты, не смогу. Так, чтобы созидать. Чтобы не разрушать. Я ведь не могу так играть, так жить, чтобы не уничтожать ничего. Не получается почему-то. Вот я и решил, что лучше – себя. Так хотя бы заслуженно получается. А тут вот как. И тебя я, получается, разрушаю, Модя. Прости, - голос у Белова к концу фразы ощутимо звенит, почти ломается. Модестас порывистым, полным нескрываемой дрожи жестом накрывает чужую ладонь своей и начинает говорить: - Какой же ты дурак, Серёж. Ты хоть представляешь, каких дел я бы наворотил, если бы не ты? Всё бы разнёс, что только мог, и не остановило бы меня ничто. А ты останавливаешь. Ты мне опору даёшь, какой у меня не было никогда. Не знаю, что бы я без тебя делал. – Модестас наконец поднимает на Сергея взгляд и видит, что глаза у него, прозрачные, чистые, как лёд, блестят. И взгляд у него беззащитный, как у ребёнка. У Паулаускаса больно и туго сжимается что-то в груди, дрожит, готовое лопнуть, как перетянутая на гитаре струна. - Но ведь тебе больно из-за меня. И давно больно, - говорит Белов как-то совсем беспомощно, словно сам не верит в это, словно то, что Модестас ему сказал, лишило его всех аргументов, что были у него и могли быть. - Да я ради тебя что угодно готов вытерпеть, - говорит Модестас, чувствуя, как в груди не хватает воздуха, и порывисто утыкается лицом Белову в колени. Сергей осторожно, почти нежно вплетает пальцы в ещё влажные после тренировки волосы Паулаускаса и замирает так. Модестас улыбается. Ему кажется, вокруг них замирает время.